ГЛАВЫ 15-28
                                     СВЕТЛАНА ЧУРАЕВА ©
                                       ВАДИМ БОГДАНОВ ©

                          ЕСЛИ БЫ СУДЬБОЙ БЫЛА Я…
 

                            РОМАН (главы 1-14)


                   Спешим, как водится, предупредить, что все случайные 
                     совпадения имён и событий – действительно случайны.


Глава первая
 
“Здравствуй. Да, это не бред - ты действительно держишь в руках моё письмо. 
Если, конечно, 
оно не затерялось где-то по дороге в грузовом трюме контрабандиста или в драных 
карманах моего в 
высшей степени ненадёжного курьера. Но давай всё же будем считать, что оно 
благополучно 
добралось до тебя. Так мне намного легче. Представляю, сколько слухов среди 
нашей писательской 
братии вызвало моё исчезновение. Допускаю даже, что они некоторое время 
интересовали тебя, ну 
хотя бы немножко. Действительность же, как водится, оказалась глупее и проще – я 
завербовался в 
армию. Представляю твоё лицо. Спросишь о причинах – отвечу. Знаешь, такое 
состояние 
перманентной тоски, абсолютно не обоснованной и вроде беспричинной. Тоска эта 
забралась куда-то 
внутрь, в самый подвал моего организма, где-то под лёгкими, засела там и гложет. 
Гложет и гложет, 
ну и пусть себе гложет, подумаешь ты, погложет и перестанет. Не переставала. И 
уже всё равно, с 
тобой я или без тебя, далеко или близко – тоска на своём месте. Знаешь, я 
струсил. Просто струсил – 
понял вдруг, как спиваются люди. Я подбросил жене записку о том, что я сволочь и 
подлец и что 
поэтому я бросаю их с дочкой навсегда, сложил на стол в ровную стопку деньги - 
за пять лет 
грядущей службы, и вперед. Ты забавляешься, наверное, читая эти строки - какой 
из меня наемник, 
одна близорукость чего стоит, но, тем не менее, взяли. Подразделение наше было 
далеко не элитным. 
Набирали туда недотеп и подонков, вроде меня, исключительно на роль пушечного 
мяса, что 
полностью отвечало моим интересам. Вообще, знаешь, мне очень повезло - я 
умудрился облапошить 
наше колониальное командование. Завербовался на десять лет, аванс получил за 
пять, прожить 
планирую не более месяца. Интересуешься на какую, собственно, войну я 
отправился? Да на самую 
тупую и грязную из тех, что сейчас ведется. И вот драю свою допотопную 
импульсную винтовку, при 
виде нее так и вспоминается словечко “карамультук” из какой-то детской книги, 
так вот, драю я ее и 
жду ближайшей масштабной резни, чтобы сложить свою ныне лысую голову, честно, за 
все пять лет 
так щедро оплаченной мне жизни. Длинноватое предложение для письма, но да ты 
филолог - 
разберешься. На сем заканчиваю свое нелепое послание - подвернувшаяся оказия 
торопит. Твой пока 
живой, чего и вам желаю.”

“Ты будешь смеяться, но я еще жив. Да, жив, несмотря на все практические 
расклады и свои 
надежды. Даже шансы выжить в этой войне у меня увеличились. Кому только это 
нужно. Бросили нас 
на забытый богом твердокаменный кишлак, какую-то горскую столицу. Бросили с 
транспортников 
без посадки прямо на крыши, улицы, чертовы скалы под огонь горских 
“карамультуков”, таких же 
точно, как и у нас. Может, даже, с одного склада. Половина наших, естественно, 
попала под 
реактивные струи болтающихся в десяти метрах над землёй транспортов. Им повезло, 
конечно, 
меньше чем тем, кто просто загнулся от лазерного заряда в брюхо. Я, к сожалению, 
попал в число 
третьих, которым пришлось штурмовать клятые каменные хибары. И мы штурмовали. 
Как, уже не 
помню. Помню, бежали, стреляли. Да помню ещё чью-то широкую спину, неожиданно 
наплывшую 
сбоку и заслонившую весь обзор. И ту же спину, развороченную импульсом, чадящую. 
Какое-то 
смутное беспокойство вызывает у меня эта спина. Потом помню камни под щекой, под 
рёбрами, кто-
то кричит прямо в ухо, зловонная жижа льется на лицо, потом жижа липкая, кто-то 
дёргает за ноги, 
тащит, голова бьётся о камни. На следующее утро расстреливали горцев. К вечеру 
подошла рота 
“матёрых”. И вечером горцы начали атаку. Мы долго отстреливались, потом бежали. 
Почему я бежал 
со всеми, а не остался умирать, для меня загадка. Ночью пришли “штормы” и 
сровняли кишлак с 
землёй. Для чего мы захватывали его, за что умирали – какая мне разница. После 
этого боя меня 
взяли к себе “матёрые”. Командование экономит их и не бросает в такие мясорубки, 
как нас. Так что 
поживу ещё неопределённо сколько, явно лишнего. Хочется спросить, как живёшь, 
ещё что-нибудь, 
что положено спрашивать в письмах, и ещё пару совсем уже глупостей. Жаль, 
ответить ты не 
сможешь, да и захочешь ли. Боюсь, я опять вношу в твою жизнь беспокой. Извини, 
видно, по-
другому не умею. Надеюсь, это письмо к тебе будет последним.”

“Снова пишу тебе. 
Непонятно отчего и зачем, прекрасно зная, что… Впрочем, я ничего не знаю. Просто 
пишу 
тебе, пишу потому, что иначе не получается. Все эти бесконечные диалоги и 
монологи, 
прокручиваемые в моей хамской, набитой фантазиями голове, грозят обрести если не 
реальность, то, 
по крайней мере, зримость. Всё ещё тоскую по тебе глухо и безысходно. Чушь, 
галиматья какая-то, 
глупая и фальшивая, ложится на письмопластик вместо того, что я действительно 
хочу сказать тебе... 
Если ты включаешь иногда информканал, то знаешь уже, что наши доблестные 
колониальные войска, 
героически перевалив хребет, вышли на плоскогорье. Про этот переход скажу 
только, что рота моя 
попала под лавину. Половина наших оказалась вмурованной в снег, половина 
перемёрзла, отрезанная 
от основных сил. Со мной же, по дурацкой иронии судьбы, которая, признаюсь, 
действительно стала 
меня забавлять, не случилось ни того, ни другого. Вернее, случилось и то, и 
другое. Меня накрыло 
лавиной, но самым краем, буквально лишь снеговой пылью. Я чертовски мёрз и уже 
распрощался, 
если не с жизнью, то с родными конечностями, как вдруг (естественно!) обнаружил 
обозного яка с 
переломанными ногами. Як не сдыхал, вернее, сдыхал очень долго, до самого 
прихода спасателей, и 
грел меня не хуже печки. После двух дней на плоскогорье меня сунули в батальон 
“огоньков”. Опять 
эта ирония судьбы – что называется изо льда, да в полымя. Как я в первый раз 
надевал огнемёт – это 
надо было видеть! А надевать его действительно сложно: представь себе 
конструкцию что-то вроде 
геликона – влезаешь в него, вешаешь на плечо, на спину ещё баллоны с горючкой, 
хитро 
просовываешь куда-то руку и палец на спусковой крючок запальника. Фу-у… Причём 
всё это 
накрепко притягивается к тебе ремнями. Так что быстро от этой амуниции не 
избавишься. Как-то 
наблюдал картину, как один из наших пытался сбросить с себя огнемет, пробитый 
осколком. Огнемет 
горел, человек катался по земле, а мы смотрели на него из траншеи. К счастью, 
скоро взорвались 
баллоны. А в целом работа не пыльная – выжигаем горские деревни, огневые точки, 
бункера, просто 
подозрительные дыры в скалах. После четырнадцатичасового замерзания это даже 
приятно. На 
четвёртый день, горцы обстреляли наши позиции ракетами с какой-то химической 
гадостью. Вот об 
этом ты по информканалу не слышала и никогда не услышишь. От “дикарей”, 
естественно, никто 
такой подлости не ожидал, химзащиты никакой не было, и авангард выкосило почти 
полностью. 
Уцелели только “смерчники” и “танкетчики” – у них кабины герметичные. “Огоньки” 
шли во втором 
эшелоне. Кто-то на небе очень не хочет видеть меня рядом с собой. Так вот, 
обстрелять-то горцы нас 
обстреляли – ладно, но всё их химическое дерьмо осело тонким слоем на землю и 
при малейшем 
колебании поднималось в воздух, как пудра. Представь себе полосу шириной 
километров десять, 
перед всем фронтом, трава, деревья, дома, камни - все покрыто летучей, 
удушающей, страшно 
ядовитой пылью. Так потеряли еще два взвода. Приказ же с Земли был железный – 
наступать. И 
мудрое командование, читай Его Благородство инфант-аншеф, решило не дожидаться 
прибытия 
химвойск из метрополии. Нас, “огоньков”, бросили выжигать эту гадость. Пыль 
тлела, разлетаясь под 
огненными струями серым пеплом, еще более летучим, но безвредным. Как нам 
сказали. Мы немного 
не доходили до отравленной полосы и начинали жечь, выжигали каждую пядь. Пепел 
висел в 
воздухе, забивая легкие. Обработав площадку побольше, мы переходили вперед на 
раскаленную 
землю и снова жгли. Горела почва, трава, деревья, камни, подошвы горели. Мы 
опорожняли баллоны 
с горючей смесью и возвращались за новыми, снова жгли, жгли, жгли, жгли. А когда 
вышли на 
чистую землю харкали кровью. Обдирая горло, рвали из нутра черные сгустки 
мокроты. И куски 
легких. Зачем я рассказываю тебе это? Неужели хочу пожаловаться? Да. Пожалей 
меня. Хочу встать 
перед тобой на колени, прижаться к тебе. Крепко. Хочу, чтобы ты гладила меня по 
голове и шептала, 
что-то волшебное, нежное. Пожалей меня. Мне ничего этого не нужно, этой крови, 
грязи, окопной 
сыри, смерти. Я хочу просто любить тебя. Просто любить. Прости.”
 
“Уважаемая Ю.Г..! Военный Совет Независимого Горского Халифата просит Вас 
оказать 
содействие в осуществлении совместной с Правительством новой династии Федерации 
Терра 
программы “Жертвы и преступники пригорского конфликта”. Прилагаемые письма, 
содержащие Ваш 
адрес, были сняты с неопознанного трупа одного из военных преступников, 
служивших прошлой 
династии. Если Вам известен автор этих писем или Вы каким-либо иным образом 
можете 
способствовать установлению его личности, просим Вас обратиться в 
представительство 
Независимого Горского Халифата при Лиге Независимых Рас. Заранее благодарим за 
помощь. 
Военный советник ханмурза Дж. Л. Фарнсон.”


“Если бы судьбой была я, то развлекалась бы, наблюдая, как люди принимают мои 
причуды.
Да, всё зависит от угла зрения. Вот этот прыщавый мальчишка плюётся суеверно 
оттого, что 
чёрная кошка бросилась ему под ноги. И с этой минуты он будет невольно ожидать 
неприятностей. А 
неприятности, конечно, придут – куда же без них! Но если бы он поднялся над 
крышами домов, 
совсем чуть-чуть, то увидел бы, что кошка эта выскочила из-под ворот потому, что 
её пнул дед по 
дороге в нужник. Дед же поступил столь некрасиво, так как бабка наворчала на 
него за завтраком. А у 
той – запор третьи сутки. Неприятности же у мальчика начнутся совершенно вне 
зависимости от 
бабкиного запора.
Если бы судьбой была я, то, наверное, была бы добрее к людям, не насылала бы на 
них такой 
боли, острой спицей засевшей сейчас у меня под лёгкими. За что? Почему? Как так 
получилось, что 
мир стал мне не в радость? Мне – которой так нравилось слушать, как скрипят его 
шестерёнки, 
цепляясь одна за другую, любоваться, как прекрасны краски его причудливой 
мозаики?
Но разве я не веду себя, как давешний прыщавый мальчишка? Я забилась в уголок, 
не желая 
подниматься над домами, и поскуливаю, баюкая свою боль. Я просто не могу 
заставить себя взлететь 
и посмотреть, откуда же она взялась.
Знаешь, я просто струсила. Струсила, уехала в деревню к мужниной родне, уверив 
всех – себя 
в первую очередь, - что моим мальчишкам лучше тут, на природе, на свежем 
воздухе. Но им 
действительно лучше, ты же сам понимаешь. А мне – и подавно.
Надо просто сбегать на луг, найти нужную травку, выгнать, вытопить проклятущую 
тоску. 
Или, перекинувшись волчицей через колоду, выть на полную луну, пока тоска не 
изойдёт воем. А 
если не изойдёт, просто выцарапать её когтями.


Забавно, что здешний народ так естественно воспринимает то, что я ведьма.
Вчера орава бабы Пашиных внуков, увидев, что я вышла в огород, как запищит: 
“Тётя! Тётя! 
Вызови ветер!”. Ох, я им вызвала! Давненько у меня не получалось такого 
хорошего, внезапного, 
неистового ветра! Поверишь, даже собаки завыли. Ребятня визжала от восторга, 
повиснув на заборе, а 
я глотала этот вихрь, глотала, мечтая, чтобы он выдул из меня всё. Всё-всё, 
оставив только 
тоненькую, как мыльный пузырь, оболочку. И я бы улетела далеко, за горизонт, 
медленно 
растворяясь в воздухе.
Нет, не улетела бы. А огород? Кто бы, подумай, засаживал огород? Я и так в это 
лето что-то 
несерьёзно к нему отношусь. И мальчишки мои вон, копаются в глине – куда я от 
них?
Глупо всё это тебе писать. Одно хорошо, ты никогда не увидишь этих шероховатых 
пожелтевших листков, кипу которых я нашла на днях в чулане, наводя там порядок. 
А что? Чистые 
листки, они никому тут не нужны, а мне надо же иногда посидеть чуток, перевести 
дух, вот я и пишу. 
Правда, для отдыха есть начатое вязание, но из-за порезанного нечаянно пальца 
его пришлось пока 
отложить.
Сегодня Маша, племянница, пристала – поворожи, да поворожи. А тут так: только 
начнёшь 
ворожить, сразу набьётся полная изба девок и давай канючить, не отвяжешься. 
Давно я не брала в 
руки карты – боялась потревожить то, что и без моего вмешательства хорошо. Но 
Машеньке, 
голубушке, обещала, так что пришлось сесть за гадание. Тем более, что день уж 
больно подходящий: 
пятница.
Как и думала, до вечера раскладывала и раскладывала. Давала картам чуть 
отдохнуть, чтоб не 
завирались, просила у них прощения и мучила снова. Правда, ложились они, мои 
хорошие, просто на 
диво – легко, складно, будто тоже соскучились по мне, как и я по ним.
Потом, когда все ушли беседовать на завалинку, знаешь, я не удержалась – 
попросила Машу 
погадать мне. Девочка удивилась, испугалась, говорит: “Ой, тётя, ты же знаешь, 
что я не умею! Я 
пока только зубную боль могу заговаривать и ячмени, а тут…”. Машенька – чуткая 
девочка, 
понимает, что лишний раз обращаться к судьбе опасно. Судьба азартна. Начнёшь её 
спрашивать или - 
того хуже - спорить, она закрутит, затолкает, заморочит, приговаривая: “Ты этого 
хотел?”. И, в то же 
время, любит, злодейка, пытливых учеников: подкидывает им чуть больше вариантов, 
чем 
остальным. Она же всегда предоставляет возможность выбора, ну это: “направо 
пойдёшь, коня 
потеряешь, налево – убитому быть … и так далее”.
Машеньку уговорить оказалось, как сам понимаешь, не очень сложно : женщины 
любопытны, 
будто кошки. В девчонке этой уже видно настоящую женщину – всегда немного 
ведьмочку. Ведь 
слово “ведьма” – от “ведать, знать”, а знание – отклик на подлинное, постоянное 
любопытство.
Села она с важным видом, спрашивает: “ На кого гадать – на тебя или на короля?”. 
“На 
короля”,- говорю. “На червонного?”, - а сама косится понимающе в окошко на моего 
Колю. Тут я 
набралась наглости, посмотрела в её удивлённо-настороженные глазёнки и отвечаю: 
“Нет, моя 
радость, - на трефового”. Надулась она, тасует колоду, и любопытство в ней так 
явно вытесняется 
тревогой!
Я уже вижу, как расклад идёт – вижу, но не хочу понимать. “Ну, - говорю, - 
цыганочка, 
первый блин комом. Заврались, устали карты, - и сгребла их со стола на фартук – 
Пусть отдохнут!”. 
Ты всё равно не прочитаешь это письмо, поэтому могу признаться: карты-врунишки 
пытались 
сказать, будто ты меня любишь. Даже не просто любишь, а очень – просто с ума 
сходишь. Смешно, 
правда? На секунду – чуть-чуть! – так захотелось поверить в это призрачное, 
ненадёжное 
свидетельство, в свидетельство замусоленных, потрёпанных, старых завравшихся 
картонок.

Здравствуй, опять пишу тебе. Не приветствую, не обращаюсь, ведь ты никогда не 
узнаешь о 
моих письмах, а просто желаю, заклинаю – здравствуй! Пусть у тебя всё будет 
хорошо, пусть беды и 
болячки летят высоко-высоко над твоим домом, так высоко, что, даже посмотрев в 
небо, ты их не 
увидишь. Все напасти твои соберу в горсти, разотру и брошу на ветер – пусть их 
уносит за синие 
леса, за высокие горы, за широкие реки. Здравствуй!
Слушай, можно я тебе немного пожалуюсь? Именно потому, что никогда этого не 
делаю, и 
потому, что по-настоящему ты никогда о моём нытье не узнаешь. Пожалей меня, 
приголубь – у меня 
сегодня так ножка разболелась… Опять проклятущий приступ. А до этого был в день 
приезда. Ой, 
тогда было так худо, что боялась: не смогу ни шагу ступить. Нас все встречают, 
собрались во дворе, 
“Ну, - думаю, - чёрта лысого я покажу, как мне больно!”. Сам подумай: жалость ли 
должна быть 
первым чувством при встрече? И я прошла по двору, что твоя королева, даже самой 
понравилось. 
Поздоровалась со всеми, пообнималась, разговоры там всякие, да расспросы. А 
когда люди 
разошлись, меня свекровь спрашивает так настороженно: “Юленька, ты что-то 
скрываешь?”. “Да, - 
отвечаю сразу, - у меня, мамочка, что-то нога чуть побаливает”. Как я 
порадовалась тогда этой боли, 
на которую всё можно было свалить!
Ну да ладно, что я всё о боли, да о боли – пройдёт, естественно, и та, что в 
ноге, и другая. Вот 
только кто бы мне сказал – когда?”


То, что муж отпустил её в город на пару дней без особых проблем, Юлю, в общем-
то, не 
очень удивило. Посмеялся, конечно, над причиной поездки (заседание литературной 
студии), 
посоветовал не забыть сделать круглый значок с надписью “Поэты и писатели пошли 
к такой-то 
матери!”, но отпустил.
Очень уж непривычно было ехать куда-то без гомонящих непрерывно детей, без Коли, 
без 
непомерного количества сумок – просто одной. Да что там “ехать”! Идти, стоять, 
дышать, читать, 
питаться, с комфортом посидеть в уборной, наконец, - и никто не прыгает на 
голове, не орёт 
непрерывно: “Мама! Мама!”, не тянет за подол – вот что удивительно. Состояние 
покоя и 
одиночества стало в последние несколько лет поистине роскошью.
Приехала, дома – шаром покати, но можно совершенно спокойно, не торопясь, 
собраться в 
магазин. Сколько угодно проторчать перед зеркалом, а не заглядывать в него на 
бегу, мельком, не 
успевая даже контуров своих рассмотреть. Правда, хорошего там, по нынешним 
временам, не 
больно-то увидишь, однако впечатляет само обилие возможностей.
И по улице идти с чувством, с расстановкой – то правую ножку вперёд, то левую! 
Хорошо!
- Здравствуйте вам!
Юля, вздрогнув, обернулась на голос.
- Узнаёте?
- А, здравствуйте, Кирилл, я вас сразу узнала.
- Я вас,  как ни странно тоже. Представляете, задумался, проехал свою остановку, 
возвращаюсь вот пешком, а тут – вы.
- Здорово, что я вас встретила. - Юля, похоже, действительно была рада. – Хочу 
уточнить, 
во сколько обычно все собираются в союзе писателей. 
- В пять. А вам на прошлом заседании понравилось? Хотя в первый раз, наверное, в 
любом 
случае интересно.
- Очень. Тем более, с такими людьми познакомилась!
- Например – со мной.
Юля рассмеялась:
- Да. 
А больше вроде и не о чем говорить.
- Ну, всего вам доброго!
- До свидания.
И они двинулись каждый своей дорогой.
Кирилл шел, по-пацански закинув на плечо пакет с бумажной папкой. Размахивая 
рукой, 
машинально хлопнул по правому нагрудному карману, проверяя - на месте ли 
удостоверение. Тут же 
коснулся левого. Под пальцами шикнули сложенные бумажные листы нелепых писем, 
написанных им 
от тоски, от безнадёжности, от внезапной жажды небытия. Кирилл обернулся и 
посмотрел ей вслед.  
“Ты будешь смеяться, но я ещё жив… Я хочу просто любить тебя. Просто любить. 
Прости...” 
Легкомысленно качнув сумочкой, она усмехнулась: “Эх! Если бы судьбой была я!..”


Глава вторая

Глупо на десятом году супружества верить в любовь с первого взгляда.
Да, собственно, и нет никакой любви. Удивительно только, что вокруг ежедневно 
видишь 
сотни мужчин, разных – привлекательных и не очень, сильных, умных, красивых, 
очень сильных, ну 
очень умных и просто-с-ума-сойти-каких красавцев, а с ума, однако каждый день не 
сходишь. Да и 
раз в месяц не сходишь, да и, пожалуй, раз в год. Да и, вообще, сложно 
припомнить что-нибудь 
подобное. Так вот: полно их всяких разных, а вдруг один – не лучше, не умнее, не 
краше других – 
посмотрел, и весь мир летит кувырком.
Тут, впрочем, - лукавство чистейшей воды. Мир, естественно, даже не шелохнулся. 
И с ума, 
конечно, никто не сходит. И о любви с первого взгляда говорить как-то даже не 
совсем прилично. Уж 
что-что, а насчёт влюбиться – это с Юлией бывало частенько.
Ну как: влюбишься буквально дня на два, максимум – на неделю. Настроение 
хорошее, 
жизненный тонус – лучше некуда, живот втягивается, плечи распрямляются, глаза 
загораются. И всё. 
Этого более чем достаточно при любящем и - тем более! – любимом умнице-муже. С 
этим всё 
понятно. 
Тут же – ничего подобного!
Боль какая-то дурацкая засела в груди – абсолютно материальная, физическая, 
очень сильная 
боль. А больше ничего – будто кол осиновый забили, и живи дальше, как хочешь. 
Откуда взялась, за 
что и по какой причине – Бог знает!
Но почему-то совершенно очевидно, что связана она с этим мальчишкой из 
литстудии. 
Кстати, успеют ли вымытые волосы высохнуть до пяти?

- Чёрт! – Кирилл снова нервно посмотрел на часы, - До пяти никак не управимся.
Служебная “шестёрка” с тонированными стёклами стояла напротив кирпичной 
многоэтажки. 
Откинувшись на заднее сиденье, Кирилл сложил руки на груди. Убивало то, что 
остаётся только 
ждать, ждать, потому что сделать-то ничего нельзя. 
“Наружка” ещё вчера сообщила – объект, наконец, появился на квартире у старого 
дружка, 
которого пасли уже целую неделю.  Вечер приятели провели весело: девочки, 
водочка, всё как 
полагается, и сейчас отходили после попойки.
 В квартире было тихо.
- Сан Саныч, чего ждём-то? – не выдержал Кирилл. – Опера на месте, СОБР тоже – 
брать 
их надо, пока тепленькие!
- На квартире брать Карузо нельзя - у него ствол, да и у хозяина наверняка тоже.  
Начнут с 
дури палить, не проспавшись, а там девок три штуки. Да и в заложники взять 
могут. У Карузы ума 
хватит, ему терять нечего. Ждать будем, пока сами не выползут.
- Как же, выползут они, у них жратвы, водки на неделю, тёлки под боком. 
- Будем ждать. Нам  шум посреди города, да ещё в блатном районе ни к чему. Брать 
будем 
по одному, культурно.
Посидели, помолчали.
- Сан Саныч, я схожу посмотрю, что и как.
- Иди, раз неймётся. Только смотри не засветись, а то опера вонь поднимут.
Кирилл вылез из машины. Прогулочным шагом прошелся по двору, свернул к дому и 
заскочил в подъезд. 
Его встретили два оперативника. 
- Следствию привет! Что, не сидится?
Кирилл поздоровался.
- Да уже два часа сидим. Как там на хате?
- Пока тихо.
- Я поднимусь?
- Валяй.
Кирилл поднялся на седьмой этаж, где тоже скучали оперативники и несколько 
СОБРовцев. 
Под их свободными куртками угадывались бронежилеты, в руках короткорылые 
“калашники”. 
Подойдя к знакомому оперу, Кирилл снова спросил: 
- Ну что, Ринат? Сколько ещё ждать-то?
Ринат поморщился, сплюнул на грязный пол.
- А чёрт его знает! Приказано квартиру штурмовать только в крайнем случае. А 
пока 
ждать.
- Может, их как-нибудь выманить? Что они вообще делают, спят, что ли?
- Да нет – ходят, разговаривают.  Тёлки с ними. А выманивать их рискованно. 
Карузо 
дошлый - сразу почует, к тому же бешеный, чуть что – за ствол.
- Да-а…
Приятели помолчали. Сверху прошёл лифт.
- Квартиру хорошо обложили? – Кирилл что-то явно обдумывал.
- Да куда уж лучше! Половина “шестого” отдела здесь. – Ринат закурил, - Деться 
им некуда 
– наши и сверху, и снизу, и вокруг. Рано или поздно вылезут, и тут уж мы…
- Слушай, Ринат, ты никогда сусликов не ловил?
- Нет, - опер уставился на Кирилла.
- Я тоже… Пошли попробуем!

Этажом выше, над квартирой, где засели бандиты, долго не отвечали. Потом из-за 
двери 
донеслось недружелюбное:
- Кого надо?
- Откройте, пожалуйста, мы из милиции. – Кирилл поводил перед дверным глазком 
удостоверением. 
Дверь открылась, и из неё выкатилось толстое брюхо, обтянутое несвежей майкой, а 
за ним 
небритая физиономия. 
- Кого надо!.. – при виде дюжих молодцев с автоматами, обладатель брюха осёкся и 
отступил в прихожую.
- Вы позволите, - отпихивая гражданина, Кирилл был вежлив безукоризненно.
Группа рассредоточилась по квартире.
- Где? – Ринат ожидающе смотрел на Кирилла.
- Наверное, на кухне… А где сам Карузо с хозяином?
- Сейчас узнаем, - вытащив рацию, Ринат отошёл в угол, - оба на кухне и с ними 
одна из 
девиц.
- Значит, точно на кухне.
Перешли туда. Из соседней комнаты раздавался нервный голос маечного брюха и 
успокаивающий СОБРовца.
- Вот как раз дырка. – Кирилл указал на щель в углу возле плинтуса. –  Давай, 
лей через 
воронку.
Воронку вставили в щель, Ринат аккуратно выцедил в неё ведро воды. На полу 
образовалась 
лужа. 
- А кто его встретит? – задал кто-то вопрос, - Нас он сразу просечёт.
- Давай ты, Кирилл. У тебя рожа не ментовская, к тому же очки.
- Ладно. – Кирилл снял рубашку, обувь, вытащил из джинсов футболку, - Нормально?
- Пойдёт. Подождём, пока вода просочится.
Через некоторое время по рации передали: хозяин вышел и поднимается наверх.
Игнорируя наличие звонка, в дверь требовательно застучали. Кирилл подождал, 
сделал лицо 
попроще. Когда открывал замок, на секунду задержал руку. 
- Ах, ты… - дальше последовала такая буря эмоций, что он как-то даже растерялся.
- Чего?
- Затопляет! Чего, чего!.. Что стоишь как в штаны… - жесткая корявая рука 
протолкнула 
Кирилла в коридор. Коренастый мужик в спортивных брюках по-хозяйски прошёл на 
кухню и, чуть 
дёрнувшись, осел в чутких руках СОБРовцев. Мужика заботливо спеленали, заткнули 
для верности 
рот и, попинывая, утащили вглубь квартиры.
- Подождём второго.
Когда брали Карузо, тот чуть не выхватил из скрытой кобуры пистолет.
- Я же говорил – дошлый. На лестничную площадку со стволом вышел. Ублюдок. – 
Ринат 
старательно пнул распятого на полу Карузо.
Кирилл спустился в бандитскую квартиру. Девиц уже уводили. Следственная группа 
была на 
месте. 
- Сан Саныч, разрешите, я, когда здесь обыск проведу,  смотаюсь по своим делам. 
Очень 
нужно!
- Ладно, давай – заслужил. С весёлой компанией мы сами поработаем. Только 
смотри, 
чтобы всё было, как полагается.
- Конечно, Сан Саныч, какой разговор! Понятые, пройдите, пожалуйста.
Квартира была уже почти осмотрена. Кирилл посмотрел на часы –чуть больше 
четырёх. 
Успею. Опера искали, понятые смотрели, а сам он, сидя посреди комнаты за столом, 
оформлял 
протокол. 
Откинув плотную штору, опер вышел на лоджию. Резкий удар, звон битого стекла. 
Кирилл 
вскинул голову. Балконная дверь распахнулась, теряя стёкла. На Кирилла с рёвом 
нёсся кривой бугай 
с разбитой бутылкой-“розочкой” в руке. Позади, держась за окровавленную голову, 
оседал опер. 
Между следователем и бугаём с “розочкой” был тяжелый обеденный стол. Бугай 
налетел на него 
животом, вытянувшись, махнул “розочкой”, метя по глазам. Кирилл едва успел 
отпрянуть. Щербатое 
стекло царапнуло по щеке. На противоходе перехватил руку с бутылкой, поймал 
вторую руку, 
потянул на себя. Бугай, не успев дёрнуться назад, оказался перетянут через стол. 
Он нелепо 
распластался на животе, дрыгая ногами, пытался вырваться. Со всех сторон 
подскочили ребята. 
Щёлкнули наручники. 
“Ну всё – теперь точно к пяти не успею!” - вихлявой юлой билось в голове 
Кирилла, когда 
вызывал скорую, вместе со всеми лупцевал, а потом допрашивал бугая, отправлял в 
изолятор.
Потом, уже в машине, когда подъезжали к Союзу писателей, пришёл, как водиться, 
запоздалый, мандраж. Ринат вытащил из-за пазухи початую бутылку “Финляндии”.
- На, глотни, урвал на хате. Там их много.
Когда Кирилл заскочил в зал заседаний, он, наконец, увидел Юлю.

Собравшаяся в Союзе писателей публика томилась тем возбуждённым ожиданием, 
которое 
типично для неполных компаний: большая часть приглашённых вроде бы уже на месте, 
и можно 
приступать, а с другой стороны, пришли ещё не все – не подождать ли их?
Томились, позёвывая, телевизионщики. Взволнованно томились готовящиеся выступать 
молодые поэты: трепались ни о чём, листали подборки стихов. Томились, сохраняя 
на лицах 
солидность, признанные мэтры от литературы.
Медлил Толям – папа Карло и одновременно Карабас Барабас этого небольшого 
балаганчика. 
Ему жаль было расплёскивать  состояние уютной отрешённости от мира, приятной 
отстранённой 
созерцательности, не хотелось долго и витиевато говорить, а – просто жмуриться и 
мурлыкать.
- Наверное, можно бы и начать уже? – спросил, наконец, наименее терпеливый мэтр.
- Конечно. Можно и начать, - охотно согласился Толям.
- Кого ещё у вас нет?
Толям обвёл собравшихся доброжелательным взглядом.
- Так сразу и не скажешь. Алексеева вот нет.
- Где он? На службе?
- Обещал быть. – Желудком уловив, что корифеи не  в духе, Толям добавил, - Я ему 
несколько раз звонил.
Это было абсолютной правдой: он выходил звонить несколько раз, прикладываясь 
попутно к 
припрятанной в укромном месте бутыли.
- И что?
- Не подходит никто к телефону.
- Так не будем больше ждать! – озлились мэтры, и Толям посмотрел на них, 
несдержанных, 
с ласковой снисходительной укоризной.
Заседание всё-таки началось и даже обещало стать интересным, а Юля вдруг с 
неожиданной 
досадой на себя поняла, как же сильно она, на самом деле, ждала этого не 
имеющего к ней ни 
малейшего отношения Кирилла Алексеева.
А он пришёл почти через час, громко извинился за опоздание, с шумом пододвинул 
стул, 
засопел, завозился, поздоровался за руку с теми, до кого смог сразу дотянуться, 
приветливо кивнул 
ей.
Мир сразу же незаметно выровнялся: всё приняло свои прозаические очертания, 
отчётливо 
стали слышны звуки, привычны оказались краски. И совершенно не верилось, что 
можно было 
только что переживать из-за этого мальчишки. 
Хотя мальчишки ли? На первый взгляд – языкастый хулиган: движения расхлябанные, 
позы 
развязны, джинсы в обтяжку, куртка – нараспашку, тёмные, небрежно зачёсанные 
вихры, ссадины на 
скуле – мальчишка. И на второй взгляд – мальчишка. Смышлёный. Внимательный 
взгляд из-за очков. 
А на третий – губы варениками надул, не то обиженно, не то задумчиво, - ну 
совсем мальчик. 
Хороший, наверное, мальчик, добрый, скорее увалень, мечтатель, чем хулиган.
И, всё-таки, несомненно, – мужчина-воин, сильный, ладный, опасный. Но, Господи, 
какое 
несносное трепло – фонит и фонит где-то там за спиной!
По обыкновению, Кирилл уселся на последнем ряду, вольготно развалился, нога на 
ногу. 
Теперь можно и послушать. Правда, тут же подсел давно не виденный Аскар Арсланов 
и давай 
разговаривать. Аскар разговаривал, а Кирилл слушал Юлю, смотрел на неё, не 
отрываясь. А что? Раз 
она на сцене, то можно. Можно смотреть и смотреть, и никто не скажет, что 
невежливо так 
откровенно пялиться на красивую женщину.
Читала Юля хорошо. Словно не читала даже, а рассказывала доверительно, по-
дружески, 
делилась жизнью своей. Просто. Как просто, а пробирает до озноба. 
Юля закончила читать. Она явно волновалась – ни на кого не глядя, села на своё 
место. 
Кирилл захлопал, и тут же, словно ожидая сигнала, к нему присоединились 
остальные. 
Скоро его выход. Надо подумать, что прочесть. Чтобы она узнала, какие он умеет 
писать 
стихи. Чтобы узнала…
Юля плохо уловила, какие стихи и как он читал. Скорее всего, хорошие. Она с  
усмешкой 
удивлялась себе. Дурацкое чувство, будто знаешь его всю жизнь, или даже дольше. 
Знаешь, как он 
сердится, смеётся, ест, какое у него лицо, когда засыпает, какое – утром. 
Откуда? А главное – зачем?
Ребята сказали, что она читала прекрасно – душевно, с чувством. Видимо, так оно 
и было. Ей 
даже захлопали спонтанно. Здоровались и беседовали мэтры – бороды, седины, 
голоса глубоки.
А он не ушёл еще. Где-то здесь. Вот, буквально, в двух шагах с кем-то смеётся. 
Именно так 
смеётся, как она помнит – откуда?
А вот уже улыбается непосредственно ей:
- Ты хорошо читала.
- Вы тоже.
- А почему на “вы”? Давайте – на “ты”.
- Ну… Мы с вами на брудершафт пока не пили.
- А, это успеется! У нас ещё всё впереди.
- Вы думаете?
- Обязательно.
Сколько ему лет – двадцать? Тридцать? Сто? Глаза очень уставшие – щурится, 
смаргивает. И 
грустные. А может быть, просто так кажется, оттого, что близорукие.
- Ты мне в прошлый раз книжку обещала. Помнишь – московских своих друзей?
- Да, вот она. А можно попросить у вас посмотреть стихи?
- Мои? Пожалуйста. Я  же ещё тогда сказал, что принесу.
Они обменялись тоненькими стопками листков. Он положил книжицу в сумку, где 
перекатывалась бутылка водки и сложенные странички писем с межзвёздной войны. 
Она аккуратно 
опустила в пакет подаренные стихи. ( И зачем там валяются бредовые записки из 
деревни? Давно их 
пора выкинуть.)
Обаятельная женщина, с которой Юля просидела все два часа, обмениваясь изредка 
впечатлениями (“Мама Толяма”, - шепнули сбоку.) пригласила в гости:
- Мальчики, если купите хлеб, я вас такими бутербродами угощу! Кирилл? Юленька, 
а вы?
- Я вообще-то сегодня свободна…
- Ну и отлично.

Что за чёрт? Куда она едет? Куда её уносит? Ребята вроде славные, видно, что 
славные. 
Особенно этот – седоватый брюнет с лицом грубым, но добрым и застенчивым.
- Мы, Юленька, будем сегодня за вами ухаживать, - говорит он совершенно 
серьезно.
- Обязательно, - подхватывает второй, смешливый, шумный. -   Потом вместе вас 
проводим. 
- Давайте, всё-таки, на “ты”, я, правда, ещё не такая старая. – А правда ли? 
Господи, какой 
безнадёжной старухой она казалась себе этой весной – даже улыбаться не хотелось, 
а сейчас эти 
милые мальчишки ухаживают за ней наперебой. Хотя не такие уж мальчишки. Брюнет – 
Боря Дудин 
– старше её на год. Смешливый Рудик и сам матёрый человечище Толям – ровесники. 
Высокий 
угрюмый и молчаливый, который пишет такую нежную лирику, - тот, действительно, 
вроде 
помладше.
А Кирилл? Его и не спросишь: он с огромным Толямом вошёл в другую дверь трамвая, 
и они 
беседуют о чём-то увлечённо, даже не смотрят в эту сторону.
- Слушай, Толям, а откуда она взялась?
- Кто?
- Она, - небрежный кивок в её сторону, - Юля эта.
- А, Юля. Давыдов её стихи давал в газете, ну и рассказал про наше 
литобъединение.  Мы 
созвонились, и я пригласил её.
- Понятно. А пишет она ничего, я послушал – пара стихов вполне приличные.
- Честно говоря, ещё не смотрел. – Толям говорил, как всегда незаметно для себя 
чуть 
гримасничая. 
- Красивая девчонка, - Кирилл исподтишка поглядывал на оживлённо беседующую с 
поэтами Юлю.
- Девчонка?! Да у неё двое детей!
- Ну? – недоверчиво покосился на Толяма – известного любителя приврать для 
смеха.
- Не веришь?
- Почему? Верю. Всё может быть. Какая мне разница. - Почему-то Кирилл 
почувствовал, 
что разница для него на самом деле есть. Это открытие удивило его.
А всё-таки она хороша! Коса русая в руку толщиной, брови вразлёт, лицо чистое, 
нежное. А 
губы… Чуть полновата правда, но талия тонкая, ещё более подчёркнутая широкими 
бёдрами и 
высокой грудью. Грудь у неё, должно быть, мягкая, сладкая… Какая сладкая, должно 
быть, у неё 
грудь! 
Подхватить бы её за осиную талию, взвить в седло, и коня в намёт, чтобы дивные 
волосы эти 
били в лицо. И прижать её к себе, и чувствовать под рукой льнущее податливое 
тело. И найти губы 
влажные, полураскрытые в ожидании поцелуя… И лететь в травах ковыльных, а 
впереди Рось…
Толям трепал, как обычно, что-то весёлое, Кирилл улыбался к месту, один раз даже 
рассмеялся. Фантазёр, размечтался четырёхглазый. Нужен ты ей больно! Ты и Рось 
твоя.
Прибыв на место, завернули в киоск, загрузились пивом. У Толяма расположились с 
комфортом, кому где нравится. И пошли разговоры. О поэзии, искусстве, о тупости 
критиков. Хозяин 
резвился, сыпал остротами. Штатный юморист Рудик Габитов, шириной превосходивший 
Толяма, 
смеялся на удивление тонко, по-женски, чем очень потешал публику. 
Давно ей не было так хорошо и так интересно! Года три, не меньше. До чего же 
талантливые 
ребята! Нет, в самом деле – ну молодцы! 
Стихи, комплименты, целование ручек – ты ли это, Юленька Гареева, заполошная 
мамочка 
двух сорванцов, бабкина нянька, лошадушка ломовая? Да  я – умница, красавица, 
женщина, 
ведьмочка – я!
Только где же этот гусь лапчатый, этот ваш хвалёный Кирилл Алексеев? Развалился 
на диване 
в тёмном углу, и то ли смотрит, то ли не смотрит – глаз не видно. Интересно, 
женат ли? Здорово было 
бы, если нет. Зачем? Просто так – здорово. Хорошо бы, начал ухаживать. Красиво, 
настойчиво. 
Конечно, придётся отказать – муж родной, навек любимый, но было бы здорово. Вот 
дура!
Да  в самом деле, спит он там, что ли?
Коля рассказывал, как в деревне они в детстве ловили сусликов: зальют воду в 
нору, а у 
другого входа хватают бедолаг.
Ну, держись, суслик! Вылью на твою вихрастую голову столько, что выскочишь, как 
миленький.
Хороша, хороша ещё Юленька Гареева – помнят ручки, как надо делать (вот так!), 
помнят 
ножки (длинные, красивые ножки!), помнят глазки (“В угол, на пол, на предмет”!). 
Опустить 
ресницы, слушать, слушать, потом как распахнуть глаза пошире в немом восторге! И 
язычок, слава 
Богу, не в пустоте подвешен. Хотя, конечно:
- Ну что вы! Да ведь умная женщина – это нонсенс. Как сухая вода. Либо уж умная, 
либо 
женщина! 
До чего умная баба! Ай-яй-яй до чего умная. Ты смотри: ужимочки, глазки, ножки 
из-под 
мини и как всё естественно, просто. Но всё-таки переигрывает. Переигрываешь 
самую чуточку, 
милая. И из-за этой чуточки видны мне все твои уловки. Забавляешься, красавица, 
-  охмурила, не 
сходя с места, всю писательскую братию. Ну забавляйся, забавляйся, только не за 
мой счёт. Не 
нравятся мне твои игры.
Избалованная, сразу видно, мужским вниманием. Мужиками, наверное, вертит, как 
хочет. И 
вьются вокруг неё мужики, не могут не виться, возле такой… А я не буду. Нет, не 
надо мне этого. 
Пробовали – знаем. И ничего не было наутро кроме брезгливости, сожаления и 
недоумённой досады 
– зачем? Чего искал? Всё равно лучше Валентины никого нет. Валентина. Валя – 
родная, любимая, 
красивая. Мать ребёнка моего. Валя – единственная моя. Никого мне кроме тебя не 
надо.
И нечего сверкать на меня серыми глазищами, чуть подсвеченными ведьминской 
желтизной! 
Нечего хлопать длиннющими ресницами! Нет, девочка. Со мной так играть не надо. 
Не надо, чёрт 
тебя побери! Я и так готов уже в охапку тебя, так, чтобы хрустнули нежные 
косточки, чтобы глаза 
твои вместо неба. Ну, что ты от меня хочешь!
- Грубые вы все, не чуткие, - только что валялся вальяжно, а уже сидит рядом, в 
руке – 
рюмка. Зверюга – дикая, притягательная.  Не красавец, ни в коем случае, но – 
каков! -  Треплетесь без 
толку, а никто за Юлию не выпил! – Посмотрел внимательно, - Юля - за вас.
- Проснулся, Кирилл! Пили за присутствующих дам, пили!
- Ничего подобного.
- Действительно пили. - Она улыбается ласково, нежно: выскочил, суслик, тут тебе 
и 
крышка! Сегодня у меня праздник, а завтра всё равно обратно в деревню к мужу 
возвращаться, у того 
ещё отпуска – не меряно. 
- А я конкретно за тебя выпью.
- Кто-то  вызывался меня провожать, не знаю, не знаю – не первый раз тостуют.
- Думаете, кто-нибудь напьётся? Это с такого-то количества: бутылка водки и по 
бутылке 
пива на брата? – заулыбался Рудик.
- Я не знаю, сама не пью, так что ничего в этом не понимаю.
Кирилл отставил только что заново наполненную рюмку:
- Я пропускаю.
- Ну что вы?! Неужели из-за меня? Не надо, пейте, что я вам жена – 
останавливать? – 
(Выскочил, выскочил – попался!)
- А меня жена не останавливает. Хочу – пью, хочу  - не пью.
Господи, до чего всё-таки неприятно быть дурой! Не хочется, честное слово, а 
куда 
деваться…
- Вот как, вы  женаты?
- Представьте себе.
- И жена у него – красавица. – Хорошую лирику пишет этот длинный, но лучше бы 
сидел 
молчал!
- У меня и  дочка есть.
- Повезло. – А ты на что рассчитывала? Поделом тебе, дуре, поделом! – Ой, 
оказывается 
так поздно, извините, но мне пора.
- Мы все идём уже, мы тебя проводим.
А на улице – комариное раздолье! Летите от костей моих, летите от плоти моей. 
Заедают, 
собаки, живьём сжирают! (Жена у него – красавица.)
- Послушайте, вам потом домой всем трудно будет добираться! Я прекрасно сама 
доеду, 
ещё светло.
- Нет-нет! Вместе все поедем, чтобы никому не обидно было!
- Да, тем более, Алексеева нельзя одного с тобой отпускать: он тип аморальный, 
ещё 
ночевать останется.
- С чего это я аморальный! Меня вообще дома ждут. Вот, Юля, кстати, наш 
троллейбус!
Подхватив за талию, он чуть не на руках внёс её в мягко светящийся в сумерках 
салон, двери 
со вздохом закрылись, и она только успела помахать рукой оставшимся на остановке 
ребятам.

Юля всю дорогу грустно слушала, улыбаясь весело, этого милого, воспитанного 
юношу, так 
разумно рассуждающего о жизни и о поэзии, без тени флирта. Он непринуждённо, по-
дружески, 
будто знакомы с песочницы, подал ей руку, выводя из троллейбуса, придержал, 
когда она 
споткнулась в сумерках, предложил взять его за локоть, и они шли, болтая о том, 
о сём до самого её 
дома.
Во дворе она остановилась, не доходя до подъезда, отпустила его локоть:
- Спасибо, что проводил. До свидания.
 Он отошёл на пару шагов, и дёрнула вдруг за душу ниточка – крепко так дёрнула, 
основательно.
- Ну, ладно, до свидания. На скамеечке уж сидеть не будем, не маленькие.
- Да, конечно. Хотя меня сегодня никто не ждёт – мои все в деревне. – Господи, 
что я 
говорю!
- Это приглашение?
- Боже упаси! 
           Она, смутилась и пошла от него, почти бегом, а душу вытягивало 
ниточками 
неведомых корней.
И поняла вдруг, откуда  нестерпимая боль в груди - будто потеряла кого-то из 
близких. 
Поняла, что переждать придётся это чувство потери, тоски по непрожитой вместе 
жизни, по чужой 
жизни, ни с того ни с сего проросшей в душе. По всем знакомым мелочам, которые 
не суждено 
узнавать. Не проверить, какой он всегда, как ест, как отдыхает, играет с детьми, 
и уж точно не 
увидеть его утренних глаз.
Получилось, что в судьбе, как в тоннеле до сих пор гладком, открылся вдруг люк в 
боковую 
ветвь. Так задувает из этого люка, так затягивает, но нечего там делать, бежать 
надо мимо.
Не видеть его, не слышать свиста ветра – переждать!

Глава третья

Добежав до своей непривычно пустой квартиры, Юля заметалась по ней, как 
брошенная в 
банку рыбка.
Стоп! Пора остановиться.
Две мысли оформились одновременно в замороченной впечатлениями голове: о 
раскроенном 
мужнином халате, который надо бы дошить к десятилетию совместной жизни и о 
лежащей в пакете 
подборке стихов Кирилла Алексеева.
Определившись, чуть успокоившись, Юля, села читать стихи.
Прочитала всё на одном дыхании и, не желая останавливаться, ещё раз. По 
третьему, 
четвёртому разу читала уже медленнее, усмехаясь удивлённо и поднимая брови. 
Пугающее ощущение 
– она угадала правильно: его стихи не могли быть другими. Она знала, что и всё 
остальное в нём тоже 
угадано верно. Но – откуда?
 Откуда к ней пришло это абсолютное знание о нём? Откуда в его стихах это 
абсолютное 
знание обо всём? Откуда в этом шалопае, развязном разгильдяе такое тонкое 
понимание сути, такая 
мудрость и глубинный опыт? Опыт не одной жизни, не одного столетия. Откуда 
музыка и магия? К 
кому – удивительная нежность?
Она неожиданно с почти детской беспричинной обидой, со щекочущими нос слезами, 
остро 
позавидовала неведомой адресатке этих стихов,  той, к которой обращено столько с 
любовью 
нанизанных слов. 
Если бы он сейчас вдруг позвонил! Нелепая, безумная надежда – с чего бы? Но если 
бы 
вдруг… (Может, что-нибудь спросить?) Юля посмотрела на часы – далеко за полночь 
– и 
рассмеявшись, села за швейную машинку.

До чего ночь хорошая! Небо чистое, на глазах теряет вечернюю синь, становится 
всё 
прозрачней. И вот звёзды, конечно звёзды, куда же без них. Лето. Давно я не 
ходил вот так под 
звёздами, давно не провожал красивых девушек. Асфальтовая дорожка мягко пружинит 
под ногами. 
Легкость, воздушная лёгкость разлита вокруг. Где-то я уже это видел, или читал, 
или это было со 
мной? Может быть я знал тебя когда-нибудь раньше? Или ждал, что встречу в 
будущем? Куда я иду? 
Остановиться,  рвануть назад. Вернуться? Стоп. Что за странное, нелепое чувство 
неправильности, 
неестественности происходящего, словно моё место рядом с тобой. Словно 
неправильно, что я 
ухожу. И почему ты сказала, что тебя никто не ждёт? Всё ещё стою и глупо смотрю 
в сторону твоего 
дома. А ты даже адреса своего не оставила. Только телефон. На перекрёстке вроде 
был автомат, и 
жетон завалялся в кармане. 
Долгий гудок отрезвляюще ударил по нервам. Идиот. Уже, наверное, час ночи. 
Красавица 
спит и видит сны. Домой иди, дуралей. Спокойной ночи, Юля. 
Странно, но ты почему-то совершенно не ассоциируешься для меня со своим именем. 
“Юлия, 
Юля,” – мысленно проговариваю я, и ничего – пусто. Ты приходишь ко мне как 
образ, безымянный, 
но осязаемый, зримый. Лицо твоё, глаза, губы. Рука твоя, узкая ладонь, тонкие 
пальчики. Кожа 
удивительно гладкая, не бархатистая, а именно гладкая, как прикосновение воды, 
сбегающей по руке. 
Тепло твоё, дыхание, взгляд… Нет, всё это совершенно не подходит к твоему имени. 
Словно ты 
специально отгородилась им от мира – называйте меня так, я буду отзываться, 
соглашаться, да, это я, 
вот я вся перед вами. А сама словно где-то в стороне, другая, никому не 
знакомая, таинственная, даже 
чуть пугающая. Ведьма, чародейка. Может, ты просто соблюдаешь правило имён: 
никому не 
открывать своего настоящего имени. Ведь кому оно известно, тому подвластен и сам 
человек. А так 
пожалуйста, вот вам Юля, хотите - привораживайте, хотите - порчу насылайте, 
хотите - влюбляйтесь, 
но все ваши чары добрые и злые, все сглазы и взгляды – всё мимо. Всё в пустоту. 
Дома все спали. Кирилл глотнул холодного чая. Самое время написать что-нибудь. 
Что? 
Очередное письмо с чужой войны? Или слезливый стишок? Спи уж, ментяра, с утра на 
работу. Да и 
вряд ли придут нужные слова, слишком многое произошло сегодня, голова уже не 
работает. 

После ночи вдохновенных трудов Юле показалось, что телефон зазвонил неприлично 
рано, 
но был уже одиннадцатый час.
Юля не сразу сообразила, из-за чего подруга Айгулечка так убивается, так рыдает 
в трубку. 
Что-то о кошках, собаках, сволочах и подонках.
- Помнишь, - всхлипывала подруга, - он сулился по приезду из Москвы сообщить мне 
одну 
новость? Я ещё подумала тогда, что с очередной бабой связался. Господи, так 
лучше бы с десятью 
бабами – этот ублюдок продал нашу квартиру! Представляешь?! И деньги просрал: 
прокутил в 
столицах, купил себе пальто кожаное, девок по ресторанам водил – нет, ты 
понимаешь?!
Юля начала понимать, в чём дело. У Айгуль с Ильшатом была однокомнатная 
квартира. 
Айгулечкин папа умер, оставив ей ещё двухкомнатную “хрущёвку”. Потом родился 
Маратик. В 
результате молодая мама сумела найти почти невероятный вариант обмена имеющегося 
у них жилья 
на хорошую трёхкомнатную квартиру в кирпичном доме, причём – в том же подъезде, 
где жила Юля.
Поиск этого варианта отнял без малого два месяца жизни и процентов сорок 
здоровья 
несчастной женщины, а муж её в это время находился в Москве – “по делам”. И вот, 
выясняется, что 
ещё, к тому же, тишком, продал их полнометражное однокомнатное сокровище. Было 
из-за чего 
рыдать!
- Я ему сказала, что пусть хоть расшибётся, возьмет кредит, ограбит банк, но 
найдёт 
деньги. Тот парень, что в вашем доме меняется, согласен на такой вариант – я его 
уломала. 
- И нашёл он деньги?
- Да, оформил кредит. Но, заметь, под какого-то приятеля. Опять – как всегда! – 
никакой 
ответственности. Ой, Юленька! Как я хочу нормального, сильного, волевого, 
богатого мужика!
- Обязательно богатого? Это что-то новенькое.
- Да, представь себе. Я поняла, что деньги к определённому возрасту – показатель 
настоящего мужчины. Показатель того, что он грызётся за своё место в стае, и 
грызётся успешно, а не 
скулит, поджав хвост. Что он хочет и способен содержать семью, хочет и умеет 
справляться с 
проблемами, готов брать на себя ответственность.
- Ну, это не обязательно деньги, - засомневалась Юля. Она спросонья не готова 
была к 
обсуждению таких глобальных проблем. – Этим показателем может быть любое дело, в 
котором 
мужчина достиг успеха, какой-то жизненный азарт, интерес к происходящему вокруг 
– талант, 
наверное.
- И такого не бывает? – Айгуль тоскливо высморкалась. – Наколдуй мне, ты же 
умеешь.
- Что ж, ступай себе с богом, будет тебе и разбитое корыто и принц на белом 
“Мерседесе”.
- Перестань издеваться. Самой-то тебе ничего не надо.
- Как же – а любви?
- Ну уж этого-то добра у тебя в достатке!
- Точно. Но на неё тоже нужен талант. А что там у тебя с кошкой?
- Так я тебе говорю: накрылась наша поездка  в деревню – я за руль больше сесть 
не могу. 
Ещё вчера тебе звонила-звонила, хотела предупредить. Понимаешь, это, конечно, 
смешно, но я 
позавчера вечером так разнервничалась, что умудрилась переехать кошку – 
представляешь, какой 
кошмар! Теперь всё – к машине даже подходить противно.
- Может быть, это была кошка-самоубийца, обычную не так просто переехать.
- Какая разница!
 Тут Юля как раз знала, что делать.
- Купи чего-нибудь вкусненького: колбаски, паштета, печёнки, и покорми любую 
бродячую кошку. Можешь – несколько. И попроси у них прощения, объясни, что не 
нарочно – 
поможет.
- Ладно, - В Айгулином голосе явственно прозвенели любопытство и недоверие, - 
попробую. Если будет всё в порядке, заеду за тобой скоро, нет – перезвоню. 
Маратик у свекрови, так 
что будь готова, сразу тогда и поедем к твоим.
Когда вишнёвая “девятка” с люком на крыше засигналила под окнами, Юля уже 
уложила 
горячую выпечку в корзину и оборачивала полотенцем большущий курник – гостинцы.
- Слушай, я тебя не узнала, - Айгулька вышла из машины перехватить у подруги 
сумку. – 
Думаю: до чего красивая баба у них тут живёт, а это ты! Ты что, влюбилась?
- Боже упаси!
- Тогда – в тебя?
- А это, уж, точно – нет. Ой, посмотри, - зашептала Юля, - чудо какое!
Ей на руку сел великолепный яркий махаон.
- Я нисколько не удивляюсь, - Айгуль, уложив вещи, вернулась за руль. – У тебя 
вечно, всё 
не как у людей: бабочки-махаоны садятся на руки посреди миллионного города, - 
она безуспешно 
пощёлкала ключами, понажимала педаль, - машина не заводится, стоит тебе 
появиться рядом. Да что 
за чёрт – только что с полпинка завелась!
Бабочка улетела, Айгуль уже минут десять ковырялась в капоте, употребляя 
выражения 
далеко не литературные, а Юля пыталась её успокоить.
- Напрасно злишься, - сказала она. – Сейчас заведётся. Просто на выезде перед 
мостом – 
авария: грузовик вписался в автобус. Ничего страшного, но ты бы мимо не проехала 
– поучаствовала 
бы. Так что лучше тут поругайся пока.
- Ты вот треплешь языком, почём зря, а разве можно такие вещи перед дорогой 
говорить?! 
Это называется – под руку вонять, ясно? – Она хотела подобрать какоё-нибудь 
особенно забористый 
эпитет, но вовремя сдержалась: рядом оказался импозантный мужчина лет пятидесяти 
с налётом 
седины в чёрных волосах и едва уловимым мальчишеством в движениях. Он вежливо 
поздоровался, 
аккуратно заглянул в маслянистые недра, закрыл крышку капота, сел за руль 
“девятки”, протерев 
руки чистейшим платком.
- Ну, что, ласточка, будем упрямиться? 
“Ласточка” тут же подхалимски заурчала, ласково, без малейших сбоев.
- Женщины – всё время что-то пытаются доказать друг другу. – Он улыбнулся, 
уступая 
Айгуль водительское место. – Не понятно, что это она у вас взбрыкнула, вроде бы 
всё в порядке. Ну, 
всего доброго, не ссорьтесь больше. – И, бережно хлопнув дверцей, он укатил на 
своём белом 
“Мерседесе”.
- Это и есть обещанный принц? – Айгуль недоверчиво посмотрела ему вслед.
- Что, не понравился?
- Отчего же, не плох. Только где его теперь отлавливать?
- Сам отловится. Поехали, а то жарко, сил нет.
На выезде перед мостом их задержала пробка: грузовик вписался в автобус, 
понаехала 
милиция, и движение застопорилось.
- Мне уже даже не интересно, - сердито закурила Айгуль. – Слушай, на тебя муж не 
жалуется?
- Жалуется. “Слишком, - говорит, - тебя много. Меры не знаешь”. Как тот горшочек 
из 
сказки: все уже сыты по горло его кашей, орут “Горшочек, не вари, не вари!”, а 
он варит, и варит, 
варит, и варит, всех тошнит уже, а куда деваться.
- Что уж ты так о себе, - Айгуль лихо обошла красный “пирожок” и вырулила на 
мост.
- Нет. Правда, он от меня устаёт. Думаешь: “Зацелую его до полусмерти!”, - а он 
снисходительно даст поцеловать в щёчку и отправляет спать. – Такое отчаяние 
вдруг накатило на 
Юлю, она почувствовала себя маленькой, нелюбимой, брошенной в страшном 
незнакомом месте – 
совсем одной.
- Полная ерунда! Да ты и сама знаешь, что ерунда, напридумывала себе… - на 
трассе 
Айгуль сразу прибавила скорость. – Не от тебя он устаёт, а от жизни. Увидишь, 
как твои  соскучились 
уже.
Соскучились и вправду так, будто её не было с месяц. 
Да и сама Юля нутром ощутила, как не хватало ей на самом деле, эти дни 
пронзительного 
писка, визга, возни своих сорванцов. Не хватало спокойного присутствия любимого 
Николая, 
здоровенного, добродушного, как сказочный медведь. Поблёкли, в прошлое отошли 
впечатления от 
выступления в Союзе писателей, от вечеринки с ребятами.
Но от неё ждали рассказа, подробностей.
- Мы тебя по телеку видели! – делая “большие глаза” объявила Маша вместо 
приветствия. 
И зашептала в самое ухо, - Который там был трефовый король? Там два 
прикольненьких выступало, 
один про водку читал, другой – седоватый такой. Который твой?
- Оба.
- Ну, Юль, ну ладно тебе, скажи, что, жалко, что ли! Не хочешь, не надо. Я тебе 
больше 
гадать не буду. А вообще, классно было, да?
- Очень. Я совсем загуляла, поехала со всей братией пить пиво, веселилась, как 
маленькая, 
а потом меня все порывались провожать.
- И проводил хоть кто-нибудь или только порывались? – Коля щёлкнул жену по носу.
- Проводил. Некий Алексеев, очень хорошие стихи пишет.
- Очередной поклонник?
- Что ты! У него жена красивая есть.
- Это ничего не значит: красивых жён много, а ты одна. – (Спасибо, Коленька, я 
тебя 
очень-очень люблю!) – Ты что-то на этот раз не вкусно рассказываешь, не 
понравилось?
- Понравилось. Устала просто.
- Тогда идите с Айгулькой отдохните, поешьте, у меня уже новая банька затоплена.
- Ой, врёшь! Когда успели достроить?! Нет, нет, я не устала! Пошли, покажешь! 

Хороша деревенская банька – новенькая, пахнущая свежей древесиной, глиной, 
дымком! 
Полы, скамеечки, полок – до белизны оструганные, кипяточком ошпаренные. Чугун 
большой в углу с 
веничком заваренным, с крапивой, ромашкой – дыши, не надышишься! Занавеска на 
окошке 
ситцевая, с оборочками, красная вся в цветах – солнышко сквозь неё закатное 
розовым светом сеется. 
Хорошо!
В первый пар Юля Айгулечку веником поразмяла, потешила, настоем травяным окатила 
– 
визг, хохот, мокрый шлёп. В предбанник выскочили, от них туман горячий столбом, 
листочки 
мокрые по всему телу.
Потом Айгулька полотенце – на голову, закуталась потеплее – и в избу. Пока Юля 
чуть 
отдышалась, муж родной навек любимый уже калошами на крыльце шваркает.
Хороша деревенская банька – полок, скамеечки, полы! Потом, наоборот – полы, 
скамеечки, 
полок. Дыши, не надышишься! Солнышко закатное тела окатывает розовым, они на 
просвет, как 
яблоки наливные, словно изнутри горят, живым огнём пульсируют – хорошо!
В предбаннике её кожа белеет без солнца сразу, свет уже не изнутри, а с 
поверхности паром 
поднимается. Его тело, красное, загорелое, плотное – куда его на просвет! - в её 
белом свечении 
меркнет, её паром дышит, отдыхает.
И снова – в закатную гавань с головой! Плескаться, пить тающие по рукам, ногам, 
груди лучи, 
сквозь ситец процеженные, пока не уйдёт солнце за яблоню, не потускнеют полы, 
пока не запахнет в 
берёзовом мареве резким грибным духом, дождём, утренним лесом… Хорошо.
Маша мальчишек привела к двери, они нырнули внутрь, побултыхались в шаечках, 
повизжали, жмурясь в горячих брызгах, поразмахивали маленькими веничками – и 
бегом все домой, 
пить чай.
Дождавшись своей очереди, понабежали племянники и племянницы стайками. 
И после всех, чинно, не торопясь, помылась бабушка.
Долгий, как всегда в деревне, вечер: с разговорами, рассказами, семечками.
Юля готова была наслаждаться каждой бесконечной минутой этого степенного тёплого 
быта, 
но крошечный камушек тоски горчил на самом донышке души. Под песочком, под илом 
– а горчил, 
холодил, не давая ей слиться полностью со всем, что мирно происходит вокруг.
Вот моё любимое место в мире, дорогие мне люди, любящие меня, и которые мне 
рады, все 
запахи и звуки, родные и узнаваемые, присущие только этому деревянному домику. 
Даже не домику 
– избушке, покосившейся, залатанной, но полной достоинства. Выцветшие олени и 
лебеди на белёных 
стенах, большие часы, вышитая божница, зазоры на железных койках, такие же 
кружева над печкой-
голландкой и на телевизоре. Домодельные половики на вспученных полах. Двери, 
оконные рамы и 
потолок выкрашены синей краской. Так же как и реечки, окаймляющие единственную 
картину в избе: 
электросчётчик закрыт большой чёрно-белой репродукцией наклеенной на картон. 
(Картина 
известная, называется – “Неравный брак”).
А люди! Нигде больше не слышимый мною говор, основательность поз и бесед. И до 
чего мне 
всегда нравилось смотреть, как преображается тут мой супруг!
Желая порвать давящую на глаза, на уши плёнку отстранённости, выпила стопочку 
водки, 
чуть ли не первую в своей жизни, но – без толку.
Уже и спать все улеглись. Аж в горле защипало, как я любила эти вечера: запах 
перины, 
поскрипывание коек под укладывающимися поудобнее людьми, беседы в темноте, когда 
то один, то 
другой, отзываются на разговор, часы, тикающие громче, чем днём.
И вдруг, когда Коля начал рассказывать мальчишкам только что сочинённую сказку о 
том, 
как кошка Бася учится по ночам кататься на Антошином велосипеде, чёртова плёнка 
лопнула 
наконец, все звуки, все запахи, вместе с тьмой кромешной, хлынули сквозь меня и 
я заснула, 
совершенно счастливая.
Моря не было видно за шумящими соснами, но ветер - солёный, с запахом йода, он 
теребил её 
льняное платье, развевал волосы, мешал бежать, задувая сбоку. Ноги по щиколотку 
тонули в 
ласковом песке. Она бежала к морю. Бежала, легко-легко, с наслаждением глотая 
тугой ветер. Ветер! 
Ты принёс его лодку к берегу, не закрутил, не заморочил, не бросил в холодную 
пучину. Вот там за 
дюнами, это он. 
Вот он бежит к ней по пояс в воде, а вот уже последние пенные языки прибоя тают 
у его ног. 
Расставив ладони, он ловит её, подхватывает на руки, кружит. Потом долгий 
поцелуй.
Вытащили на берег лодку. Он смеётся, хватает её за руку, тянет к лодке – смотри! 
На его руках огромная рыбина, чудная, она никогда не видела таких. На спине 
радужное перо, 
чешуя переливается всеми оттенками золота. Маленькие золотые чешуйки 
поблескивают на его 
руках. Она шумно удивляется, тоже смеётся, гладит золотые монетки, гладит его 
руки. Рыба широко 
открывает рот, хватая мёртвый воздух. Выпуклые янтарные глаза её затягиваются 
мутной плёнкой. 
Рыба кричит. Пронзительно, жалобно. Она плачет, плачет, словно ребёнок, 
заливается, захлёбывается 
плачем. Крик становится всё нестерпимее, поднимается до режущей уши высоты и 
обрывается тьмой. 
Юля просыпается. Антошка плачет. Не плачь, маленький, мама рядом. Баюшки-баю. 
Спи, 
маленький, спи. Ребёнок засопел, а она лежала рядом, улыбаясь, вспоминая 
красивый сон, чуть жалея, 
что сон был так недолог.
Он смотрит растерянно. Где она? Никого рядом, никого вокруг. Только море, море и 
песок, и 
ветер. Он выпускает из рук кричащую рыбу. Рыба уже не кричит, она улыбается. 
Улыбается, 
растягивая пустой, безгубый рот. Где ты! Где? Он бежит по дюнам, опустив морду к 
земле, нюхает 
воздух. Запрокинув лобастую голову, воет, скаля жёлтые клыки. Где ты! Бежит к 
морю, с разбега 
бросается в рычащий прибой. Где ты! Где! Встопорщил острый спинной плавник. 
Слушает донные 
течения. Где ты! Расталкивая плотные водяные пласты, уходит в глубину. Никого. 
Теперь наверх, к 
солнцу, в небо. Я полечу птицей! Я найду тебя. Вода не пускает. Серые с чёрными 
чёрточками перья 
вязнут в тягучей влаге. Нет! Вверх! Его затягивает на дно, засасывает, кружит в 
липком водовороте. 
Воздух! Не хватает воздуха. Где ты! Он пытается сделать вдох, на грудь валятся 
гранитные плиты. Он 
хочет крикнуть и проваливается во тьму.
Он просыпается. Как душно в комнате. Подходит к окну, распахивает створку. 
Ночная 
прохлада врывается в дом. Спохватившись, он снова прикрывает окно – не 
просквозило бы спящую 
дочку. Склоняется над её кроваткой: конечно, как всегда, спит поверх одеяла. 
Укутывает её. Теперь 
можно открыть окно и дышать. Дышать. Ты снишься мне.

 Уверенность в своём безусловном счастье не покидала Юлю две недели, до самого 
отъезда. 
Не проходящая с первых дней знакомства влюблённость в мужа, становящегося ещё 
милее в родной 
деревне, приятно волновала, наполняла движения лёгкостью.
Они с Айгуль азартно месили глину с соломой в детской оцинкованной ванне – для 
обмазки 
строящейся летней кухни. Под музыку, лихо - рисуясь перед пританцовывающими в 
такт юными 
племянниками и севшими прикурить на бревне мужичками.
- Видели бы тебя сейчас твои пииты, - усмехнулся Коля, добродушно щурясь на 
измазанную с головы до пяток жёнушку.
- Тебе что-то не нравится? – Юля кокетливо повела ножкой в глиняном, до самых 
шортиков, чулке.
- Боже сохрани! Я что, самоубийца?
Айгулечку проводили в город и остались в суматохе стройки, в удивительной 
длительности 
дней, в ароматах трав, гудении пчёл, детском хохоте – под вольным небом, от 
горизонта до 
горизонта.
Уверенность в безусловном счастье не покидала Юлю и короткими – только уснула, а 
уже 
утро – ночами. Она плавала в ласковых, как материнская утроба, незатейливых 
снах, где беседовала с 
Кириллом, гладила ладонью тёмные вихры, брела куда-то, лежала щекой у него на 
коленях – и 
просыпалась с чувством, что всё хорошо.
Всё и было хорошо, если бы не редкие, порывами, приступы застарелой тоски. 
Тоски, столько 
лет остававшейся безымянной и обретшей неожиданно имя.             
По приезду уже, наоборот, приступами, надсадно наползало ощущение, что всё 
хорошо, а 
беспокойная тоска привычно сипела в лёгких, вызывая бесполезное желание 
откашляться.
Юля невольно наматывала круги около телефона, мучаясь сомнениями: позвонить, не 
позвонить.
Вроде бы и нет ничего зазорного в том, чтобы позвонить, спросить, как дела, 
какие новости в 
Союзе – а рука не поднимается.

Она сказала, что приедет в воскресенье ближе к вечеру. Позвонить? Или нет? Она, 
наверное, 
только что приехала – заботы, дети, муж, устала с дороги… А тут он со своими 
звонками. Нет, 
позвоню лучше завтра с работы. Утром пораньше… ближе к обеду… словом, вечером, 
когда 
освобожусь. А может вообще не буду звонить – больно надо! Он понял, что ждёт её. 
Ждёт её 
непрерывно всё это время, ждёт как собака, брошенная в аэропорту сволочью 
хозяином. Ждёт до воя. 
Обязательно позвоню ей завтра… Или сейчас позвонить? Нет, завтра. Завтра.
Весь день на работе Кирилл что-то делал. Поразбирал бумаги, посидел за 
компьютером, куда-
то звонил, бегал куда-то, ловко шутил с девчонками из канцелярии. А к вечеру 
засел в кабинете. К 
нему забегали ребята из отдела, заглянуло начальство, заходила машинистка Олька. 
Кирилл встречал 
всех с каменным лицом – молча  выслушивал, лаконично отвечал. А не пошли бы вы 
все! Он не хотел 
звонить Юле при посторонних. Наконец, когда его всё-таки оставили на некоторое 
время в покое, 
набрал номер, путаясь, сверяясь по измятой бумажке с шестью цифрами, написанными 
её рукой. Хоть 
бы она сама взяла трубку, а не кто-нибудь из домашних.
Юля сразу поняла, кто звонит, и бросилась к телефону первой. Что-то ответила, 
что-то 
говорил он – пара-тройка ничего не значащих фраз. Она просто слушала его голос, 
не замечая, что 
улыбается, что, впервые за последние две недели, ей по-настоящему спокойно и 
радостно, как в 
недавних снах.
Эх, найти бы предлог, чтобы его увидеть! Найти-то можно, но, конечно, и искать 
не буду. И 
так хорошо, только бы он говорил подольше.
- Юль, мне тебе книги надо отдать.  
(Действительно, просто необходимо. Только, какие книги, убей Бог, не помню).
- Удобно будет, если я после работы занесу?
- Да, конечно.
- У меня, собственно, рабочий день уже кончился, так что я прямо сейчас и 
подойду.
- Конечно. Пиши адрес.
- Записал. Если я некстати, сразу скажи, со мной не надо деликатничать.
- Ну что ты! Я тебя очень жду.
Он стал суматошно собираться. Вот книги, так, их в пакет. Чёрт, одну забыл дома. 
Неудобно, 
ну да бог с ним. Теперь взять свои бумажки. Рассказ в газете, наброски новелл – 
они будут 
необходимы, их тоже в пакет. Письмо… Показать? Нет! Нет, конечно, ещё примет 
меня за идиота. 
Так, теперь причесаться для представительности. Ботинки до чего грязные. А 
щетина это даже 
хорошо – придаёт мужественный вид. Гарлемский стиль (кажется). Вроде всё. А 
волнуюсь, волнуюсь 
как перед первым свиданием. Воистину – седина в бороду, бес в ребро. Четверть 
века – это вам не 
шуточки! Не пошлёт она, интересно, меня с моим предложением? Ну всё – побежал.
Положив трубку, Юля обернулась к мужу:
- Коленька, ты куда убегаешь, я уже пирог в печку ставлю!
- Я хотел к любимой красавице сходить.
- Вот так всегда! Надо же, только что везла, как новенькая! – “красавицей” 
Николай 
называл старенький “Москвичок”, собранный им до последнего винтик. - А ко мне 
сейчас поэт 
Алексеев зайдёт. Помнишь, который меня провожал тогда? Он книжки хотел занести.
- Тогда я мальчишек с собой возьму, чтобы они вам не мешали. Давай, одевай их.
- Ладно, только вы недолго.
Она, отловив голозадого Антошу, проворно натянула на него костюмчик, проверила, 
чтобы у 
Ильи футболка оказалась надета не задом наперёд, чмокнула радостно супруга в 
щёчку, ткнула в 
печку мясной пирог, промазала кремом чудом спасённые от детей коржи – и 
огляделась, терпимый ли 
вокруг бардак или совсем страшно.
Было не слишком страшно: как раз то состояние интерьера, когда на капитальную 
уборку нет 
времени, а на скорую руку, вроде, ничего не сделаешь. Юля даже растерялась: куда 
вдруг 
попрятались орды совершенно неотложных дел?
А он всё не идёт.
Она металась от одного окна к другому, выскакивала на балкон, и, всё равно, 
когда он 
позвонил в дверь, это оказалось полной неожиданностью.
- Здравствуй, заходи, не пугайся – у нас тут первозданный хаос, вечный ремонт, 
дети.
- Привет, я не пугаюсь.
Он разулся, прошёл в комнату с солидным видом очень воспитанного ребёнка, 
положил на 
стол книжки и довольно развязно уселся на диван. Посмотрел на неё сквозь очки 
так, что она 
запаниковала без всякой видимой причины, и, сцепив пальцы в замок, веско 
произнёс:
- Вот что, давай сразу к делу. У меня к тебе наглое предложение…

Глава четвёртая

- Твоё предложение настолько абсурдно, что хочется попробовать. – Юля улыбнулась 
сидящему напротив неё Кириллу. Гнать его на все четыре стороны – спасаться, пока 
не поздно! Не 
жди добра от этой опасной затеи. 
Глупости, что ж в нём опасного – сидит себе на диване обычный мальчишка, смотрит 
на неё 
сквозь очки тревожно, пальцы в замок сцепил, славный до чего мальчишка, милый… 
Вот голубушка, 
потому-то и гнать его надо скорее! Выгнать из памяти, из души, из сердца, 
выбросить его стихи – нет 
его и никогда не было!
“Отвори мне дверь, подари огня, даже зверь цепной пропустил меня, даже дождь 
устал 
устилать мой путь, лунный свет играл, не давал свернуть”, – Господи, сколько же 
можно 
прокручивать в голове его строчки, освободиться бы от него скорее, избавиться от 
этой занозы, всё 
равно им вместе никогда не быть, да и не больно надо, с чего бы…
Но теперь он сможет приходить, звонить – часто. У них теперь общее дело. Можно 
будет 
видеть его, говорить с ним, узнавать понемногу те угаданные – или когда-то уже 
бывшие родными? – 
чёрточки, жесты, слова.
 “Всё, что помнил, вдруг предостерегло. Мелкой дрожью рук зазвенит стекло. Не 
прильну к 
окну, только брошу взгляд. За порог шагну, а смогу ль назад?” - хорошо пишет. 
Ничего в нём нет 
опасного, придумываю, как всегда, невесть что, уже через неделю сама над собой 
смеяться буду. 
Но зачем только он появился в моей жизни!
- Тебе сюжет не нравится? – он разгладил разложенные на коленях листочки со 
своими 
набросками.
- Нет, почему же, сюжет нормальный. Я, правда, совершенно не представляю, как 
писать 
фантастику, никогда этого не делала, да и не собиралась. Тем более с почти 
незнакомым молодым 
человеком. Но почему  ты решил, что я - именно тот соавтор, который тебе нужен?
Кирилл пожал плечами.
- Не знаю, почему-то так подумал. Один я вряд ли что-то путное напишу – я 
разгильдяй 
страшный, меня погонять надо. А идей хороших у меня много, сюжетов всяких, 
фантазий.
- Это здорово. Только сюжет – не главное. Из любого дерьма, извини за выражение, 
можно 
такую конфетку состряпать! Как состряпать – вот в чём вопрос. Намётки твои 
хороши, а как за них 
взяться – ума не приложу. И в этом нахожу дополнительную прелесть. Чем менее 
перспективны 
исходные данные, тем интереснее работать, я это люблю. Поэтому и переводами 
столько лет 
занимаюсь – из азарта. Нравится думать: “Сложно - а я смогу!”. – Ведь, и 
действительно, смогу, 
скорее всего. И с тобой смогу работать вместе, как ни в чём ни бывало. 
Удержаться смогу, ничем 
себя не выдать. И от тебя избавиться смогу в любой момент, когда захочу.
В дверь позвонили. Юля вскочила.
- Ура, мои пришли! Сейчас тебя со своим мужем познакомлю.
Кирилл невесело усмехнулся – те же и любимый супруг. Попытался переделать 
усмешку в 
улыбку: открытую, дружескую, чуть смущённую и даже слегка заискивающую. 
Получилось плохо. 
Щёлкнул замок. Раздался радостный визг, звуки поцелуев. Кирилл из деликатности 
отвернулся к окну. Буря страсти.
- Ты даже не представляешь, как здорово, что ты приехал! – нет, на встречу мужа 
не 
похоже, скорее прибыл родственник или друг семьи. Боковым зрением Кирилл засёк, 
что мужчина с 
порога снимает брюки. Очень близкий друг.
- Жарко у вас в Уфе, - весело сказал вновь прибывший, подтягивая тренировочные 
штаны, 
оказавшиеся под брюками. – Думал – сварюсь. У нас-то на буровой – холодища.
 Сияющая Юля завела в комнату худощавого человека лет тридцати. Лицо у него 
хорошее – 
доброе. Слабое лицо, ударов, наверное, не держит.
- Познакомьтесь. Это – Игорь, мой очень-очень давний и очень хороший друг, - она 
сияющими глазами с любовью посмотрела на заросшую щетиной худую физиономию 
гостя. – А это 
Кирилл, мне недавно посчастливилось с ним познакомиться, очень хороший поэт.
Мужчины пожали друг другу руки.
- Поэт? – Игорь, с доброжелательным интересом оглядел нового знакомого. – Дадите 
стихи посмотреть? Юль, ты же знаешь, как я к этому делу неравнодушен.
- Конечно. Для меня любой читатель дорог. Популярностью я не избалован. Вот, у 
Юли 
моя подборка
Кирилл почувствовал, что пора уходить. Нечего тут сидеть. И зачем вообще 
припёрся. Кому 
он тут нужен. И не надо ему из дерьма конфетку делать.
Повременив для приличия минуты три, Кирилл начал раскланиваться. Дела, знаете… 
Рад бы 
посидеть, да не могу… Нет-с, никак не можно-с.  Кирилл чуть ножкой не шаркнул. 
Противно до чего! Сам себе противен.
- Куда ты? – возмутилась Юля. – У меня уже и пирог готов. Сейчас Коленька 
придёт, 
Игорёша приехал – устроим пир на весь мир. – Обернулась к Игорю. – Ой, какой ты 
всё-таки умница, 
что не забыл! – и пояснила - У нас сегодня с Колей десятилетие со дня свадьбы – 
пустячок, а приятно. 
А Игорь свидетелем был.
- Конечно, что мне оставалось делать, если этот разбойник тебя от меня увёл!
- Ну, не совсем от тебя… Оставайтесь, Кирилл!
- Нет, я пойду.
Юля вышла проводить его в прихожую. И, когда он выпрямился, зашнуровав ботинки, 
посмотрел на неё неожиданно сурово, вдруг с ужасом поняла, что постоянно 
называла его про себя 
мальчишкой только из чувства самосохранения, из притворства, чтобы не видеть 
исходящей от него 
опасности. Что, кем бы он ни казался с первого, со второго, с третьего взгляда – 
это мужчина. 
Настоящий мужчина - не из тех, кто бегает у судьбы в подкаблучниках, разводит 
ручками, мол: “так 
получилось, таковы обстоятельства”. Нет, он знает, что хочет, и требует своё у 
судьбы с полным 
правом, а та, посмеиваясь, охотно подбрасывает козыри в его колоду. 
- Ну так как, - пишем мы роман или нет? – Чёрт, для прощания довольно грубо. Ну 
и 
ладно. Смотрит как-то печально, словно, и вправду огорчена, что я ухожу. – 
Пишем?
Господи! В глаза заглянул с такой надеждой.
- Пишем, конечно, пишем. Ты завтра позвони – мы все организационные вопросы и 
обсудим.
- Договорились. Я пошёл. Будь!
- До свидания. Пока-пока!
Меньше чем минут через десять после его ухода в дверь забарабанило сразу 
невероятным 
количеством  конечностей – то мелко дробно, то глухо - как тараном, то сразу - 
всеми мыслимыми и 
немыслимыми способами.
- Мама! – возмущённо заорал с порога Ильюша. – А Ксенька говорит, что никакая ты 
не 
волшебница! И что тогда, когда ты Вечер Чудес устроила, это были просто фокусы! 
Что нет никаких 
волшебников!
- Послушай, родной, - Юля, сев на корточки, взяла сына за руки. – Ксенька может 
говорить, что угодно, она же сама не волшебница и не знает, что это такое. Ты 
понимаешь, для того, 
чтобы хотя бы захотеть сделать любимому человеку чудо, чтобы просто придумать, 
изобрести фокус 
– обязательно нужно быть волшебником. Обычный человек никогда не сделает 
настоящего чудесного 
фокуса. А волшебник берёт обычные краски - и создаёт мир, обычные буковки, слова 
– и наколдует 
стих или сказку. Разве любой человек может наколдовать сказку? Другой возьмет 
ниточку-другую – 
и создаст ткань, возьмет несколько тряпочек – и сделает красивую одежду, возьмет 
простые 
продукты, обычные яйца, обычный сахар, масло и так далее – и наколдует чудесный 
торт! А у не 
волшебника торт будет совсем не волшебный, даже не вкусный. Яйца в его руках 
расколются 
неправильно, масло растопится не так…
- Это было сказано давно и короче, - засмеялся Коля. – Женщина из ничего может 
сделать 
салат, шляпку и скандал.
- Заметь, настоящая женщина, мой хороший! И почему обязательно женщина?
- Значит, я тоже немного волшебник? – спросил уже менее недовольный Илья. – У 
меня 
ведь уже получается сделать для тебя торт.
- Конечно, ты у меня настоящий волшебник, - она поцеловала сына в нос, - хоть и 
маленький.
Илья радостно сбросил сандалии:
- А вот Антошка ничего не умеет!
- Он просто ещё совсем маленький. Лучше помогите-ка мне накрыть на стол, - Юля 
пошла 
на кухню.
- Да, маленький, - проворчал Илья. – В его возрасте я уже говорил, как 
пописаному, а он 
только “мамкает” без конца.
Общими усилиями на стол накрыли быстро и радовались тёплой компании, доброй 
трапезе, 
время от времени вытаскивая Антона из отставленного до чая торта, куда он 
залезал по локоть.
- Ну, - поднял бокал Коля. – Как говорится в таких случаях: “Подумать только – 
десять лет 
прошло! Сразу убил бы – сегодня уже вышел бы на свободу”.
- Не поняла, - Юля рассмеялась, - за что пьём: за убийство или за свободу?
- За тебя, - Игорь бережно звякнул хрустальным колокольчиком сначала ей, потом – 
Николаю. – За вас. Молодцы вы, не налюбуюсь на вашу семью. По-белому завидую 
вашему 
неизменному чувству юмора, вашему умению радоваться тому, чему радоваться стоит, 
не огорчатся 
из-за того, на что не надо и внимания обращать. Много чего за эти десять лет 
было, очень много, но 
вы всегда вместе, всегда держите друг друга – за вас, пусть у вас всё будет 
хорошо!
- Ура, - тихо поддержала его Юля. – Спасибо, Игорёк.
- Мы уже поели! – объявил Илья. – Можно поиграть на компьютере?
- Нет, поздновато. Давайте-ка - по горшкам.
Игорь растроганно пережёвывал пирог.
- Сколько уже вашим мальчишкам? Всё время путаюсь.
- Ильюше – шесть, Антону два стукнуло только что.
Вздохнули.
Илья мрачно встал около папиного стула:
- Не тот ли человек расселся за столом, который мечтает почитать своему ребёнку 
книжку?
Николай подавился, Игорь рассмеялся, а Юля укоризненно воскликнула:
- Ильюша, ты же так уже три года назад говорил!
- Ну и что! Так я насчёт книжки…
- Мама почитает, я с дядей Игорем покурю.
- Нет, - мальчик ещё больше насупился. – Она своего Антошечку укладывать будет,  
ты 
мне почитай!
- Хорошо, марш в постель, я сейчас приду. – Коля открыв балконную дверь, 
закурил. – 
Включите-ка телевизор, что там показывают.
Экран зарябил цветными полосами. Сквозь треск помех послышалось:
- С вами имперский информканал. Коротко о событиях на фронтах Федерации.
Изображение наладилось. По экрану поплыли снеговые вершины, бронированные 
черепахи 
проползли по каменистой дороге, промелькнули бескрылые летательные аппараты.
- Наш корреспондент в системе Эдель сообщает: операция по подавлению Горских 
феодальных группировок разворачивается согласно плану, представленному 
Императору 
Генеральным штабом. Вчера наши доблестные колониальные войска, героически 
перевалив хребет, 
вышли на плоскогорье.
Камера показала военный лагерь: ряды дымчатых палаток, посты, странную технику 
угрожающего вида.
- А сегодня бойцы Федерации используют короткие минуты перед новыми сражениями 
для 
повышения боевой подготовки.
Несколько солдат стоят возле офицера. Тот рассказывает что-то, изредка тыча 
указкой в 
какой-то агрегат. Другой офицер – перед строем. Камера прошлась по лицам солдат. 
На секунду 
задержалась, крупно показав лицо рядового: глаза неподвижные, щёки чёрные, 
словно, 
обмороженные.
- Бойцы внимательно слушают объяснения старших наставников. Командующий силами 
Федерации в системе – Его Благородство инфант-аншеф Дж. Л. Фарнсон обещает ко 
Дню Рождения 
Императора полностью покончить с бандитскими формированиями Горских феодалов.
На экране появилось благообразное мужественное лицо в обрамлении седых 
бакенбард.
- Чушь, фантастика какая-то. Юль переключи. Да, и там ничего путного. И тут 
белиберда - 
выключай.
- Слушайте, а можно я посмотрю, что за фантастика, - неожиданно заинтересовалась 
Юля и 
нажала на кнопку пульта. Там, где только что были солдаты в незнакомой военной 
форме, мужчины в 
длинных трусах и широких майках апатично гоняли мяч. – Ой, уже футбол.
- С чего это тебя на фантастику потянуло, ты же её не любишь?
- Да не потянуло, просто показалось, будто один актёр там на моего знакомого 
похож, 
хотела проверить.
Илья возник на пороге комнаты, надменно скрестив ручонки на груди:
- Папа! Я жду!
- Сейчас-сейчас, - махнул сигаретой Коля.
- Ну что, - заулыбался снова Игорёк, - за детей пили, теперь – опять за тебя, 
Юленька. Уж 
извини, в этом году на твоём дне рождения не смогу быть. Так что заранее говорю, 
какая ты 
замечательная и как я тебя люблю.
- Да я и не буду ничего отмечать.
- Что так?
- Не хочу. Поверишь, первый раз не хочу. Это, наверное, старость.
- Насмешила! Уж кто бы говорил! Тебе сколько стукнет? Двадцать восемь только? А 
нам с 
Коляном уже, слава Богу, по тридцать три – не шутка.
- Точно, девочка. У тебя ещё вся жизнь впереди! – муж дал её лёгкую затрещину, - 
старушка, тоже мне!
- Ещё одна жизнь? Ну ладно, обрадовали, спасибо, – Юля встала, - Пойду  пока 
Антошу 
уложу.
Когда она внесла в детскую взъерошенного после умывания довольного малыша, её 
старший 
сын уже спал, свернувшись комочком и сердито нахмурив белёсые бровки.
- Зря ты ему так и не почитал на ночь, - упрекнула она Колю, уторкав, наконец, 
излишне 
развеселившегося, как всегда по вечером, Антона. – Мальчишка заснул, чувствуя 
себя совершенно 
одиноким.
- Ерунда, - муж неприязненно поморщился. – Вечно ты драматизируешь. Подумаешь, 
один 
раз пропустили. – Юля пожала плечами. Коля встал с кресла. - Ладно, общайтесь 
тут, я пойду лягу, 
пожалуй. Мне завтра после работы в рейд с ментами ехать на всю ночь, так что 
счастливо оставаться.
- Суров, - Игорь посмотрел на закрывшуюся дверь, - но справедлив, как всегда. 
Только… - 
он замялся. – Знаешь, иногда ловлю себя на мысли, что не видимся так долго, что 
при встрече уже и 
говорить не о чем. – Помолчал. – Вот так друзья теряются. Всё равно, время, 
расстояние – не пустяк.
Юля принялась вываливать на диван постельное бельё для гостя.
- А вот ты почему-то не меняешься.
- Я-то? – Она присела у стола, подперев щёку. – Издеваешься?! Ты посмотри, на 
что я стала 
похожа! Это может быть смешно, но то, что за какой-то год я из довольно красивой 
женщины 
превратилась в форменного урода и почти инвалида, оказалось, мягко говоря, 
большой 
неожиданностью. Я просто не успела сориентироваться. Горько, конечно, что внешне 
уже не та, но, 
Игорёша, в сто раз горше, что и внутри от меня почти ничего не осталось! – Юля 
усмехнулась. - На 
своём примере поняла, как превращаются в мегер кроткие солнечные барышни. Как  
охватит 
отчаяние от собственной беспомощности - что не справляюсь, не могу, разозлишься 
посильнее, и 
вроде выплюхиваешься. Понимаешь, я столько раз выползала на одной только злости 
– я смогу, чего 
бы это ни стоило! Что теперь иногда с ужасом замечаю, что во мне ничего кроме 
злости и не 
осталось. Я не хочу улыбаться, играть со своими мальчишками, мне всё приходится 
делать через 
силу, заставлять себя, потому что жить, честно говоря, иногда не очень хочется. 
Дошла до того, что 
срываюсь, начинаю кричать, а понимаю это только через несколько минут. Я не хочу 
быть такой, 
хочу быть ласковой и нежной, а не могу! Я устала. Не сейчас, не сегодня, а 
вообще. Причём сейчас-то 
уже вроде попроще, и причин особых для усталости нет, а я не могу прийти в себя. 
Чувствую себя 
древней старухой.  В этой усталости всё и дело, потому что, по большому счёту, 
причин для 
огорчения у меня нет. Мне, конечно, всегда очень везло в жизни и везёт до сих 
пор.
- В чём везёт-то? – Игорь досадливо куснул ноготь.
- Да во всём – в людях, событиях. У меня лучший в мире муж, славные сыновья, 
полно 
отличных друзей. А сколько совершенно неправдоподобно прекрасного, киношного 
случалось со 
мной – можно с десяток романов написать. Или сериал снять круче “Санта Барбары”.
- Да это ты сама вызываешь на себя всё интересное, это всё от твоего отношения к 
миру. 
Ты из чего угодно вещь сделаешь, из любой дряни конфетку. 
Юля рассмеялась:
- Это точно! Только, знаешь, я с годами поняла одну вещь: из чего угодно не 
всегда 
получается качественная конфетка, иногда – только соевая. Я, правда, и соевые 
люблю.
- Ага – опять начинаешь! – Игорь встал, переложил на кресло стопку белья и 
неторопливо 
принялся застилать диван простыней. – Помнишь, я тебе позвонил, спросил, что 
делаешь, а ты 
говоришь: “Занимаюсь любимым делом – мытьём полов!”.
- Да! Ты удивился: “Неужели тебе это нравиться?”
- Ну. А ты отвечаешь: “Милый, это приходиться делать каждый день. И если не 
полюбить 
это занятие, можно с ума сойти – не могу же я ежедневно отваживаться на 
нелюбимое дело!”.
Юля поправила угол простыни.
- Не помню, чтобы я тебя называла милым. Хотя ты действительно такой. Забавно, 
что у 
меня с детского сада лучшие подруги всегда – мальчишки. А насчёт любить то, чем 
приходится 
заниматься: знаешь, это мне всё труднее и труднее. Иногда кажется, что мой дом 
валится мне на 
голову.
Они помолчали, потом говорили снова и снова: о жизни, о красоте, о знакомых, о 
судьбе, о 
вере, опять о знакомых, о поэзии – пока не начало светать.
- Слушай, а что тебе этот Кирилл? – неожиданно спросил Игорь, закурив последнюю 
сигарету в пачке.
Пожав плечами, Юля ответила:
- Не знаю. На самом деле не знаю. – Посмотрела в окно. – Только меня ещё ни к 
кому ни 
разу так не тянуло, как к нему.
- Бывает, - сказал Игорь, задёрнув штору.
- Правда?
- Конечно. Да это и не удивительно, – он показал на листки со стихами. – Видно 
же, что вы 
одной крови.
- Ну и что. Это всё не моё, и моим никогда не будет.

Когда Кирилл пришёл домой, Валя с Машей играли в свадьбу. Вернее, Валя сидя на 
диване, 
читала книжку, а Маша постоянно дёргала её, требуя консультаций по порядку 
проведения этого 
сложного ритуала. Потом они занялись приготовлением фаты, а Кирилл сел ужинать. 
- Ты что поздно, к Толяму ходил? – Валя раскраивала лоскут тюли.
- Нет,  к Юле Гареевой. Недавно появилась у нас в студии, я говорил про неё. Она 
писательница хорошая, переводчик.
- А… Красивая?
Кирилл хмыкнул.
- У неё муж и двое детей.
Валя обрядила Синди в новую фату. Машка запрыгала в полном восторге.
- Валя, слышь, Валь. Я задумал роман писать. Про Город. Вместе с Юлей.
- О, господи, опять! Снова пропадать будешь целыми днями. Прошлый раз два месяца 
с 
Толямом писали детектив, столько пива выпили, а толку?
- Ну с ней-то я пиво пить не буду! Я её как дисциплинирующий фактор буду 
воспринимать. 
У неё и издатель есть. Она уже три книги издала. Переводы, правда… Словом, мы 
договорились. А 
пропадать я не буду. Мы писать будем по отдельности, а вместе только сюжет 
придумывать и текст 
править. Ладно, Валь, может, денег заработаем.
- Свежо предание… - Валя отвернулась.
Поковыряв вилкой в сковородке, Кирилл продолжил.
- Валь, а Валь, я утром отведу Машку в садик, а вечером ты забери её – нас после 
работы в 
рейд запрягли.
- Чего это вдруг? Сто лет в рейды не ходил.
- Сто лет! Расслабилась ты, подруга. Вспомни, когда в райотделе работал, через 
день по 
рейдам мотался. А сейчас операция масштабная, все отделы задействуются.
- Ладно, наделаю тебе бутербродов, а то весь вечер голодным просидишь.
- Спасибо, родная.
Долго укладывались спать.
- Марья! Живо в кровать! Машка, ну прекращай кривляться – утром опять будешь с 
капризами вставать.
Маша раздевается, болтает головой, ногами, весело верещит.
Поместившись в кроватку вспоминает:
- Пописить!
Радостно вскакивает, усаживается на горшок. Родители терпеливо ждут. Вот Машка 
снова в 
постели. Наконец гаснет свет, но тут она находит ещё один способ потянуть время:
- Пить хочу!
- Завтра попьёшь.
- Ну, мам! Пить хочу!
- О, господи! – Мама даёт пить, - Всё теперь?
Маша поудобнее устраивается под одеялом и ангельским голоском:
- Мам, расскажи сказку.
- О, нет! Нету моих сил. Пусть папа рассказывает.
- Пап, расскажи сказку. Ну расскажи… Ну, пап!
- Ладно, слушай. Расскажу, и ты тут же уснёшь. Хорошо?
- Ага.
“На зелёной поляне, в самой глубине дремучего леса, жила цветочная ведьма. Жила 
она в 
чудесном цветке, таком красивом и ни на что не похожем, что все остальные цветы 
по сравнению с 
ним казались серыми и однообразными.
Как-то вечером прилетела ведьма после дневных трудов на родную поляну и с ужасом 
увидела, что кто-то сорвал прекрасный цветок. Его стебель был сломан, резные 
листочки бессильно 
повисли, капельки зелёного сока катились из ранки, чуть поблёскивая в алых лучах 
заходящего 
солнца.
Ведьма заплакала. Ей ужасно жалко было цветок. Ведь она долго растила его, 
иногда даже 
потихоньку колдовала над ним, чтобы он вырос самым красивым. Она сберегала его 
долгими зимами, 
укутывала пушистым снегом, пряча от морозного ветра. Ведьма любила цветок, ведь 
он был её 
домом. И вот кто-то сорвал и унес его.
Ведьма перестала плакать. Она решила найти человека, погубившего её дом, найти и 
наказать.
Облетев вокруг поляны, ведьма заметила следы больших грубых башмаков. Наверняка 
их 
оставил человек, сорвавший цветок, подумала ведьма. Следы долго петляли по лесу, 
вышли на 
лесную дорогу и, наконец, привели её к деревне.
Там играла музыка, раздавался весёлый смех, слышались песни. На краю деревни, на 
опушке, 
возле  самого леса танцевали парни и девушки. Свадьба.
Ведьма подлетела поближе и вдруг в волосах невесты, танцующей с женихом, увидела 
свой 
цветок. Сорванный, он начал уже увядать. Лепестки, потеряв свежесть, стали 
сморщиваться, 
скручиваться. Цветок умирал.
Так вот кто погубил мой дом! Ведьма прошептала слова страшного заклятья: 
Пусть же и ты увянешь до срока, как мой цветок. Пусть лицо твоё потеряет 
свежесть. Пусть 
кожа твоя станет дряблой и морщинистой. Пусть глаза твои поблёкнут, как краски 
на его лепестках.
И в тот же миг прекрасная невеста превратилась в морщинистую, сгорбленную 
старуху. Она 
посмотрелась в маленькое зеркальце и горько заплакала. А жених взял её  лицо в 
ладони и стал 
целовать глаза, губы, щёки. Он шептал, что всё равно любит её и никогда не 
оставит. Никогда-
никогда. И невеста улыбнулась ему сквозь слёзы. 
Юноша как пушинку подхватил свою любимую на руки и закружил, нежно прижимая к 
груди, и лицо её осветилось счастьем.
Ведьма видела, что в глазах жениха поселилась скорбь. И ещё она увидела 
маленькие 
изящные туфельки, что были на ногах у невесты. Нет – подумала ведьма – девушка 
не могла сорвать 
мой цветок. Скорее, это сделал он, жених, сорвал и подарил цветок невесте. У 
этого парня как раз 
такие башмаки, как те, что наследили на моей поляне. Ведьма вытянула вперёд 
палец и произнесла: я 
снимаю свои чары с этой девушки, не она виновата в гибели моего цветка. Это ты, 
высокий и 
сильный, убил маленький и хрупкий цветок, так пусть же оставит тебя твоя сила, 
пусть руки и ноги 
твои станут такими же слабыми, как листочки на сломанном стебельке.
И в тот же миг невеста снова стала молодой и прекрасной. Юноша протянул к ней 
руки, 
чтобы заключить в объятья, но руки не послушались его и только повисли, как 
плети. Он хотел 
подбежать к своей любимой, но ноги его подогнулись, и он бессильно опустился на 
землю. Но в 
глазах его было счастье. Он смеялся, он радовался вновь вернувшейся к девушке 
красоте. А невеста 
заплакала горше прежнего.
Ведьма увидела в глазах её жалость и боль. И полетела ведьма назад к своей 
поляне и всё 
удивлялась этим странным существам, которые радуются чужому счастью, не замечая 
собственных 
бед, которые не могут быть счастливы, если к другому приходит беда.”
- Уснула, - Валя поднялась на локоть и посмотрела на Кирилла, - Хорошая сказка. 
Сам 
придумал? А что было дальше?
- Дальше было то, что принято называть жизнью. Юноша всё время лежал на кровати, 
руки 
и ноги не слушались его. А девушка с утра до ночи работала, чтобы прокормить его 
и себя. От 
тяжких трудов спина её сгорбилась, кожа потрескалась, покрылась морщинами, 
волосы раньше 
времени поседели, а глаза потухли. Юноша от  лежания стал рыхлым и толстым. 
Вечером у него 
собирались приятели и угощали его пивом, а он рассказывал им придуманные за день 
истории и 
покрикивал на жену,  когда она забывала вынести из-под него горшок или 
перевернуть с одного бока 
на другой. Приятели разносили его истории по свету, и самой лучшей из них была 
сказка про 
цветочную ведьму.

Муж уехал с оператором с телевидения в рейд, мальчишки почти без сопротивления 
легли 
спать, а к Юле сон всё не шёл.
Не было ни раскроенной шитвы, ни начатого вязания, даже книга, вопреки 
обыкновению, не 
занимала её. Чувство необъяснимой тревоги вытолкнуло Юлю из-под одеяла, 
закружило по комнате, 
вынесло в коридор, прибило на секунду к кухонному окну и повлекло обратно, по 
тому же маршруту. 
Она присела на кровать, закрыла глаза и, прижав ладони к лицу, попыталась 
обратиться к своим 
ангелам-хранителям. Тут ощущение непоправимой беды навалилось на неё невыносимой 
тяжести 
мешком, покатилось увесистыми камнями по шее, плечам, спине, провалилось в 
сердце, придавив его 
к чему-то острому. Стало так страшно, что женщина чуть не закричала в голос – 
пронеси, пронеси 
беду мимо! Но беда была слишком велика, а Юля слишком мала перед ней, и она с 
отчаяньем поняла 
свою беспомощность и неотвратимость несчастья.
Анеглы-хранители, спасители, держатели мои, помогите – не справляюсь! Нет, 
слишком 
страшно, слишком плохо. 
Юля дрожащими руками сняла со шкафа пыльный, странной формы – в виде домика-
очага с 
глазами и открытым ртом – горшочек. Зажгла в его устьице свечку, закрыла сверху 
куском хлеба – 
чтобы привлечь вкусом, запахом реальной сегодняшней пищи блуждающего в неведомых 
лабиринтах 
Вселенной далёкого предка. Поставила ему маячок, сигнал, что он нужен. Сбиваясь, 
с трудом 
вспоминая, зашептала его многочисленные имена:
- Тарх Тарахович-Таргитай-Траитана…
- Тарху Тархунт-Тарку Тургу-Таранджелоз, - подсказали шёпотом ангелы-хранители. 
– 
Только слишком древнее божество, может не услышать.
- Таргелий-Таргиенос-Тархетий-Тарганис-Тор? Ничего не забыла? И все силы Добра! 
– 
Пламя свечки кивнуло. – Спаси-сохрани моих родных и близких, - выдохнула ведьма 
– Сбереги от 
беды тех, кто мне дорог!
Свеча потухла. Юле стало легко, спокойно, сразу очень захотелось спать. Правда, 
нестерпимо 
разболелась голова, накатила такая усталость, будто самосвал земли руками 
перетаскала. И она 
заснула, несмотря на головную боль, успев подумать только: “ И что 
распаниковалась, подумаешь, 
обычный рейд!”.

Рейд тянулся, как обычно проходят подобные мероприятия – медленно и нудно. 
Кирилла 
забросили на гаишный КПМ. Операция называлась то ли “Сеть”, то ли “Бредень”, 
словом, что-то 
рыболовное. На самом деле рыбы рейд абсолютно не касался. Он касался наркотиков, 
оружия и 
прочих интересных вещей, нежелательных в гражданском обиходе. Гаишники кого-то 
тормозили, 
штрафовали, отпускали, досматривали, писали свои бумажки, а Кирилл отсиживался в 
машине, 
стоящей чуть в стороне, откровенно скучал, позёвывал и время от времени боролся 
с дремотой. 
В машину набилось ещё несколько представителей разных служб, вырванных из тёплых 
кабинетов и заброшенных за энный километр. Со всеми мыкался и корреспондент 
криминальной 
газетки, рванувший в рейд, видимо, в поисках очередной кровавой сенсации. Кирилл 
газет не читал, и 
фамилия корреспондента ему ни о чём не говорила.
К трём часам ночи анекдоты были уже рассказаны, бутерброды съедены, одинокая 
бутылка 
водки выпита, и все известные ментовские байки уже болтались вялой лапшой на 
ушах незадачливого 
газетчика и его коллеги-оператора. 
Скучно. Смотаться бы домой, да проверка должна быть. Сам замминистра операцию 
контролирует.
Рядом тяжело заворочался притиснутый к двери корреспондент.
- Может, выйдем покурим?
- Да нет, спасибо, я не курю, - Кирилл не был настроен общаться, да и выходить 
из тёплой 
машины не хотелось.
Корреспондент посидел, подумал, потом всё-таки вылез наружу. Потянуло свежим 
холодком.
В окно виден был его тёмный силуэт. Проезжавшие машины окатывали его волнами 
белого 
света, не освещая, а лишь чётче вырисовывая неясный контур. В сгущающейся после 
них темноте 
ярко пунктирил оранжевый огонёк сигареты.
Какое-то томительное беспокойство овладело Кириллом. Вспомнилась Юля. Ему 
представилось, что она не спит сейчас, что думает о нём. Ей тревожно. Что-то 
гнетёт её. Кирилл 
попытался отогнать от себя странное ощущение её присутствия. 
Сумасшествие, да и только. Выйти, что ли, на улицу? Прохладиться? 
Он с наслаждением глотнул холодный ночной воздух. Наваждение отошло, стало почти 
спокойно. Постоял с корреспондентом. Перебросились парой слов.
Неожиданно, перекрывая приближающийся рокот двигателя, раздался отчётливый 
голос, 
усиленный механической мембраной.
- Водитель “КАМАЗа”, остановитесь!
Журналист и Кирилл, как по команде, повернули головы к КПМ.  
Там гаишники пытались остановить здоровый “КАМАЗ” - вертлюгу. Упитанный сержант, 
позабыв достоинство, неистово махал жезлом, на патрульных “Жигулях” надрывался 
мегафон, а 
камазист, вместо того чтобы благовоспитанно принять вправо и остановиться, 
ударил по газам.
Сбив переносное заграждение, “КАМАЗ” вылетел на встречную полосу, обогнул 
бетонные 
блоки, перекрывающие шоссе, пронёсся по свободной площадке прямо перед КПМом, 
вдруг пьяно 
вильнул влево и со всего маха ударил в машину, из которой только что вышли 
Кирилл с 
журналистом. Обдав их вонючим выхлопом, проплыв зловещей громадой мимо. “КАМАЗ” 
снёс 
легковушку в кювет, сминая её в жестяное месиво.
Что было потом, Кирилл видел отрывками - резкими, чёткими, словно силуэты на 
мгновение 
вычерненные светом проносящихся рядом фар. Поднимают из канавы изорванные 
останки трёх 
человек. Раскладывают на окровавленной куртке труп оператора-телевизионщика, 
бережно стараясь 
отделить от него куски видеокамеры. Избивают пьяного вумат камазиста. Решают, 
как сообщить 
родным погибших. Бьют по щекам…
Потом к Кириллу подошёл журналист. Протянул раскрытую ладонь.
- С днём рождения, мент…

Глава пятая 

Странно  наблюдать за собой. Странно, любопытно и привычно. Кирилл любил 
вызывать это 
состояние – взять вдруг и отрешиться от себя, от своих действий, даже мыслей. 
Отойти на полшага - 
чуть вбок и назад -  заглядывать самому себе через плечо и удивляться: и что это 
я творю такое, и 
куда это я иду таким скорым шагом, и в какую растакую профессорскую квартиру я 
звоню с 
волнением в крови.   А в такую!..
Квартира была воистину профессорская, как он себе и представлял, то есть как 
принято 
показывать в советских художественных фильмах. А именно: маски африканские – три 
штуки, 
картины маслом – много, кресла, письменные столы, книги, комнаты – без счёта. 
Художественно-
творческий беспорядок кое-где – это как водится. А в общем, здорово: в отличие 
от киношных 
квартир видно, что здесь люди живут. В местах свободных от художественно-
творческого 
беспорядка царил бардак полнейший.  Кириллу, как далеко не немцу, а душе чисто 
российской, это 
было особенно по сердцу. 
Дверь открыл типичный профессорский ребёнок - длинный худой стильный рок-н-
рольный 
обалдуй с бородкой, баками и серьгой в ухе. Личность, сразу видно, творческая: 
либо музыкант, либо 
художник.  Кирилл понял – с ним он будет пить пиво, а возможно, и водку, 
усугублять бездну 
бардака и читать стихи, но это потом. 
А теперь давайте-ка погрузимся в профессорское кресло в соответствующем 
кабинете, бумаги 
на газетном столике, Юля рядом. Хорошо! Сиди твори.
Ну и творили. А болтали все-таки больше. 
Говорили обо всём. Спорили. В чем-то сходились во мнениях, о чем-то спорили чуть 
не до 
крика. И тут же смеялись в голос. 
А иногда, словно, прорывалось что-то: придумывались хитрые сюжетные ходы, сами 
собой 
появлялись законченные сцены, выстраивались в стройную систему разрозненные 
придумки.  Один 
день так записались - лишь завалившийся в комнату Салават вывел из творческого 
экстаза: известно 
ли вам, что уже час ночи. Час ночи! Не может быть! Было. Юля ринулась к телефону 
названивать 
мужу. 
- Алло, извини, родной, мы тут с Кириллом Анатольичем совершенно записались и 
забыли 
о времени. Я утром подойду. Да, конечно, до твоего ухода. Да. Пока-пока. 
Спокойной ночи, родной.
Интересно, жена неизвестно с кем на ночь остается, а “родной” - ноль эмоций. 
Хотелось бы 
полюбоваться на такого примерного муженька. Опыт что ли, перенять. Врешь, Кирилл 
Анатольич, 
нет у тебя никакого желания любоваться на Юлиного супружника. 
Надо же, с тех пор всего неделя прошла. Целая неделя. Неделя, состоящая только 
из вечеров. 
Вечеров в этом старинном нелепом доме. Вечеров, когда он провожал её домой. Они 
шли рука об 
руку по ночным улицам. Говорили, говорили. Смех, да и только – оба спешили по 
домам, обоих 
ждали семьи, оба убеждали друг друга, что ужасно торопятся, а сами пускались 
окольными путями.
Юля в который раз, осторожно постучала, виновато прислушиваясь к Колиным шагам 
за 
дверью. Детей он уже уложил. Без неё. Неужели и такое бывает, так просто? А 
казалось, без неё и 
часы в доме перестают идти.
- Ты не сердишься? – подластилась она к мужу. – извини, опять заболталась, 
увлеклась. Я 
больше не буду.
- Делай, что хочешь, - похоже Николай совершенно не сердится. – Ну, я спать 
пошёл.
- Постой, ты правда не обижаешься на меня? Хочешь, я совсем откажусь от этого 
романа, 
если от него для тебя всякие неудобства начались. Приходы вот мои поздние…
Коля почти ласково щёлкнул её по носу:
- Юлька, уж если женщина что взяла в голову!.. Впрочем, ты же знаешь: я своей 
жене 
доверяю и считаю, что она ничего дурного не сделает.
- Я ничего дурного не делаю! Просто пишу, и вроде получается.
- Вот и прекрасно. – Он, взяв сигареты, двинулся к уборной.
- Подожди! – Да что это на неё нашло? – Коленька, родной, мне очень надо 
поговорить с 
тобой. Помоги мне, худо что-то. – Она вдруг попыталась объяснить, что мучило её 
в последнее 
время: усталость, апатия, чувство запертости какое-то, бессилия собственного, 
отчаяния, 
некрасивости, и многого другого, сама не могла разобраться чего. Ясно только, 
что худо.
- В таком случае, заведи себе любовника! – любезно посоветовал Коля минут через 
сорок, 
натянув одеяло на голову. – Неужели так трудно понять, что уши у человека болят? 
– горестно 
вопросил он в гладкую, пахнущую свежим бельём темноту. Чёрт бы побрал это 
ненавистное, с ума 
сводящее состояние беспомощности, когда Юлька начинает сопеть, наливаться 
слезами, как 
девчонка, чувствовать себя глубоко несчастной, а перебить такое её настроение 
нет никакой 
возможности.
Ну действительно ведь, болят уши, устал, как собака, и действительно ничего 
невозможно 
поделать. Да, худо ей пришлось в последнее время – и с бабкой намаялась, и с 
Антоном, и с ногами 
вот беда получилась, но разве ему было легче? Разве он не мучился за неё, не 
пытался помочь, где 
только мог? Всё дело в том, что её настроение совершенно не зависит от каких-то 
внешних причин: 
просто охота пожалеть себя, покиснуть. Так что лучшее, что можно сделать – это 
не мешать. Но ведь 
тоже не железный – тошно ведь, когда такое дело. Ну не чувствует она себя 
любимой – а ему как 
быть? Тут хоть в лепёшку расшибись – если супруга что вбила в голову, надо дать 
ей дострадать до 
конца.
Вот так сказанул! В этом он весь – вечное желание переложить свои проблемы на 
других. 
Постоянно надеется, что придёт кто-нибудь и всё решит за тебя. Или что 
неприятности просто 
перестанут существовать, сами кончатся, сойдут на нет. Да на кой чёрт ей 
любовник, когда можно 
хотя бы просто в щёчку чмокнуть на ночь, приголубить чуть-чуть, просто показать, 
что не всё равно, 
есть она рядом или нет! Уши у него болят! Да они всегда болят, когда хочешь что-
нибудь ему 
сказать. Да мне, если хочешь знать, сложнее не завести себе любовника, а 
завести-то и проблем 
никаких нет!
Мысль эта была настолько далека от реальности, что даже не напугала Юлю. 
Представить 
рядом с собой другого мужчину кроме её Коли – первого, единственного – было 
просто невозможно. 
Он первый её, тогда шестнадцатилетнюю девчонку, поцеловал. Он потом более двух 
лет бережно, 
нежно, растил из неё женщину – для себя. Он посапывал сейчас рядом, распарился 
во сне, прядка 
светлых волос прилипла ко лбу – родной, любимый. Её мужчина – её муж. 
Однокоренные слова. 
Буквально-таки синонимы.
А Кирилл ничем не показывает, что она ему хотя бы нравится.
Запросто болтает с ней, смеётся, но ни комплимента не скажет, не посмотрит как-
нибудь 
эдак… Постой, Юленька, вспомни, он неделю уже каждый вечер после работы приходит 
к тебе в 
родительскую квартиру писать этот фантастический роман ( Никак не могу я в этот 
клятый роман 
врубиться, ну не чувствую я его!). Каждый вечер торчит у тебя допоздна. А один 
раз даже 
заговорились-записались до утра – совсем забавно! Позвонила домой: Коленька на 
это хмыкнул 
только. Кирилл же ночь просидел со мной бок о бок перед компьютером, хоть бы 
зевнул, хоть бы 
чихнул – хоть бы что-нибудь человеческое в нём хлюпнуло! Так ведь всю неделю 
вечерами – у меня, 
а в пятницу, когда  семейство собралось в деревню, он несколько раз звонил – 
предлагал взять его с 
собой в качестве чернорабочего на строительство. Коля тогда сказал: “Нечего, 
пусть хоть пару дней 
без тебя проживёт, остынет маленько!”. Остынет? Да он и так…
Ой, нет, хватит о нём думать! Бежать скорее в любимое место, отсидеться у 
ангелов-
хранителей, чаёк попить, побеседовать, за жизнь порасспросить.
Липовая аллея, клумба лиловых ирисов, большой красивый дом – почти замок, белая 
лестница – четыре ступени, поворот, ещё четыре, площадка – родное всё, любимое с 
детства. Тут ей 
всегда рады, всегда ждут.
Здесь липы уже зацвели. Праздничный аромат их вечерним ветерком колышется в 
окнах, 
шалью ложится на голые плечи, шёлком ласкает открытую шею.
 Музыка? Что это у них сегодня – танцы?
Действительно – просторная, но уютная зала полна оживлённо переговаривающихся 
людей, 
музыканты проверяют инструменты в своей нише, бархат, бриллианты, веера, сотни 
свечей в люстрах 
и канделябрах. А так хотелось понежиться в огромном кресле в кабинете, попросить 
развести огонь в 
камине, спросить, что такое “меня уносит” и как с ним бороться…
Впрочем, ей очень к лицу бальное платье, и хозяин уже подходит пригласить на 
первый 
танец.
Да, именно этого так давно не хватало – поплыть степенно мимо лиц и огней, 
вращаясь 
плавно на поворотах мелодии, удивлённо встречаясь глазами со своим отражением в 
громадных 
зеркалах и высоких, чернеющих темнотой окнах.   
Она спросила как будто небрежно, но внутренне замерла в ожидании ответа:
- Что вы скажете о моём новом знакомом?
Её собеседник прекрасно видел, как встревожено она напряглась, отвернув голову и 
опустив 
глаза. Усмехнулся:
- Разве он тебе просто знакомый?
- Это у меня вы научились отвечать вопросом на вопрос?
Тут, вежливо огибая танцующие пары, подошёл Карпьо Л.Ф. де Вега:
- Пляшешь, Юленька? Тогда тебе письмо. – И протянул большой конверт. Явно какое-
то 
официальное послание – адрес отпечатан, чёткие штампы с обеих сторон.
Она вышла на освещённую террасу и торопливо разорвала плотный шуршащий 
четырёхугольник.  С недоумением посмотрела на три грязных обгорелых листочка в 
нём и извещение 
на официальном бланке. Взяла первое письмо и прочитала: “Здравствуй. Да, это не 
бред…”.
- Юленька! –Лопе де Вега вышел к ней. – Поздно уже, холодно, иди спать. – Увёл в 
комнату, посадил на маленький, обитый атласом диванчик, укутал шалью плечи, -  
Спи, моя девочка, 
спи, моя хорошая.
Она заснула и проспала до утра спокойно, без сновидений.
Встала с ощущением непонятного беспокойства и почему-то поняла, что беспокойство 
это 
вызвано Кириллом.
Кирилл звонил ей каждое утро. Каждое утро в десять часов он набирал её номер. 
Она 
отвечала таким томным, мягким, расслабленным после сна голосом. Таким домашним, 
родным. За 
неделю Кирилл привык к нему, как к наркотику. Подсел на него, как садятся на 
иглу: сразу, до конца, 
жадно, бездумно и безысходно. 
Самое смешное, что он не любил говорить по телефону. Что можно сказать человеку 
по 
телефону? Пару банальных фраз, считающихся атрибутами вежливости, рассказать 
анекдот, 
посетовать, что никак не получается встретиться. А к чему это? Нет, обычно 
Кирилл звонил только 
по делу, говорил коротко, по существу, и спешил раскланяться.
А теперь... Он висел на телефоне по получасу. Говорил, говорил, слушал. Не мог 
наговориться. Уже не хватало вечеров, этих долгих вечеров, когда они сидели бок 
о бок, так близко. 
Он чувствовал ее тепло, дыхание, ее волосы касались его так нежно, воздушно. 
Он хотел слышать ее голос постоянно, видеть ее. Когда она сказала, что на 
выходные уезжает  
с семьей в деревню, в нем, словно перевернулось что-то, так больно. Весь день, 
перед ее отъездом 
места себе не находил. Звонил ей несколько раз. Дошел до того, что напрашивался  
ехать с ними. И 
только когда она отказала, словно водой ледяной умылся. Окатили его ледяной 
водой. Поделом.  
И вот сейчас снова... набираю номер.  
- Здравствуй! Здравствуй, Юля. Слушай, я тебе, случайно, не снюсь? А то ты-то 
уже 
замучила - каждую ночь только и знаешь, что снишься и снишься.
- Бедненький, это же кошмар!
- А ты думала! Так просто, что ли, видеть тебя каждую ночь! Видеть и... все.
- Ужас! Но знаешь, ты мне тоже снишься. Видно, в отместку.
- Вот это да! Ну, раз мы с тобой обоюдно мучимы кошмарами, давай сегодня 
встретимся. 
Ко мне как раз пара идей случайно забрели.
- Хорошо. Тогда опять у Салыча попишем. Компьютер мы пока оттуда не забрали и, 
видимо, пока не будем: Мой братец на днях на Грушинку уезжает, нам так и так 
туда придётся всем 
семейством перебираться.
- А родители у тебя пока не приезжают?
- Что ты! Им по контракту ещё несколько месяцев в Вене надо пробыть, они же не 
так 
давно уехали.
Ура, ура - увижу Юлю! Заодно и попишем. Осталось только вечера дождаться и - по  
проторенному пути к старинной пятиэтажке.

Муж родной навек любимый после обеда остался дома, и Юля, обрадованно  вильнув 
хвостом, помчалась прочь, рассчитывая успеть выжать из удачной ситуации 
побольше. Налегке – без 
привычного детского обоза – пробежала по рынку, загрузилась там и, довольная 
“удачной охотой”, 
потащила добычу своим мужчинам, начав с Салыча, как наиболее голодного и 
беспомощного.
Салаватушку она застала гнусно бранящимся над разбитым телефоном. Рассортировав 
сумки, 
выделила братскую долю продуктов и вдохновенно принялась колдовать с совершенно 
таинственными для неё железками и проводочками. Вот это, видимо, сюда, а это – 
так. Она закрутила 
ногтем маленький винтик, и в этот момент телефон пронзительно зазвонил – ура, 
заработало! 
Радостно сняла трубку и почему-то совершенно не удивилась, услышав голос 
Кирилла:
- Салават? А, Юля! Это Кирилл.  Звоню узнать, как у твоего брата планы на 
сегодня - он 
что-то заикался об “выпить банку пива”.  Вот я и подумал, что раз уж мы все 
равно сегодня пишем, 
не соединить ли приятное с приятным.  Ты как к этому относишься?
- С пониманием. Только чтобы пиво - после творческого процесса. А я пока  просто 
мимо 
бежала. Сейчас занесу семейству корму, который  надо будет  ещё приготовить. А 
потом сбегаю 
ненадолго в Дом Печати: у меня там встреча с московским корреспондентом из 
русско-французского 
журнала, он хочет сделать со мной какое-то интервью. Потом сюда вернусь. – Как, 
всё-таки радостно 
Кирилла лишний раз услышать! Пустячок, как говорится, а приятно. 
К месту встречи они подошли почти одновременно: она как раз поднималась по 
лестнице, 
когда он хлопнул дверью подъезда.
Юля, позвонила и, перегнувшись через перила, помахала ему рукой. Из квартиры 
слышалось 
развязное дребезжащее фортепианное бряцанье.
Музыка? Что там у них сегодня – очередной балаган?
Им открыл длинный нескладный парень в маске Смерти с горящей спичкой в дрожащих 
пальцах.
- Как медик вынужден сообщить вам, - торжественно произнёс он сразу, - что 
человеческое 
существо подобно этой спичке: мы ежесекундно окисляемся, сгораем в полной 
кислорода атмосфере. 
– Его тёмные от врождённой скорби глаза моргнули в прорезях маски и повернулись 
к Кириллу. – 
Бессмысленно сие горение, если оно не зажжёт нечто большее. – Он виртуозно 
подхватил спичку за 
уже почерневший кончик, подождал, пока она обуглится вся, и, вздохнув, медленно 
побрёл по 
коридору неведомо куда.
Бородач за пианино, прервав водевильный мотивчик, энергично заиграл ему вслед 
кусок из 
музыкального сопровождения Страшного Суда.
- Димка, пироман чёртов! – тревожно выругалась Юля. – Как выпьет, ему 
обязательно 
требуется что-нибудь поджечь. Хорошо, что мы пришли – за этой публикой нужен 
глаз да глаз!
- А он что. действительно медик? – спросил, разуваясь, Кирилл.
- Да – зубной врач. А вообще-то, музыкант талантливейший.
Бородач заметил вошедших, шумно обрадовался, откусил от лежащего рядом 
бутерброда с 
горчицей и  бросился целовать Юле ручки.
- Ах, бесценнейшая Юлия Робертовна, – посетовал бородатый Алексей Петрович, – 
Отчего 
вы не поехали с нами вчера праздновать Ивана Купалу! – Достал из кармана 
шоколадный батончик. – 
Откушайте, краса вы наша ненаглядная!
- Ой, спасибо, как вы всегда так точно угадываете: у меня как раз уже дня четыре 
- 
шоколадная ломка! И как раз – мой любимый батончик! – она с видом счастливого 
предвкушения 
надорвала обёртку. – А насчёт Купалы… Самой безумно жалко! Но, подумайте, 
любезнейший 
Алексей Петрович, что мне там было делать одной? Кирилл Анатольевич бросил меня 
вчера 
преступно, с кем было прыгать через костёр да через венок целоваться?
Ага, конечно - так ты и стала бы со мной целоваться. Улыбаешься, дразнишь по 
мелочам, 
смотришь, как на мороженое.
Ни через венок, ни через танковую броню не стала бы я с тобой целоваться, Кирилл 
Анатольевич,  Боже упаси! Так что нечего сразу такую целомудренную физиономию 
делать, я просто 
для красного словца ляпнула.
Звякнул телефон, она тут же трубочку по-кошачьи лапкой накрыла, замурлыкала, 
заурчала – 
не иначе куртуазнейший кавалер на том конце провода комплиментами рассыпается. 
Тоже мне – 
финти-флю какое, ну просто мёдом мужика обмазывает, он же теперь от телефона не 
отклеится. А 
нет, надо же – вроде отклеивается потихоньку, и часа не прошло.
- Да, одну секунду – сейчас запишу. – Встрепенулась Юля. - Найду только чем. – 
Она 
лихорадочно заворошила предметы на телефонном столике, отчаянно метнулась туда, 
сюда. Через 
пару минут уже все бегали искали что-нибудь пишущее, но безуспешно. Кирилл, 
хмыкнув, спокойно 
открыл сумку и только хотел достать ручку, как она уже, обречённо вздохнув, 
взяла Алексей 
Петровический тюбик с горчицей и, выдавливая понемногу, вывела шестизначный 
номер на 
глянцевой обложки лежащей рядом книги. Любезно распрощалась, сияя глазами, и 
повесила трубку.
- Кто-то очень важный? – спросила Галя, подруга Салавата, почти невеста.
- Да нет, так – шушара, - равнодушно, мгновенно погаснув,  отмахнулась Юля.
- Зачем же ты тогда книгу испортила? – Кирилл чего-то, видимо, не допонимал – 
только 
что так искренне источала безмерную заинтересованность и восторг, пачкала книгу 
- ради заведомой 
“шушары”?
Юля озадаченно посмотрела на горчичные каракули:
- Разве? – Рассмеявшись, взяла тряпку для пыли и стёрла. – Вот и следа не 
осталось, а ты 
говоришь – испортила. Пойдём писать, а то до вечера так проваландаемся. Или – 
сначала чаю?
- Чаю-чаю, - подтвердила Галя. Метнувшись на кухню. – Давно пора. 
- А лучше - пивчанского! - Салават, подчеркивая важность изреченного, воздел 
палец.
После чаепития Юля коснулась руки Кирилла.
- Посиди, пожалуйста, чуть-чуть в кабинете, Салыч с Галочкой на грушинский 
фестиваль 
собираются. Сейчас я все дела быстро-быстро сделаю и прибегу.
Стараясь не путаться ни у кого под ногами, Кирилл  покорно удалился на полигон 
писаний. 
Сквозь дверь доносились угрожающие шумы, девичий смех и бас Салавата. Когда 
погром поутих, 
появилась Юля. Или это погром поутих, когда она появилась?
На столике, где они обычно писали, были разбросаны какие-то бумажки, фотографии. 
Юля, 
вздохнув, принялась сгребать всё это в кучу, освобождая место для работы:
- Фотографию вот надо выбрать к интервью в журнале, – объяснила она. – А ничего 
приличного. Все новые вызывают во мне чувство тоскливого уныния. Только старые 
более или менее 
хороши. Вот здесь я у Трубецкого на коленях, мне лет десять ещё. Это – с Петром 
Глебовым в 
Афинах, на фоне Акрополя. Тут – ерунда всякая. А это, - она бережно взяла в руки 
небольшой 
листок. – мне очень дорого: стихи, которые мне Булат Шалвович Окуджава своей 
рукой написал. А 
вот моя любимая фотография из выпускного альбома в школе. По ней в меня влюбился 
, совсем как в 
арабских сказках, сын кувейтского шейха, было это в Москве в… - она задумалась, 
- В 1987 году. 
Очень красивая история, я её внукам рассказывать буду. Ну тебе-то совершенно не 
интересно. Замуж 
тогда меня очень звал, хороший мальчик, только Гарвард закончил – милый, 
интеллигентный. А мне 
тогда шестнадцать лет всего – какое там замуж! Мне о нём, как о муже и подумать 
страшно было: 
этот чёрный волосатый араб – и вдруг муж? Боже упаси! – Она отложила фотографию. 
– Мне вообще 
всегда нравились не излишне заросшие мужчины. Я, помню, очень боялась, что у 
Коли окажется 
волосатая грудь. Представляешь, глупость какая? Было бы ужасно противно, но, к 
счастью, я не 
ошиблась в будущем супруге. Он вполне соответствовал в этом плане моим идеалам, 
– достала ещё 
один листок. – Вот, скорее всего, вместо фотографии дам этот свой портрет, 
который Павел Бунин 
нарисовал, когда наш корабль подходил к Хайфе.
Спорили, выдумывали роман, Юля рассказывала о себе. Кирилл втихаря дивился, тоже 
рассказывал что-то, стараясь, чтобы выходило хотя бы вполовину так же интересно, 
как у Юли. Но 
куда деваться – заграничных вояжей он не совершал, с Окуджавой и Астафьевым не 
знаком, лощеные 
дипломаты и даже волосатые арабы, слава богу, за ним не ухаживали. Грудь 
волосатая ей не 
нравится, скажите пожалуйста. Ну волосатая у меня грудь, и что?  Я и не 
собираюсь соответствовать 
ничьим идеалам. А что рассказывать профессорской дочке? Рассказать, как его два 
раза порезали, как 
студентом работал в охране, как сопровождал грузы на трассе, как институт 
бросил, как следователем 
стал? Зачем ей это?
Приоткрыв выжидающе дверь и, явно стесняясь, в комнату сунулся собачий нос. 
- Джозик, лапочка, ну заходи, заходи, не бойся.
Ласковая и бестолковая собачонка-шелти, подобострастно извиваясь, просочилась в 
комнату. 
- Джозик, Джозик, - Юля принялась гладить млеющую собаку. Пес бросал редкие 
взгляды 
на Кирилла, приглашающие и слегка опасливые – что не присоединяешься к 
поглаживанию, не 
хочешь ли часом ботинком пульнуть. Но убедившись в бесполезности Кирилла в 
смысле 
поглаживания и безопасности в смысле ботинка, старик Джозеф совсем расслабился и 
на радостях 
принялся мелко вылизывать Юлины ноги, явно не успевшие забыть ещё босоножки и 
пыльную 
мостовую. Зрелище не показалось Кириллу аппетитным. 
- Джозька, перестань, - пряча ноги, Юля пыталась отстранить животное, но оно 
вошло во 
вкус. - Ну, прекрати, Джозеф!
- Да… хотел бы я быть этим псом, - продекламировал Кирилл, вспомнив Хлестакова, 
платочек и лилейную шейку.
Надо же! И галантности, оказывается, умеет говорить и смотреть чуть ли не со 
страстью – 
хорош, собака, до чего хорош, если приглядться.
В соседней комнате загрохотало явно падающее тело.
- Что-то мне это перестаёт нравиться, - Юля прислушалась. – Галочка ушла 
сердитая. 
Боюсь, придётся мне остаться сегодня здесь, а то Салаватушка, по-моему, уже не 
совсем адекватен.
- Да вроде ничего. Но смотри сама.  Если хочешь, я тебя отведу домой, а сам 
вернусь, 
побуду с ними.
- Ой нет, лучше не надо, а то тебе попадет, ты и так все вечера здесь 
пропадаешь.
- Не попадет - мои сегодня у тещи.  Так что можешь меня эксплуатировать в свое 
удовольствие.
 Юля коротко задумалась. Быстро глянула на Кирилла. Позвонила мужу
- Мне надо присмотреть за Салычем, он, кажется, перебрал, да и народ тут у него 
не 
особенно надёжный. А разогнать я их не могу.
- Ну Кирилл там, с вами остаётся?
- Да.
- Трезвый?
- Абсолютно.
- Тогда всё в порядке. 
Снова  этот благонравный супруг.  И чего он мне так доверяет, он же меня и в 
глаза не видел. 
А может, я маньяк? Или вообще... Что вообще может быть хуже маньяка для семейной 
жизни, 
Кирилл придумать не успел, поскольку пришлось срочно ловить бутылку с пивом, 
сбитую со стола 
пожарным медиком.  А потом тем более было не до этого. 
Ведь ещё надо было эту бутылку, да и другие, освобождать от содержимого. Процесс 
этот 
шёл быстро, так что пришлось пополнить боезапас в круглосуточном магазине.  
Потом еще Салыч 
позаимствовал из отцовского бара полбутылки водки...
 Убедившись, что пожар в эту ночь квартире не грозит, а Кирилл прекрасно нашёл 
со всеми 
общий язык, Юля преспокойно отправилась в спальню. Разделась, откинула покрывало 
на одной 
половине широченной кровати и, уютно устроившись комочком под одеялом, 
приготовилась поспать 
в своё удовольствие.

Стихи, песни, пиво, водка, ребята были классные, и играли классно, и пели 
громко. В какой-
то момент Кирилл понял, что ему так хорошо, что еще немного и станет плохо, а с 
утра на работу.
- Нет,  нет, мужики, я на сегодня - все. Пойду - забудусь сном. Сал, покажи, 
куда мне 
упасть смертью храбрых. 
Но Салавату было не до него, и Кирилл сам отправился на поиски ночлега.
Так, вот здесь, кажется есть диван. Кирилл хотел сообщить в пространство, что 
“спокойной 
ночи”, что его не кантовать и до весны не будить, но передумал - в соседней 
комнате, кажется, легла 
Юля. Эх... 
Юля прислушалась: тихо стукнули положенные на пианино очки, скрипнул диван там, 
за 
дверью. Улыбнулась, представив, как Кирилл, взъерошенный,  ткнулся устало в 
диванную подушку.
Всё ещё улыбаясь, закрыла глаза, пожелала спокойной ночи ангелам-хранителям, 
попросила 
их беречь, от беды ограждать всех своих родных и близких. Перечислила по именам, 
не забыв 
каждого, помедлив секунду-другую, добавила: “ И его – Алексеева Кирилла 
Анатольевича”.
Так бы и уснула, наконец, но в соседнюю комнату с шумом и криком ввалились 
Салават с 
Димкой, жаждущие зрелищ от видеомагнитофона. Включили свет, хотели плюхнуться на 
диван и 
воскликнули досадливо:
- Ба, да здесь Алексеев, вот незадача! – но досадовали недолго: подняли его и, 
сонного, 
откантовали в спальню, плюхнув прямо поверх покрывала на застеленную половину 
кровати. Юля 
хотела было возмутиться, но, хмыкнув, поняла, что возмущаться, собственно, 
нечему и, укутавшись 
потеплее, старательно заснула.
 Когда Кирилл очухался, было уже светло. Посмотрел на часы – на работу опоздал, 
но не 
совсем. “Хмурое утро, - подумал Кирилл, - А.Н. Толстой. Вторая ночь с Юлей. 
Точнее, с ней в одной 
квартире, что, конечно, не одно и то же. Если вы понимаете, что я хочу сказать, 
я например - нет. Но 
звучит красиво”. Сдерживая двумя руками вращение головы, довольно успешно сел.  
Обернулся - на 
другом краю кровати спала Юля. Кружащаяся действительность резко встала на 
место. 
Посапывая, как  уютный маленький зверек, она спала, укутавшись с головой в 
одеяло. Только, 
лицо по сонному строгое и беззащитное, смешно выглядывало из теплой пуховой 
норки.
Странно, но Кирилл почему-то совершенно не удивился тому, что проснулся в одной 
постели 
с Юлей. Даже не пытался этого объяснить. Просто обошел вокруг кровати, тихонько 
склонился над 
ней. Как близко ее лицо. Никогда не было так близко. И губы доверчиво 
приоткрыты, как для 
поцелуя. Милая. 
По длинным ресницам словно ветерок пробежал. Она что-то увидела там, во сне. 
Что-то 
очень хорошее. Иначе почему бы она улыбнулась. 
Она улыбнулась. Сколько себя помнила, мечтала проснуться от того, что кто-то 
очень 
любимый бережно целует её в губы. Опять это только сон.
Когда он, умывшись, вышел из ванной, Юля уже гомонила, носясь из комнаты в 
комнату, 
совершая в секунду сотню телодвижений и ладя сотню дел. Пришедшая с утра 
пораньше Галя тоже 
носилась, но, не в силах выдержать Юлиного темпа, отставала и, выбившись из 
ритма, сталкивалась с 
ней в коридоре, на кухне и прочих местах. Независимо от них, словно в другой 
плоскости, из 
комнаты в комнату бродил Салыч. Он сурово и язвительно покрикивал на женщин, и 
по всему было 
видно, что во всей этой кутерьме главное лицо он.
Суматошный вихрь кружил по квартире рюкзаки, палатки, стоптанные кеды, котелки, 
которые Галочка давно уже должна была помыть, банки тушёнки, вовремя не 
заштопанную Юлей 
штормовку. Ветер перемен, муза дальних странствий, ревущие сороковые широты, 
пятнадцать 
человек на сундук мертвеца, свистать всех наверх! – мужчина собирался в поход.
Когда вечером после работы Кирилл вернулся в эту квартиру, Салыч со всей своей 
компанией 
уже уехали на Грушинский фестиваль, и декорации в балаганчике поменялись на 
мирные семейные, 
хотя не менее суматошные.
Чего Кирилл точно не боялся в этом мире, так это детей и собак.  
Опасался - может быть, но бояться - нет. Он признавал их силу и относился к ней 
уважением -  
сила эта была дурная, непредсказуемая, но собака кусает, когда от нее убегаешь. 
Поэтому Кирилл не 
боялся детей и собак. 
Странно, но дети и собаки принимали Кирилла безоговорочно. Может, чувствовали в 
нем ту 
же силу?
Два маленьких и опасных человечка Илья и Антошка были заняты каждый своим делом 
- 
старший мучил компьютер, младший маму. Неизвестного постороннего человека они 
встретили с 
достоинством, Кирилл отвечал им тем же: фальшиво не заигрывал, задевали - не 
огрызался, общался 
как с равными и на равных. И через полчаса Антошка уже лазал по нему как 
обезьяна, а Илья 
требовал компьютерных игр.
Юля готовила ужин, заглядывала в детскую, смотрела на них счастливыми глазами. 
Кирилл 
ловил ее взгляд и отвечал улыбкой. Когда они вместе кинулись ловить Антошку, 
забравшегося по 
шведской стенке под самый потолок, их руки встретились.
Скоро должен был подойти Николай.  Кирилл не чувствовал душевного трепета от 
предстоящей встречи - ну муж и муж, ну и что, бывает. 
Когда раздался звонок в дверь, Кирилл был в туалете. Черт, до чего удобная 
позиция! На это 
раз это был он, супруг, не Салават, не водопроводчик, не друг семьи и даже не 
подруга - Сам. 
Юля весело щебетала что-то, Николай весело отвечал. Кирилл повеселился, что 
предстанет 
для пресловутого знакомства так эффектно, сразу, распахнув дверь. Прелюдией к 
его появлению 
перед четой, вместо барабанной дроби, был характерный журчащий звук. Здрасьте!
С независимым видом Кирилл уставился на Юлиного Николая. 
Кирилл и раньше знал это выражение, но сейчас буквально, на собственной шкуре 
ощутил, 
как это бывает - улыбка сползла с его лица. Добротная приветливая улыбка.
Николай нашелся первым:
- А, крестник. Ну, здравствуй...
Это был журналист с того рейда… руки не подал, видимо ввиду последнего места 
пребывания. А почему крестник?
С тех пор они встречались часто. Ну, не то чтобы встречались, но виделись: 
приходил её муж 
вечером, иногда с друзьями: коллегами и просто, один раз заглянул даже самый 
главный редактор. 
Мужчины проходили в кабинет, рассаживались в кресла, солидно курили трубки и 
сигареты, 
степенно переговаривались. Кирилл сидел в детской за компьютером. Юля убегала к 
гостям, 
суетилась на кухне. Пробегая мимо, иногда подсаживалась рядом минуты на две, 
ободряюще 
улыбалась и что-то говорила, чтобы у соавтора не создавалось впечатления 
заброшенности и 
покинутости. И впечатления не создавалось. 
Кирилла приглашали к гостям. Тогда Николай говорил, глядя в пространство, – вот 
друг и 
соавтор моей жены. Этот статус был Кириллу внове, и он, в полной мере 
наслаждаясь им, от души 
веселился. Словно напялил чужой костюм клоунского вида и вертится перед 
зеркалом, потешая себя 
и публику.  А почему не посмеяться – костюм-то не мой и мне совершенно не 
соответствующий. 
Скину его и снова стану самим собой.
Нет, на самом деле его действительно забавляло положение “друга жены”, эдакой 
комнатной 
собачонки у светской дамы. Собачонки никчемной и презираемой всеми домашними 
мужчинами - 
начиная с мужа и заканчивая последним штатным воздыхателем. И хоть дама и 
носится со своим 
лохматым или, наоборот, лысым сокровищем, суёт им под нос её сморщенную 
мордочку, 
приговаривая: “Вот познакомьтесь с моей Жужу… Ах, какой у неё розовый носик…” 
или “Вот 
Кирилл Алексеев… Ах, какие замечательные стихи он пишет…”, каждый из них 
откровенно плюнул 
бы на этот розовый нос и на эти замечательные стихи. Но нельзя, ведь собачонка - 
любимица 
хозяйки, и попробуй прояви к ней меньше восторга, чем требуется, тут же 
окажешься в немилости. И 
мужчины, скрепя сердце, гладят противную избалованную тварь, делают ей “У-тю-
тю”, вообще 
терпят её присутствие и даже приглашают пить пиво, но в разговоры не принимают, 
и смотрят 
свысока, и на хвост норовят наступить нечаянно. Так, что собачка понимает – 
место её на женской 
половине. Там и внимания больше, и угощают слаще, да и безопаснее там 
несоизмеримо. 
Что ж, в жизни надо испытать и такое.
А Юля окончательно заблудилась в закоулках жизни, кажущихся такими светлыми и 
простыми. Коридорчики её дома вдруг стали поворачивать не туда, куда она 
помнила, выводить в 
странные комнаты, на экзотические романтические балкончики. Кирилл не был её 
домочадцем – ну 
никаким боком. Не был частью её дома. Но бродил по нему, посиживал за 
компьютером, заглядывал 
иногда на кухню, спал даже как-то в одном из закутков. И это всё неожиданно 
стало очень важным.
А у него где-то ещё есть любимая жена. Красавица.
Что ж это такое! Заблудилась. Ангелы-хранители, выведите, помогите, подскажите! 
Липовая 
аллея, клумба лиловых ирисов, большой красивый дом, белая лестница – четыре 
ступени, поворот, 
ещё четыре, площадка – и никого. Отворачиваются, не желают ничего объяснять, не 
желают 
помогать. Коля говорит: делай, как хочешь. Всегда ей завидовали: живёшь, как за 
каменной стеной. 
Господи, это же ужас – жить за каменной стеной! Ори, царапайся, сдохни, а рядом 
стена – не 
услышит. Хотя нет, не правда. Самой надо выплюхиваться.
Телефонный звонок. Опять, в сотый, в тысячный раз за это свихнувшееся время. И 
опять, 
конечно же, он.

Глава шестая

Надо подумать. Сесть и подумать. Поразговаривать немного со своей башкой. А то 
иногда 
забывается даже, есть ли вообще у меня мозги.
Надо познакомить Валю и Юлю. Зачем? Об этом и подумаем.
Вот Юля… или вот Валя… Нет, сначала всё-таки разберёмся с Юлей. Главный вопрос – 
зачем 
я ей? Ну, зачем? Зачем тратить со мной время, сочинять вместе, разговаривать, 
рассказывать о своих 
поклонниках, чёрт возьми! Дразнит? Опять же зачем? Что ей с меня? Вербует в 
очередные 
обожатели? Мозги пудрит романтическому мальчику? Не может без воздыхателя. Чтобы 
крутился 
всегда рядом, как тот, про которого говорила, что дневал и ночевал у них.  Это 
когда Николай только 
усмехался. Впрочем он всегда только усмехается. Так ведь не буду я так 
воздыхать. Не хочу и не 
буду. Да и не умею. И ухаживать красиво не умею: цветочки дарить, в театрики 
водить, в оперы 
разные… А иногда думаешь – вдруг правда. Чувствую ведь – нужен я ей. И она мне 
нужна. И есть 
между нами что-то… что-то необъяснимое, жизнь какая-то что ли…
Глупости, конечно, она мужа любит. Это видно. А меня не может она любить, не 
должна. И 
не верю я в это. И не буду я очередным объектом для насмешливого сожаления. 
Новым  крестиком в 
списке безнадёжных поклонников. Жирным таким крестом, поперёк всего, что есть у 
меня. Я Валю 
люблю. А с Юлей – извините, мы можем быть только друзьями. Пусть в конце концов 
сама увидит.
Вот пойдем к Толяму, тут я их и познакомлю. И Валя успокоится, а то что-то она 
болезненно 
воспринимает любое упоминание о Юле. Пусть увидит, что ничего особенного – чисто 
дружеские 
отношения. К тому же Валя давно обижается, что никуда вместе не ходим – вот и 
выберемся туда, 
повеселимся. Жалко, Юлю я потом проводить не смогу… А почему нет – пойдем 
втроём. Всё равно 
по пути.  
Как всё –таки приятно побеседовать со своей головой, с умным, что называется, 
человеком

Телефонный звонок. Опять, в сотый, в тысячный раз за это свихнувшееся время. И 
опять, 
конечно же, он.
- Юля, салют. Идём завтра к Толяму? Там сегодня все наши собираются.
- Привет! Идём, обязательно.
- Мы с Валей тебя на остановке встретим. Заодно и с женой познакомлю. – Пауза. - 
Ну что 
молчишь, пойдёшь?
- Да, пойду, скорее всего. Только не надо меня встречать, я сама доберусь.
- Зачем? Поехали с нами.
- Нет, спасибо, там увидимся. Пока. – Повесила трубку, пожалуй, слишком быстро.

Ну уж – дудки! Ещё не хватало ей, Юленьке Гареевой, тащиться в составе нелепого 
прайда 
при этом нахальном Алексееве! Увольте. Хороший старый закон: третий - лишний. 
Если он идёт с 
ней, своей коллегой, соавтором, представительницей того же поэтического цеха, к 
которому 
принадлежит сам, то при чём тут какие-то жёны!
А если выводит в свет супругу, чтобы позабавить и избавить от скуки, то при чём 
тут Юля? 
Что  она  - сама не в состоянии доехать?
Жаль, что Коленьку вряд ли уговоришь подвезти её на машине: очень не хочется 
тащиться на 
шпильках в трамвае. А от шпилек тоже неохота отказываться – на них как-то 
увереннее себя 
чувствуешь.
Юля робко подластилась к мужу, и, к немалому удивлению, он охотно согласился 
вывести 
свою “красавицу” из гаража. Так что Юлия лихо подкатила прямо к Толямовскому 
подъезду, 
благодарно чмокнула Колю, более или менее удовлетворённо поглядела на себя в 
автомобильное 
зеркальце и решительно застучала каблучками навстречу неприятному, но 
любопытному знакомству.
 Ох уж эта неизбежная жена! Если бы можно было зайти – и не видеть её вовсе, 
будто её и 
нет…
Но она есть. Юля вошла за Толямом в комнату и тут же столкнулась взглядом с 
парой 
распахнувшихся навстречу настороженных глаз. Потом увидела Кирилла. Ну что, 
показывай своё 
сокровище.
Как только она вошла, он  тут же поднялся, встал между ней и сидящей в кресле 
Валей.   Надо 
как-то познакомить их, коротко и с юмором. Ну, к примеру: моя любезная супруга  
- мой бесценный 
соавтор или моя дражайшая половина - мое творческое дополнение...
Глядя прямо перед собой, ни к кому не обращаясь,  он неожиданно для себя сказал:
- Познакомься - моя любимая женщина. 
Болезненная пауза угрожающе качнулась от одной женщины к другой, а он уже 
заулыбался, 
сделал слегка глумливое лицо (мол, шучу, что ж с меня, дурака, взять, сами 
знаете). По быстрому 
представил: Валя - Юля, и  отошел - пусть разбираются сами.
Юля преодолела настоятельное желание спрятаться в какой-нибудь потаённый уголок 
и,  
устроившись поудобнее, храбро начала общаться. Разулыбалась, расщебеталась, 
направив всю 
энергию разговора на Валю:  нам, евиным дочерям, есть о чём поболтать, нас тут 
двое, как не 
держаться вместе…
Валентина охотно приняла игру. И никто бы не подумал, глядя на их лёгкую 
дружескую 
беседу, что они придирчиво изучают друг друга. 
Через несколько минут у Юли немного отлегло от сердца: Валя оказалась совсем не 
такой, 
как она себе напредставляла. Среднего роста, среднего телосложения очень 
хорошенькая блондинка с 
пушистыми волосами до плеч. Блондинка, по-видимому, натуральная, аккуратненькая, 
похожая на 
куклу-отличницу из “Детского мира”. Носик, может быть, чуточку толстоват. 
Подведённые зелёные 
глаза, пожалуй,  близковато посажены. Ротик сердечком, ямочки на щеках, 
кругленький подбородок 
– в целом милая, обаятельная, но ничего особенного.
Глаза смышлёные, видно, что не дура, далеко не дура, вполне может быть, что даже 
умница 
настоящая. (Что при такой внешности – ого-го какой плюс!) Но губки подожмёт 
строго, как 
киношная учительница начальных классов, и понятно, что мудрости настоящей 
женской в ней, скорее 
всего, нет. Не чувствуется. Чувствуется, что способностями наделена щедро, а 
насчёт настоящего 
таланта – вряд ли. Роскошная кукла, дорогая, но пластмассовая – не фарфоровая 
ручной росписи.
И Валентина успокоилась, глядя на давно беспокоившую её воображение соавторшу 
мужа. 
Крупная полноватая баба – такие Кириллу никогда не нравились. Коса вокруг 
головы, как у сельской 
учительницы. Хохочет громко, глазами хлопает – простовата, а ещё дочка 
профессора. Нет, Юля эта 
ей не соперница – к тому же старая. (Сколько ей там? Двое детей, десять лет 
замужем – не меньше 
тридцати) Пусть пишут: хоть ясно, где муж болтается, да и пить она с ним не 
будет – это точно. 
Короче, нашёл себе вторую мамочку-литераторшу, которая согласна править его 
сочинения, 
выслушивать его бредни – ну и ладно, не жалко.
Впрочем, Кирилл не дал Юле особенно расслабиться. Слишком отстранённо он себя 
вёл, был 
настолько весь при супруге, что просто слёзы умиления наворачивались при взгляде 
на сладкую 
парочку. Стремясь уберечь от возможной боли жену, он пренебрег тем, что делает 
при этом больно 
Юле. Точнее, просто этого не заметил, старательно демонстрируя Валентине свою 
нежность и 
преданность. И желание куда-нибудь спрятаться, отсидеться где-нибудь, опять 
накатило нестерпимо.. 
Тут что-то сказал из своего угла Боря Дудин – вот она тихая ниша, которая 
надёжно укроет её от 
всего этого неприличного балагана! 
Через тридцать семь минут Боря Дудин взял её за руку и очень серьёзно, очень 
нежно сказал:
- Юля, выходи, пожалуйста, за меня замуж.
Она ласково провела правой ладонью по его тёплой крупной кисти, сжимающие пальцы 
её 
левой руки, боковым зрением проверила, далеко ли Кирилл, видит ли, как легко 
берёт она их, 
мужиков, когда ей надо. Ответила, улыбаясь:
- Боренька, дорогой, ведь у меня же есть семья.
- Семья – это хорошо, - уверенно подтвердил Дудин. – Сколько там у тебя детей? 
Двое? 
Мальчики? Это очень хорошо. И у меня сын. Вырастим их вместе.
Юля встревожено заглянула в тёмные абсолютно серьёзные глаза:
- Но ведь у меня ещё есть муж!
- Муж? – задумчиво переспросил Борис. – А это важно?
- Да!
- Ты его любишь?
- Очень!
Боря вздохнул, сжал руки:
- Ну, тогда хоть собакой в дом возьмите…
Юля бережно высвободила пальцы, погладила его запястья:
- У нас уже есть собака, Боря, и кошка, и бабушка, и даже тараканы.
- Тогда можно почитать тебе новые стихи?
- Я очень тебя об этом прошу. 

Ну, теперь-то Валентина вроде видит, что накручивала зря. Что наплевать, по 
большому 
счёту, ему на Юлю эту. Что там Дудин ей впаривает? Или наоборот  - она? Как-то 
не по-товарищески 
их одних бросать. 
- О чем это вы тут так интимно беседуете, а? Ты что, Борь, предложение Юле 
делаешь? 
– Кирилл опустился на пол перед диваном, прямо у ее ног. Смотрит снизу вверх, в 
глаза пытается 
заглянуть. Почти по-собачьи.  - Пить-то будете? Ну, ладно, тогда я пошел. 
Подхватив бутылку со 
стола, вырулил на балкон, куда основная компания направилась покурить. 
Опять прибежал, снова ляпнул что-то не в тему. Посидел. Снова сорвался. Этим, 
похоже, уже 
не до него. Борька вообще, кажется, ничего вокруг не видит, декламирует, опуская 
глаза.
Юля благоговейно внимала его стихотворениям, поводя восхищённо головой, когда ей 
особенно нравилась какая-нибудь строчка, и заметила при этом, не без злорадства, 
что, когда на 
Валентину никто не смотрит, она перестаёт следить за лицом, и оно становится 
менее интересным.
Они с Дудиным то и дело оставались в комнате одни – остальные предпочитали чаще 
спасаться от духоты на балконе. Валя смеялась там шуткам хозяина дома и своего 
мужа, тот иногда, к 
слову, пренебрежительно проходился по ней, Юле, желая ещё более порадовать жену, 
считая, что 
сама Юля его не слышит, полностью увлечённая Борисом. Но, к сожалению, слышно 
было прекрасно, 
и она радовалась, что есть рядом этот славный, добрый, диковинный, как оживший 
старинный кумир, 
Дудин. Господи, до чего ж он милый! Голос глуховатый, низкий, сразу проводит его 
короткие 
неторопливые  фразы до сердца, до нутра. 
- Юленька, у тебя неприятности? Может случилось что? Я могу помочь?
Ты как раз и можешь! Уже помог, спасибо тебе, очень помог.
- Спасибо. Побудь пока со мной, побеседуй, стихи ещё почитай. Удивительные у 
тебя 
стихи.
- Да я готов быть с тобой. Сколько скажешь. Слушай такое вот стихотворение.
Валя, войдя в комнату, с нескрываемой насмешкой посмотрела на воркующую на 
диване 
парочку и отметила про себя: “Эта Юля, когда знает, что на неё смотрят, начинает 
манерничать, и 
выглядит хуже, чем когда о лице своём забывает”.
“А она, всё-таки, пожалуй, - умница, - подумала Юля. – И с характером. Но 
слишком 
цивилизована, от корней мировых глубинных оторвана, не чувствует их. Всей 
захватывающей 
театральности жизни, не замечает, наверное. Слоёв в ней маловато. Впрочем, с 
муженьком своим они 
друг другу идеально подходят, неплохо друг друга дополняют, что ещё надо? Если 
ему достаточно, и 
это идёт у него за эталон, пусть радуется, мне-то что?”. Колыхнулись в памяти 
его стихи, и Юля 
досадливо пожала плечами. Смешно, но он сам до них не дорос.

 Кажется, я начинаю творить глупости. Или вот-вот начну.
 Держи, Борис. Толям, где твоя рюмка? Будем. На балкон? Опять? А... курить 
хочешь. Ну, 
тогда пошли. Валя, ты тоже?  Потрепались, порезвились. А вот Юлька вчера стишок 
показывала - я 
угорел.  (Черт, как мерзко. Ничего - я тихонько, не услышит). Так вот...
- Я все слышу, Кирилл.
Прости, прости, пожалуйста, Юленька! Сволочь я, да?
Неловко получилось, зайти, посмотреть, не обиделась ли? Вроде нет, на Дудина 
целиком 
переключилась. А тот, смотри что, совсем разошёлся, в глаза ей заглядывает:
- Странные у тебя глаза, Юля. Смотрю: то голубые, то совсем серые.
Разве? Кирилл бесцеремонно повернул её лицо к свету.
- Ну-ка, Юль, посмотри на меня. Вроде, всю жизнь голубые были. 
- Это ты что-то путаешь. – Глянула, будто по рукам ударила. Абсолютно серые.
- Ты ещё собакой в ногах поваляйся! – Валентина, перешагнув через него, взяла со 
столика 
сигареты.
- Да, Валечка, смотрю тут некоторые совсем от компании откололись. Непорядок. – 
Та 
бровями повела, вернулась на балкон.
Кирилл выскочил за ней. Потом зачем-то вернулся в комнату. Не фиг тут одним 
сидеть, когда 
там всем так весело. Потом снова метнулся на Валин смех. 
Борис поднял над коленями ладони:
- Ты Близнец и Собака, так? Тогда этот год должен быть для тебя очень удачным. – 
Он, 
смутившись отчего-то, поспешил объяснить. - Я немного увлекаюсь астрологией. Мне 
это очень 
интересно, но, конечно… - ладонями повёл, пытаясь поймать слова, -  не хватает 
образования. Я 
вообще очень переживаю всю жизнь из-за того, что не учился в институте, 
пропустил лучшие годы 
для чтения книг. – Помолчал, выбирая очередную фразу. - Опоздал, понимаешь, 
разминулся с 
судьбой. Теперь вот прозябаю на заводе, а ночью пишу стихи.
Юля хотела ответить, что с судьбой нельзя разминуться, но тут в очередной раз 
вошёл в 
комнату Кирилл, уже битый час бегающий то на балкон, то обратно. И 
засомневалась. Но весь её 
жизненный опыт противоречил ситуации, поэтому она всё-таки сказала:
- По-моему, с судьбой нельзя разминуться. Она внимательна к человеку и 
предлагает, по 
большому счёту, то, что ему угодно. Не служит, ни в коем случае, - просто 
подкидывает варианты. 
Ты говоришь, что прозябаешь на заводе. А разве не бывает так: родители устроили 
сыночка в 
престижнейший элитный институт, допустим, даже в Америке. Он проучился с 
выдающимися 
людьми в одной группе, но ни один сокурсник не вспомнит его уже через год. Можно 
поехать на 
Каннский фестиваль и просидеть всё время, потягивая пиво в полном одиночестве. А 
можно 
прихлёбывать дешевое пивко у деревянного киоска в Иглино, и Мишель Пфайфер 
выйдет из машины 
купить сигарет в том же киоске. И спросит у тебя дорогу на Женеву.
Борис рассмеялся:
- И подсадит эту дорогу показать.
- Точно! – щёлкнула пальцами Юля. – Можно сидеть на солнышке в глухой деревне, а 
на 
скотный двор спустится вертолёт, чтобы отвезти тебя на коронацию в Монако – всё 
дело в человеке. 
Если ничего не ждёшь, ничего и не будет.
Кирилл, наконец, занял очень удобную позицию в проёме балконной двери: можно 
посмеяться с компанией,  и голубки эти вроде не совсем одни брошены. Они, 
впрочем, не обращали 
ни на что внимания. 
 Неожиданно для себя встрял в их разговор - вроде бы не слушал, секунду назад 
над 
анекдотом смеялся, а тут : 
- Ну, пил я пиво в Иглино и даже водку пил. И никто не подошел, кроме поддатого 
участкового. И вертолет королевский на скотном дворе завязнет. А не завязнет, 
так побрезгует  в 
нашем навозе пачкаться. Нет, жди ты хоть до опупения, но если сам задницу от 
дивана не оторвешь, 
не будет тебе ни Мишель Пфайфер, ни Монако, ни тако, ни сяко...
- Я и говорю, что от человека зависит, - с тихой неприязнью в голосе ответила 
Юля и 
отвернулась.
Кирилл, махнув рукой, отошел. Не хочет разговаривать - не надо. Только опять все 
ее уловки 
на поверхности. Завила бедному Дудину мозги в цветочки, а на меня ноль внимания. 
И что я такого 
сделал, чем ее так задел? Ревнует сама? Ведь точно – бесится. Или всё-таки 
обиделась почему-то?  А 
что, я ей - обязан!.. Больно надо! 
Он вспомнил вдруг, как привел ее в один из вечеров домой. Во дворе они 
посмеялись, над 
тем, что соседи могут увидеть, как ее, солидную матрону, провожает ночью молодой 
человек. Он еще 
предложил поиздавать под окнами характерные для влюбленных охи и вздохи.  А 
потом, уже убегая, 
дурачась, сделал вид, что целует ее руку, склонился над ней и чмокнул громко в 
воздухе губами, как 
будто специально для соседей. Как она посмотрела тогда на него! В этом взгляде 
была и грустная 
улыбка, и ласковая укоризна, и печаль такая в глазах, и досада... Или 
показалось?
Валентина, всё ещё отсмеиваясь после особенно забористой толямовской шутки, чуть 
оттолкнула его, чтобы пройти в комнату. Уходить, пожалуй, пора, пока всё 
довольно гладко, пока 
глупостей каких-нибудь не наделал.
- Что, Валя, время позднее, будем собираться. Пошли, Юля, мы по пути тебя 
проводим. 
Как не идешь? А как домой доберешься? Постой, постой... А как?.. А... - Дудин 
проводит.  - Ну, 
ладно. Действительно, чего это я так расходился. Так и лицо потерять не долго. 
Валя что-то опять 
нахмурилась. Молчит. Или я уже лишнего суечусь? Да вроде нет - вовремя 
остановился. Посошок. - 
Ну, Бориска, смотри, ты понял, да. Чтобы все было... Ну, ты понял, да? Ты 
понял... До свидания, 
спасибо за компанию, покеда, Толям. Будь! Выходи, Валя, я сейчас. – Вернулся в 
комнату. - Нет, ты 
понял, Борис, да? - И снова, уже через порог. Я надеюсь, ты понял! 
- Ничего я не понял! Анатолий, что я должен был понять? А, Юля? - Дудин 
абсолютно 
серьезно недоумевал. 
Юля с улыбкой пожала плечами.
Толям хохотал в голос.
Потом, взяв гитару, романсы пел собственного сочинения, потрясающие, волшебные. 
Теперь 
уже Дудина была очередь восхищённо поводить головой и улыбаться. А Юле было 
совсем хорошо и 
на всё наплевать. Кирилл выдал себя, если не с потрохами, то с головой. Но ей-то 
что с того, ей всё 
равно.
Припозднились они с Борей, и пришлось идти пешком. По летнему звенящему асфальту 
под 
всполохи автомобильных фар – здорово. Борис, останавливаясь время от времени, 
потешно махал 
рукой за юлиной спиной, будто отрясая что-то в воздухе.
- Это я злых духов от тебя отгоняю, - пояснил он. – Чувствую, дрянь какая-то 
следом 
тянется. Чур-чур!
Она смеялась радостно, благодарила и призналась:
- Меня берегут, вроде бы, охраняют.
- Ты – христианка? – спросил Борис.
- Пожалуй, нет. Но религиозна. Если считать, что любая религия – от маминой 
косточки на 
шее первобытного человека до христианских ангелов-хранителей – это культ 
предков. Культ 
мёртвых, которые взрослее, мудрее нас.
- А я – кришнаит, - поделился Боря. – Но в роду у нас – колдуны, по чувашской 
линии.
Этой незамысловатой темы хватило на добрую четверть пути, а когда закончилась, 
нашлась 
масса иных, не менее благодатных. И расстались они, как добрые друзья, весьма 
довольные друг 
другом.
Вот, Юля, а ты так боялась этого вечера.

Утром Юля подняла телефонную трубку и брезгливо подержала около уха. Хорошо, что 
этот 
клятый аппарат сломался: не хочу никого слышать. И видеть. Покою!
Может Боря позвонить, продолжить беседу – а не до него, ох, не до него, как ни 
хорош он, 
как не прекрасен.
А ещё хуже, если эта бестолочь начнёт названивать, как ни в чём ни бывало. А 
ведь начнёт. И 
именно как ни в чём ни бывало, ведь ничего и не было. Пусть, но попозже. Завтра. 
Послезавтра. На 
днях.
Хорошо, что вредители ещё спят, хотя времени уже порядком. 
Старательно, но без наслаждения процессом расчесалась, подкрасилась, понюхала, 
не горит 
ли печенье, села подумать, за что браться дальше.
Господи, что ж так худо? Слишком часты стали приступы тоски этой проклятущей. И 
боль 
эта замучила, и…
В дверь позвонили.
Если бы судьба предложила Юле гадать до трёх раз, кто же сейчас пришёл, она ни 
за что не 
отгадала бы. И с десяти раз не отгадала бы тоже. Так как втолкнула негодница в 
квартиру – легко, 
словно обрадованного и смущённого мальчишку, – никого иного, как Юрия 
Леонидовича. Который 
уже три года как представляет нашу страну на берегах Красного моря – за 
тридевять земель. Который 
и до этого-то существовал в довольно далёкой Москве, в своих МИДах, на приёмах и 
прочем. 
Который просто не мог стоять сейчас на пороге. Но стоял. Правда, не долго. 
Потому что, не 
притормаживая втолкнувшего его порыва, опустился на колени, взял Юлю за руки и, 
целуя их, 
всматривался в неё глазами, полными бесконечного обожания. Как всегда. Будто не 
прошло стольких  
лет.
Всё-таки постарел.
Как изменилась! Очень. Повзрослела или просто устала?
- Я опять угадал и появился, когда тебе плохо?
- Наверное, да. Только давно не угадывал.
- Прости, не справился. Угадывал, но прилетать не смог.
 Юля подняла его с колен, хотела чмокнуть, наконец, в щёчку, завести в комнату, 
но, 
спохватившись, вскрикнула, заметалась:
- Печенье горит! Юрочка, что ты цветы так неудобно держишь? Давай сюда. Проходи, 
садись там на диван, я сию секунду чай поставлю, у меня уже печенье готово, 
сейчас мальчишки 
встанут.
Он пошёл за ней, продержал вазу, пока она обрезала розы (Ой, Юра, какие 
великолепные!), 
перехватил горячий противень, счастливо улыбаясь, понёс нагруженный поднос в 
гостиную.
- Вот сейчас совсем узнаю тебя – хватаешься за сотню дел сразу. 
- Ты всё так же не накопил сановности, всё такой же седой мальчишка! – Юля не 
знала, 
рада она, счастлива или обеспокоена. – Что смотришь: страшна стала?
- Нет, женственнее стала, и, – он замешкался, подбирая слово, - притягательнее.
- Да ну, брось. Рассказывай лучше, каким ветром тебя занесло.
- Всё тем же – попутным. Прилетел в Москву по делам. Ну а тут рукой подать до 
Уфы. 
Очень хотел тебя увидеть.
Она недоверчиво покачала головой:
- Нет, это всё-таки невозможно…
- Действительно. Пролететь полсвета и не прибавить к дороге ещё часок, чтобы 
встретиться с тобой – это невозможно. – Он прислушался. – А где твои сыновья? Я 
им приготовил 
маленькие гостинцы. 
- Зачем? Это лишнее. Ничего себе – маленькие!
- Юля! – Он произнёс её имя неожиданно строго. – Юленька, малыш мой, (Какое 
счастье, 
чувствовать себя маленькой, хоть ненадолго! Долгожданное нестерпимое счастье. Но 
не ощущается 
оно, не приходит…). Я – старый дурак, но разреши мне выговорить быстренько – две 
минуты – 
несколько слов. Малыш, что бы ты обо мне не думала, знай: ты для меня самый 
дорогой человек. Я 
очень скучаю без твоего голоса, твоих глаз, твоих писем – без тебя. (А я – уже, 
наверное, - нет. Давно 
уже – нет). Ты постоянно стоишь у меня перед глазами – поворот головы, взгляд, 
закинутая на грудь 
коса. Ты теперь её убираешь наверх? Послушай, когда я узнал, что у тебя родился 
второй сын, я 
понял, что ты точно уже не выйдешь за меня замуж.
- Нет, не выйду. Ни тогда не вышла, ни сейчас.
- Ты всё ещё так же сильно его любишь?
- Юра, ты получил от меня больше, чем кто-либо мог даже рассчитывать: стал очень 
дорогим, близким мне человеком. Человеком, за которого я стала переживать, как 
за своего, беречь в 
душе, понимаешь?
- Я понимаю, не волнуйся. – Только что светился совершенно щенячьим обожанием, а 
теперь лицо жёстче стало: этот мужчина умеет создавать обстоятельства. – По-
моему, твоё главное 
предназначение – нести людям свет, радость и счастье. Не перебивай! Я-то как раз 
этого, возможно, 
не заслужил, но я могу сделать твою жизнь легче. Легче, ярче. У тебя… у тебя 
скоро будет горб. Что 
я слышал про твои ноги? Про твои операции? Подожди, скажешь потом. Юля, поедешь 
со мной? Не 
сейчас, не бойся, не сразу. Но туда – поедешь?
- В качестве кого? – криво усмехнулась Юля.
Но усмешка её никак не отразилась на его лице – загорелом, медном. Лице древней 
римской 
статуи:
- В качестве жены, конечно, - спокойно ответил он.
Судьба, не удержавшись, захохотала, взметнув подолом: заплакал Антоша, в дверь 
постучали, 
начала выкликать из своей комнаты бабушка.
- Извини, – вскочила Юля. – Сейчас, бабулечка, бегу! – открыла дверь, метнулась 
в 
детскую.
Юра меньше всего хотел бы видеть сейчас её мужа, но – что поделать! Он радушно 
приветствовал  вошедшего. Судя по тому, как непринуждённо его впустили, как по-
хозяйски   
держится, видимо, всё-таки муж. 
Мужчины, представившись, обменялись рукопожатиями, расселись поудобнее друг 
против 
друга.
Папочка, наверное, приехал. Только вроде его не Юра зовут. Гареева-то она по 
батюшке, а 
вот как там отчество… Нет. Нет, не папа, конечно. Скорее – папик. Видно, из 
Юлиных безнадежных 
охмурял. Богатенький буратино – костюмчик, шузы, все на уровне. Где-нибудь в 
нагрудном кармане 
– обязательно мобильник, спорим - в течении получаса  затренькает. Кирилл как-то 
сразу потерял 
интерес к импозантному гостю – не то чтобы он испытывал классовую ненависть, 
завидовал или 
презирал, просто другого поля ягода, да и не того сорта, чтобы вызывать интерес. 
Но, если хочешь 
общаться, давай пообщаемся. По-человечески, мужик вроде ничего,  простой. Только 
слишком уж 
дружелюбен. 
Юля вернулась в комнату с Антоном на руках и совершенно несчастным лицом. Успела 
отметить, как подобрался, заиграл профессиональным дипломатическим глянцем Юрий 
Леонидович. 
- Мы уже нашли общий язык, - вкрадчивым голосом сообщил он. И обратился снова к 
Кириллу, продолжая начатую тему, – Так когда у вас отпуск?
- В сентябре-октябре.
- Великолепно! Бархатный сезон. Я вас обоих приглашаю к себе в гости на это 
время. С 
бумагами, естественно, никаких проблем не будет, с билетами – тоже. От вас 
требуется только 
приехать. Красное море ни на что в мире не похоже – вам понравится.
Юля с начинающимся весельем взглянула на Кирилла, он пожал плечами, а Юра 
подумал с 
горечью: “Она по-прежнему любит его, очень любит, и ничего не попишешь”.
А ещё через минуту в комнате оказалась ещё и совершенно растерянная Айгуль – в 
старых 
джинсах, клетчатой рубашке. С ног до головы - в краске, побелке и стружках, не 
желающих 
счищаться – Золушка.
- Юля, прости, я не знала, что у тебя гости. Видишь – вся в ремонте, думала 
забежать к 
тебе, глотнуть воздуха.
- Так садись, будем пить чай.
- Нет-нет, я, оказывается, и так не успеваю. Сын – у свекрови, его пора кормить…
- А Ильшат?
- А Ильшат не переступит порога новой квартиры, пока я не закончу ремонт, ты же 
знаешь.
У Юры запиликал телефон, он, извинившись, вышел поговорить в коридор. 
Вернувшись, 
печально развёл руками:
- Мне очень жаль, но у меня оказалось меньше времени, чем я думал. Сейчас, с 
твоего, 
Юлёк, позволения, за мной заедет один друг. Да, не удивляйся так, мой давний 
товарищ, оказывается, 
крутится сейчас в Уфе. Я не совсем наобум летел сюда, как видишь.
Айгуль, чмокнув подругу в щёчку, побежала к себе. Потом потащила к мусорному 
баку 
большой полиэтиленовый мешок. А на обратном пути у подъезда обнаружила белый 
“Мерседес” с 
почти знакомым мужиком за рулём.
- Ого! – сказала она. – Это вы?
- Я, - подтвердил мужик. – Друга из вашего дома должен забрать, отвезти в 
аэропорт. Вам 
не надо в ту сторону?
- Как это ни неприлично звучит, но позарез надо. Я сегодня не за рулём, а 
опаздываю сына 
кормить.
- Ну, а у нас ещё есть время. Бегите одевайтесь. – Хозяин “Мерседеса” достал 
телефон. – 
Жду.
Юра опять стал улыбчивым, шутливым, чуть пацанистым. Подержал на руках обоих 
мальчишек, сказал, что они похожи на папу, кивнув в сторону решившего ничего не 
пытаться 
понимать Кирилла, поцеловал с его позволения Юле руки и уехал, оставив на столе 
горку пакетов.
- Как приснился, - сказала Юля, глядя с балкона вслед белому “Мерседесу”.
- Папик? – насмешливо спросил Кирилл.
- Ну уж только не “папик”! – она очень возмутилась. – Роман давний – пожалуй. 
Абсолютно платонический, других у меня не бывает. - Кирилл хмыкнул язвительно. – 
И нечего 
хмыкать! Привык всех судить по себе!
Ой, ой, как мы разнервничались!
- У меня,  между прочим, вообще никаких романов не бывает, ни платонических, ни 
каких. 
И не было. Слишком ленив.
Но Юля не слушала. Уставилась мечтательно куда-то, развздыхалась:
- Хорошая была история, - пробормотала она, - совершенно киношная, яркая, 
красивая, 
может напишу когда-нибудь что-то похожее. Хотя, если написать все точь-в-точь, 
как на самом деле, 
никто не поверит. Столько было совершенно неправдоподобных романтических 
ситуаций. Такое шло 
со стороны главного персонажа этой истории беспрекословное преклонение: если бы 
я вздумала, к 
примеру, писать на стене неприличные слова, то это были бы самые изумительные 
слова, 
великолепно выполненные и начертанные в наиболее подходящем для этого месте. Но 
главное: он 
умудрялся как-то чувствовать, когда мне плохо, независимо от расстояния. 
Обязательно позвонит, 
спросит: “Ну что стряслось, малыш, рассказывай”. Просто так каждый день звонил 
из Москвы, 
больше двух лет подряд, прилетал пару раз совсем ненадолго – просто меня 
увидеть, цветы 
преподнести лично. Как сегодня вот. Впрочем, что я тебе об этом говорю? Извини, 
просто 
вспомнилось, не удержалась. – Попыталась отвлечься, но у неё явно не получилось. 
– Помню, как-то 
до того худо мне было в Стамбуле: мокрый снег повалил ни с того, ни  с сего, а я 
– в туфлях, на шее 
под пальто – только косынка газовая, а меня тётушки таскают по рынку – 
огромнющему. Замёрзла до 
полного нежелания жить, устала, остановилась в отчаянии полном, а тут он выходит 
из-за угла – это в 
толкучке-то Стамбульской неимоверной, где, специально договорившись, не 
встретишься! – увидел 
меня, воскликнул: “Господи, это что же с ребёнком делается, совсем заморозили!”, 
подхватил на руки 
и понёс.
- Куда? – заинтересовался Кирилл.
Она пожала плечами:
- У него машина за углом стояла.
- И каков был финал?
- Никаков! - возмутилась Юля. – Я не давала ни малейших оснований рассчитывать 
на  
какой-либо финал.
- Да? А как же подхватывание на руки и подношение к машине? Или для тебя это 
всего 
лишь жест вежливости?
- Конечно!
- Надо же, сколько с женщинами ни общаешься, а всё равно узнаёшь что-нибуть 
новенькое. 
Я почему-то, грешным делом, думал, что если женщина позволяет взять себя на 
руки, то тем самым 
полностью доверяет себя мужчине.  Отдается ему, если хочешь.  И он берёт её, и 
всё – это его 
женщина, его ответственность, его ноша. Вот она вся, в твоих руках, в твоей 
власти… Мужчины, по 
крайней мере, так это понимают. 
- А… Вот видишь, а я и не думала, что это так. Теперь буду знать.
- Ну а супруг твой как к этому относится? Или не знает?
- Знает. Нормально относится, мудро.  “Кому, – говорит, - нужна жена, которая 
никому не 
нравится?”. Я ему не даю поводов для упрёков.
После столь поучительной беседы она с извинениями и лёгким сердцем выгнала 
своего 
соавтора, попросив выходного:
- Дай унять вращение головы, ладно?
А вечером, уложив всех спать, достала заветный горшочек-домик и сожгла в нём все 
свои 
письма из деревни, так и не увиденные адресатом. Старая бумага сгорела быстро, 
красиво, оставив на 
кухне приятный аромат дымка, смешавшийся с резким запахом роз и медовым липовым 
ветерком из 
окна.

Глава седьмая

Чему же завидовать? Хоть по-белому, хоть по-черному. Тоже мне, сказанула, 
соседушка. 
Чему вообще в этой жизни можно завидовать - всё меняется так быстро. Только 
успевай радоваться, 
полюбить, что успеешь, и моли все силы добра, чтобы близких уберечь от напасти. 
Да что ж это - не напасть, но противно – опять дома ни копейки! И, как водится, 
продукты на 
исходе. Осточертело - сто тысяч раз осточертело! – кроить так и эдак, с 
ювелирной точностью, 
одеяльце семейного бюджета, руководствуясь такими призрачными ориентирами, как 
“ну-уж-точно-
на-этой-неделе” мужнина зарплата или “может-быть-к-концу-месяца” бабушкина 
пенсия.
- Плохо ты, Кузьма Иванович, справляешься с обязанностями, совсем до края 
доводишь, - 
упрекнула Юля пената-домового, подкладывая к деревянной фигурке на кухонной 
полочке крошку 
хлеба и изюминку.
А ведь эта проблема, раз и надолго, решается очень просто - набирается 
семизначный 
московский номер и говорится всего два слова: “Забери меня”. И больше ей ни о 
чём не придётся 
беспокоиться: ни о деньгах, ни о продуктах, ни о школе для мальчишек, ни о 
бабкиных пролежнях, 
ни о ремонте квартиры. Не сожалеть, пробегая мимо зеркала, как быстро блекнет 
красота, ни… 
Впрочем, никто у них дома не подрабатывал пока предательством и проституцией.
Это как в Греции, куда её пригласили лет пять назад на симпозиум, - когда хозяин 
мехового 
магазинчика предложил подарить норковую шубку в обмен на поход в ресторан 
вечером. Она тогда 
очень завеселилась про себя, а вслух очень ловко – легко и необидно – 
отбоярилась от сомнительной 
сделки. Шубку же галантный грек продал тогда за смехотворную сумму, 
навосхищавшись и 
нацеловавшись ручек. Особенно поразило его, как ни странно, то, что Юлино платье 
было сшито ей 
самой. Эка невидаль! Попробуй-ка одень трёх мужиков и себя, если не шьёшь. 
Запросто – опять 
пришёл на ум семизначный номер.
И уж в этом случае насчёт проституции она погорячилась – ни от одного человека в 
мире 
никогда не чувствовала она столько направленной на себя любви. 
- Папочка, - обратилась она к мужу, - можно сегодня Кирилл вечерком зайдёт 
насчёт 
романа? Туда, в ту квартиру.
- Когда я тебе что не разрешал? – пожал плечами Николай. – Так спрашиваешь 
каждый раз, 
будто я могу запретить.
- Спасибо, родной. – А пора бы и запретить. Давно гнать пора этого Кирилла. И уж 
точно 
не допускать, чтобы чужой мужчина играл с твоими сыновьями, читал им книжки, 
мастерил оружие, 
устраивал сражения – сам увлекаясь почище любого ребёнка. Для этого у них есть 
папа.       
 
- Невозможно у тебя стало работать! – сурово сказал вечером Кирилл, стараясь 
устоять под 
напором проворно лазающих по нему мальчишек. – Ты вообще когда-нибудь одна дома 
бываешь?
- Наверное, нет, - растерялась Юля. – Не бываю.
- Тогда ко мне отпрашивайся, я ноутбук на службе возьму. У меня Машку легче 
призвать к 
порядку.
- Нет, к тебе мне не хотелось бы идти. Очень!
- Ну и глупо. Совсем немного осталось добить – и до конца бы всё продумали. А 
там можно 
уже кусками  по отдельности писать. – Кирилл подхватил прыгнувшего у него с 
головы Антона.
- Может быть, попробовать в кабинете запереться, пусть они по папе лазают? – 
Неуверенно 
предложила Юля. 
- Ну, давай попробуем, - без особого оптимизма согласился он. 
Деловито разложил свои листочки с намётками, но даже не заглянул в них – 
увлёкся, 
вспоминая пришедшие за день на ум фантазии. Рассказывая, он двигался по комнате: 
хватал стул, 
садился на него верхом, вскакивал, падал в кресло. Увидел в серванте кинжал, 
подаренный кем-то 
папе. Быстро глянул – глаза разгорелись:
- Можно?
- Конечно.
Аккуратно взял в руки, выдернул из ножен. Полюбовался на лезвие, потрогал 
заточку, 
крутанул в пальцах, и с полуслова продолжил прерванную речь. 
Кирилл так же двигался по комнате, так же говорил, но в руке у него теперь бился 
холодный 
клинок. Кирилл крутил его, вертел в пальцах, машинально, не замечая, не прерывая 
разговора. Он 

заставлял отточенную сталь выписывать стремительные круги, неуловимые восьмёрки, 
оборачиваться остриём то вверх, то вниз. И клинок слушался его беспрекословно. 
Непостижимым 
образом выпархивал из-под локтя, выделывал финты, резал, кромсал, рассекал 
воздух. Кинжал льнул, 
ластился к его пальцам, невозможным казалось, что он может оставить их, выпасть 
при каком-нибудь 
особенно хитром повороте. 
Он вдруг, как влитой, замирал в руке, напряженный, опасный. Юле казалось - вот, 
сейчас он 
ударит, стремительно, чуть разворачиваясь в движении, ударит насмерть. 
Юля заворожено смотрела на Кирилла, но видела его совсем другим, не здесь, не 
сейчас, не 
воспитанным юношей в потёртых джинсах с почти бутафорским кинжалом в руке. 
Он стоит, чуть сгорбившись, выставив руки перед собой. В правой руке сталь. Что 
это – 
кинжал, наваха, трехгранный стилет, просто нож, выхваченный из голенища? Пальцы 
левой руки 
присогнуты: схватить врага, за руку, за одежду, за острое лезвие, метящее в 
живот, и пусть - кровь, 
пусть - рассеченные до кости сухожилия, ведь правая рука бьёт, бьёт с надсадой, 
снизу вверх, по 
рукоять вбивая клинок в податливую вражью плоть. 
Как смешно он шлёпает губами, говорит, торопясь, чуть захлёбываясь словами. Вот 
что-то 
спрашивает у неё, а она убей, не помнит, о чём он говорил.
- Извини, Кирилл, ты же знаешь – у меня голова дырявая. Ты лучше всё записывай.
Сердится. Ну мальчишка и мальчишка. Господи, да бросит он когда-нибудь этот 
кинжал - 
совершенно не даёт слушать!  Уф, положил на место, наконец-то. Сел напротив, 
голову кулаком 
подпёр, смотрит, как на полную идиотку. 
- Знаешь, я никогда не встречал таких женщин. Смешно звучит, банально. Но я 
действительно не встречал таких. Нет, конечно, я знал, что они существуют. 
Отводил им место в 
своей классификации рода человеческого. Но встретить их, наблюдать в 
естественной среде 
обитания, честное слово, не рассчитывал.
- Да, дура, конечно. Извини, задумалась. Я больше не буду.
Удивился.
- Я не говорю, что ты дура. Наоборот, любуюсь.
- Нашёл чем. – Вроде бы даже не издевается. Здорово-то как! Впрочем, я уже 
забыла эти 
его слова.
 Относительно спокойно они просидели меньше получаса – вскоре мальчики с 
криками: 
“Мама-мама!” принялись высаживать дверь. Кирилл только повёл бровями: мол, я 
ничего иного и не 
ожидал.
Юля, виновато вздохнув, бросилась на защиту культурных сокровищ папиного 
кабинета от 
стремительного гуннского нашествия. Кирилл поспешил на выручку, и вдвоём они не 
без труда 
вытолкали свирепо отбивающихся варваров обратно в коридор.
- Ты знаешь, - вцепившись в сопротивляющуюся дверную ручку, проговорила она, - 
мне, 
возможно, придётся остаться в эти выходные дома, когда мои поедут в деревню.
- Вот и хорошо, будет время поработать без твоих спиногрызов. Когда они уезжают, 
в 
пятницу? Тогда я подойду, и посидим до упора.
- Наверное… - Юля, сразу смутившись, посмотрела на него. – А у тебя как будет со 
временем?
- Как скажешь. И день, и ночь в твоём распоряжении!

Открывшаяся вдруг в загородочке возможность выбора привела Юлю в состояние 
полнейшей 
паники. Можно, нужно не ехать – собака, бабка, квартира. Но, при желании, можно 
извернуться и 
поехать. Соседку попросить пару раз выгулять собаку, к бабке приставить, упросив 
слёзно, 
сердобольную родственницу, с квартирой за два дня ничего не случиться – те же 
соседи присмотрят. 
Любимое место – деревня, души и тела отдохновение, за мальчишками присматривать 
там надо. Но, 
опять же, – собака, бабка, квартира. Ехать – не ехать? С ума можно сойти.
- Коль, - канючила она, - ну как быть?
- Как хочешь, - дежурно отвечал Коля.
Ай, ну нельзя предоставлять женщине столько свободы! Она, женщина, свободной и 
счастливой себя чувствует только внутри уютного, строго ограниченного загончика. 
У каждой свои 
требования к загончику, но без него – какая свобода? Так – мельтешение одно и 
бардак полный.
Выходные всё-таки наступили. Николай с детьми поехал в деревню. Юля осталась. В 
смятении чувств абсолютном. Коленька, конечно, с детьми машину вести будет очень 
осторожно, но 
вдруг Илья отвлечётся от Антона, и тот начнёт закрывать папе ладошками глаза? Да 
нет - спать он 
будет всю дорогу, как всегда. А у свекрови нянек там полно – есть кому с 
оглоедами водиться. 
Собака выгуляна и кормлена, бабулечка вымыта и кормлена – до утра к ней можно не 
приходить, в 
квартире – почти порядок. А смятение чувств не проходит – наоборот, с чего бы?
Телефон звонит.
- Салют. Как там у тебя, уезжаешь?
- Нет. Оправила уже своих, сижу, с мыслями собираюсь.
- Ну, тогда я иду, можно?  
Вот где смятение, так смятение! Хотя, чего тут такого? Писали же уже ночью. Так-
то да, как 
говорит Салыч. А так-то – нет. 
- Приходи, наверное. Надо же план этот клятый добивать.
- Ладно. Жди.
Ах, матушки-батюшки! Кто другой бы придти грозился – Игорёк, Славка, кто угодно! 
И не 
трепыхнулась бы – действительно, чего такого? Только не он. Не он. 
Опять телефон.
На этот раз уже, конечно, не он. Подруга старая, Лилька. Сто лет не виделись. У 
той дети, у 
этой – не особенно по гостям поездишь. 
- Юль, я тут в ваш район забрела. Детки сегодня - с папочкой, загляну не 
надолго, а то 
когда ещё такой случай.
Лилечка, золотце, опешила, польщённая, услышав, сколько прямо-таки 
противоестественного 
восторга вызвало её предложение.
- Ты где сейчас? – возбуждённо вопила в трубку Юля. – На “Башкирии” уже? Тогда – 
бегом, быстро ко мне, а то достанется тебе на орехи. Передумаешь опять!
- Нет-нет, - испугалась Лиля. – Не передумаю. – Уже бегу.

Сказать, что он особенно волновался – это вряд ли. Ну замешкался чуть перед 
дверью – и всё. 
А что волноваться, я ничего не жду, ничего не хочу – как будет, так будет.
Не думал, правда, что будет эта дама блондинистая. Зато знаешь, что делать: 
анекдотиков 
порассказать, языком потрепать.
Галантно познакомился с Лилей. Залез в свой любимый угол на кухне, пил чай, 
поддерживал 
беседу. А ты, что хотел - беззащитная женщина, одна с посторонним мужчиной! А 
вдруг ты бы начал 
приставать, или домогаться, или требовать невозможного.  Или вообще целоваться 
полез. Нет, 
подруга обязательно должна быть - для безопасности. Пока к одной пристаешь, 
другая из ревности 
милицию вызовет. А с двумя одновременно, извини, браток, тебе не управиться - 
здоровья не хватит. 
Спасибо, Юля, за доверие.
Он вёл себя безукоризненно. И пока стряпали, и когда чай пили, и когда Лильку 
собрались 
провожать. Псину взял на поводок. Джозька подобрался даже сразу, солиднее стал, 
не болтался 
бестолково из стороны в сторону, как обычно у неё, Юли, в руках. Кирилл и 
Лилечке любезно 
помахал в отъезжающий автобус, будто доброй кузине. И домой они пошли чинно, 
обстоятельно 
останавливаясь по всем Джозиным нуждам.
А небо над ними окатывало быстрыми широкими сполохами.
- Господи, что это! – Юля удивилась не на шутку.
- Это зарницы.
- Что? 
- Зарницы - отблески дальних гроз. Где-то бьют молнии, а мы видим их отсвет на 
небе.
- Никогда раньше не встречала ничего подобного.
- В городе и небо-то за домами не увидишь, это в деревне небо настоящее - 
огромное, от 
края до края, и зарницы бьют у самого горизонта... Странно, а сейчас прямо над 
головой. 
- И в деревне такого не видела.
- Может быть, это космонавты сваривают небесный каркас, чтобы небо не упало нам 
на 
головы?
- А что, оно должно упасть?
- Конечно - небеса всегда завидовали смертным. 
Она рассмеялась:
- Чему же завидовать?
Опять полыхнуло, да так, что Юля вздрогнула. Наверное, чтобы успокоить  
спутницу, Кирилл 
взял ее руку в свою. Она потянула вроде ладошку - освободиться, но он удержал 
решительно, сжал 
покрепче.
Благополучно – как раз до дождя, который тут же хлынул стеной, - довёл её до 
дому. Взял у 
неё ключ – помочь справиться со строптивым замком. Снял ошейник с собаки, 
повесил на крючок. 
Будто делал это каждый вечер. Прошёл на кухню, поставил чайник, включил 
компьютер. Они сели 
рядышком и серьёзно уставились в экран. 

Как сложно сказать это. И страшно. И тяжело. И не думал он никогда, что захочет 
сказать эти 
слова какой-либо иной женщине кроме... И можно ли их говорить двум женщинам в 
этой жизни? А 
если все это ложь, если все это он себе напридумывал, и она сделает вдруг 
удивленное лицо или даст 
по морде, или начнет утешать, успокаивать, урезонивать, наконец?
А самое страшное, если засмеется. Если все это игра и ничего больше. 
А как же глаза. И ладони ее. Ее руки - разве они лгут, разве можно так лгать? 
Как сложно сказать эти слова. И нужно ли?
- Я люблю тебя. - Как в прорубь прыгнул - пыхнул весь то ли жаром, то ли 
холодом. Я 
люблю тебя! Черт меня побери совсем! А теперь смейся... 
- Я люблю тебя, - повторил он уверенно, ощутив вдруг, как боль, смятение – всё, 
что так 
долго мучило его, легко умещается в этой простой фразе, и что это правда. Она 
сразу опустила лицо, 
пряча – что? Насмешку, торжество? Пусть она даже рассмеётся сейчас, всё равно, 
это будет правда. 
Взял её за руку, чтобы она хоть посмотрела на него, увидеть: что там в её 
глазах.
Но она, всё так же понурившись, замотала вдруг отчаянно  головой: 
- Нет! Нет-нет! Нет. – И столько пытки  было в её голосе, так ударила его эта 
чужая мука – 
сердце захолонуло, холодом пробрало от крестца до самых кончиков пальцев. Что 
ты, милая!. Обнял, 
казалось, сразу всю, стал баюкать бережно, коснулся губами волос, виска, лба.
- Ну не надо, маленькая, не надо, девочка моя хорошая! Не бойся, я не обижу 
тебя. – 
Отстранившись, с улыбкой посмотрел на неё. – Сегодня я буду твоим ангелом-
хранителем. Если 
какая-нибудь сволочь Алексеев начнёт приставать, я ему морду набью. Веришь?
- Да. – Она ткнулась ему в грудь, расплакалась безудержно, счастливо. Всё! Всё 
встало, 
наконец, на свои места. Свело мосты. Притянуло половинки. Бесследно растворилась 
боль. Больше 
ничего не хочу в жизни. Но всё это – абсолютно не правда.
- Ну что ты, что ты,  хорошая, не плачь, – языком поймал отчаянную слезинку, 
улыбнулся, 
пробуя на вкус,  - Сладкая. – Погладил, как маленькую, по головке, по мокрым 
ресницам. -  Сладкая 
моя.
Юля коротко, легонько, как выдохнула, поцеловала его ладонь:
- Я люблю тебя.
- Я тебя люблю.
- Нет!
- Конечно нет, любимая. – Слезинки сцеловывать у неё с лица, а она всё шепчет, 
как 
заклинает: “Нет, нет-нет! Нет”.
- Нет, я не могу никого обманывать. Я не буду. Мне слишком верят, понимаешь? Я 
не 
могу. Это предательство.
- Да. Ты не будешь. Ты ничего плохого делать не будешь. И не делаешь. – Кожа её 
прохладная, гладкая. Ладонь ласкает, губы холодит. – Это я тебя целую. Я всё 
делаю, не ты.
- Нет.
Очки снял, а посмотреть в его глаза страшно – совсем пропадёшь. Это что же 
делается в этом 
мире! Или уже не в этом? Держите меня, хранители! Не допустите беды. Храните ли, 
спасёте ли? Или 
не осталось уже ничего, кроме его рук и губ, или уже нет никого, кроме них 
двоих? Нет.
- Как мучительно хочется взять тебя на руки...
- Ой, что же ты делаешь, сумасшедший, надорвешься!
- Никогда.

Смешно наблюдать, как настоящее превращается в прошлое. Смешно, потому что это 
все 
равно, что ловить неуловимое. Как в детстве солнечный зайчик. Бегаешь за ним, 
бросаешься с 
хохотом, накрываешь ладонями, а он вот - поверх пальцев. Погладит руки пушистым 
солнечным 
теплом и снова сорвется, замечется по комнате – догоняй!
Или это дорога. Вдоль нее здания, люди, все красивое интересное.  А на машине 
несешься по 
этой дороге. и смотришь из бокового окна, и пытаешься увидеть все. И то, что 
впереди - это будущее, 
видно его довольно хорошо - летит навстречу, все ускоряясь. Вот дом старинный, 
вот девушка 
симпатичная. Но смотришь вперед и не видишь, что позади, что напротив.  Смотришь 
назад, 
провожаешь взглядом здания, убегают все медленней - еще лучше видно, больше 
замечаешь 
подробностей. Но опять-таки, это - только одна сторона.  Невозможно, почти 
невозможно 
рассмотреть то, что напротив - мелькает все слишком быстро, глаз не успевает ни 
за что ухватиться, 
рябь сплошная. Можно, правда, оглянуться или заранее впереди высмотреть, если 
интересуешься, что 
с тобой только что произошло или произойдет.
А время? Его даже не видно. Разве что стрелки дёргаются.
Вот так берешь твою руку, подносишь к губам. Пробегаешь по пальцам, чуть 
касаясь. 
Мизинчик - взять его весь, и во рту еще языком... Вот ладонь - прижимаешься на 
секунду щекой. И 
потом, уже не сдерживаясь, целуешь холмики нежные, беззащитные, покусываешь 
сладко. Следуешь 
языком по линиям: где жизнь, где любовь, где счастье? - все ты. Лепечешь, 
дурочка, своё “Нет, нет-
нет! Нет”.
Нет! Не может быть так нестерпимо хорошо только от того, что мальчишка этот 
ласковый 
руки целует. Только руки – а такое счастье.
Да, вот, это сейчас - великое блаженное Сейчас. Но разлучаются губы, и значит, 
это уже 
прошлое, и пусть встретятся вновь и вновь, и слаще и дольше - того, того поцелуя 
уже не будет. 
Первого.
Забавно наблюдать, как прошлое превращается в настоящее.
Ты помнишь, помнишь? Нет?.. А я точно знаю - я был нищим, воришкой,  
контрабандистом. 
Вляпался в драку, как раз под  твоим балконом. Только не знал тогда, что он 
твой, пока ты, встав 
решительно со скамеечки,  не ушла с него в комнаты. Я не видел тебя раньше. 
Наверно приехала 
недавно, из какого-нибудь монастыря, от благочестивых монашек... Но это была ты. 
И все монашки, 
и пресвятые отцы святой католической церкви ничего не могли бы с тобой поделать. 
Это была ты... 
Взгляда об меня, голодранца,  подонка, не замарала. А в воскресенье я сидел на 
паперти, строил 
старательно жалостливые рожи, гнусные, пакостные. Пальцы скрючивал, руками тряс 
мелко, 
изображая увечного. Нога все не хотела по-нужному подгибаться, и приходилось ее 
постоянно 
поправлять. И тут прошла ты. Со всей семьей. Кто там был - отец, мать, сестра, 
братья, женихи... Ты 
куталась в мантилью, ступала надменно, не глядя по сторонам... После службы 
вышла, проплыла 
мимо холодно, чуть брезгливо. Ресницами только махнула, чуть повела бровями, и я 
уже понял - 
сегодня ночью ты ждёшь меня в патио, ты будешь там. Не знаю, что не понравилось 
тому кабальеро, 
что вел тебя под руку, но его взгляд ожег меня точно плеть. Милостивый сеньор, 
подайте калеке. Я 
приду, любимая.
Ох, уж этот кабальеро... Я так и не узнал, кто это был - брат, жених? Не 
помнишь? Я даже не 
заметил, откуда он выскочил, весь белый, со шпагой, взбешенный, как дьявол.  Да 
и как было 
заметить, ведь я целовал тебя... Милостивый сеньор, что же вы так суетитесь со 
своей шпагой, здесь 
не коррида, и я не бык. А знаком ли вам такой прием: левой рукой шпагу за лезвие 
(пусть - мясо 
срастётся), а правой  - наваху вам под брюхо, вот так, по самую рукоять. Не 
бойся, родная, бежим! 
Эх, сколько же вас!.. 
Я не знаю, что было дальше. А ты? Не помнишь? Я помню только, что убили меня 
сразу. 
Покромсали, подняли на алебарды. Ночная стража. Да?
А потом, когда наш драккар вошел в заросший приток великой реки. Помнишь? Или 
это было 
раньше? 
Мы наткнулись на ваш посад.  Случайно. Ваши мужчины сражались храбро, но мы были 
викинги. Все горело вокруг. Мы входили в ваши дома, да что в них было брать... 
Ты кинулась на 
меня с серпом, полоснула по кольчуге. Глупая, надо было по горлу.  Я сгрудил 
тебя в охапку. Как 
сладко было целовать эти кривящиеся в ненависти губы. Я вынес тебя из горящего 
дома, связанную 
бросил в ладью. Все смеялись - зачем она тебе, в следующей деревне найдешь такую 
же. Пусть 
смеются. Мне нужна ты.
Я привез тебя в страну фьордов. Ты стала хозяйкой в моем доме, матерью моих 
детей. 
Помнишь? Мы прожили долгую счастливую жизнь. 
Или я погиб в следующем походе?
Ну не горюй ты так, не казнись. 
Не делаешь ты ничего дурного. Ну, хочешь, намекни мужу, пусть он тебя отобьёт, 
уведёт от 
меня. Он же лучше знает твои слабые стороны, знает, на что тебя можно купить. 
- А ты?
- А я как-нибудь переживу. Лишь бы ты не мучилась так.
- Да. – Как хорошо лежать так и слушать шёпот его всю ночь. И не бояться ничего, 
и знать, 
что всё так хорошо, как только возможно. Только это невозможно. Нет!
Что же она делает со мной! Сумасшествие, это же сумасшествие! Ты с ума меня 
сводишь – 
обнимать тебя, целовать, шею, плечи… Любимая… не бойся, не бойся, маленькая – я 
не обижу тебя… 
никогда.
Зашептал жарче, жарче, стиснул ручищами своими, простонал прямо в ухо:
- Нет, я не выдержу, я изнасилую тебя, девочка! 
- А потом? – обречено спросила она. Как дальше жить после этого, как? – А потом 
что?
- А потом – ещё и ещё! И снова. Пока меня не пристрелят. Как бешеного пса.
- Нет.
- Конечно нет, глупая, конечно нет.
И опять говорит что-то. Или это она говорит. Что спешат рассказать они друг 
другу в эту 
ночь, торопясь заполнить друг другом свою память - те жизни, что прожили врозь? 
Секретничают, 
обнявшись, в темноте, и Джозеф сопит под дверью, стараясь не подслушивать.
- Скоро утро, ты усни, моя маленькая. Спи, ложись на плечо ко мне. Я тебя 
побаюкаю, 
постерегу. Спи, я тебя люблю.
- Я люблю тебя.

Глава восьмая

Не могут такие сны сниться просто так. Не могут. Нельзя  просто так умирать, 
гореть, выть от 
бессилия, возвращаться, снова умирать, убивать самому.
И даже если проснешься, нельзя чувствовать в онемевших пальцах пластиковую 
зажигалку. 
Это просто рука затекла. И большой палец саднит не от ребристого колесика, а 
просто... просто 
саднит.
И рассказывать этот сон тебе тут же, проснувшись, когда он весь еще здесь, перед 
глазами, и 
ты здесь, вот на плече моем, разве можно. 
Надо лицо твое взять в ладони, скорее, сейчас, и целовать, целовать. Потому что 
утро уже, и 
ты уйдешь скоро. И я уйду. 
И зачем нам знать обоим об этом пламени, оборотившем чужой грех и злобу чужую в 
тварей 
мерзких. А сердце? Разве способно сердце человеческое питать их, гнать по их 
мертвым жилам силу 
свою? 
Зачем, зачем снятся такие сны? Мне... или тебе?

В деревне были оборотни. 
Много. Чем меньше оставалось в деревне людей, тем больше появлялось оборотней. 
Десятки, 
может сотни. Казалось, они везде. На улицах, в подворотнях, во всех закоулках. 
Кирилл заглянул на 
богатое подворье. Еще неделю назад его привечал здесь бородатый осанистый 
хозяин.  Омерзительно 
голая, урчащая тварь по самый хвост зарылась в раздутую, как бочка, коровью 
тушу. 
Волки появились месяц назад. Как, никто даже не заметил. Пропадали коровы. Потом 
на 
поскотину прибежала мелкая трусливая, как гиена, тварь. Тощая, покрытая чешуей и 
коротким 
редким волосом. Узкая морда на худой и морщинистой как у грифа шее. Ребятишки 
кидали в нее 
камни. Неожиданно она бросилась к ближайшему пацаненку, хватила его поперек 
горла и утащила  
лес.
Через пару дней он вернулся оборотнем. Его поймали, когда он тащил к лесу труп 
отца. 
Гаденыш стал чертовски силен. Он выпустил кишки двоим взрослым мужикам. 
Кирилл не понимал, почему люди не бежали из деревни. Как-то жили, по вечерам 
вылезали на 
завалинки. Собирались на площади перед сельпо. Бабы судачили о чем-то. Мужики 
молчали. Хмуро 
смотрели на гоняющих в пыли плешивых, гибких, как ящерицы кобелей. Оборотни 
носились по селу 
стаями, словно обычные кабыздохи, выли, поскуливали, справляли свадьбы, рвали 
людей. Почему 
люди покорно ждали, когда их зарежут, почему не бежали? Почему не бежал сам 
Кирилл? 
Четверо - мелкие, какие-то белесые, были самые злые. Он видел однажды, как один 
из них 
бился на широкой пустой улице со здоровенной зверюгой. Зверюга была черная, в 
два раза крупнее 
белесого.  На убитую в пыль дорогу летели ошметки желтой пены, жесткие клочья 
мяса, с треском 
вырванные из затянутых в чешую и голую кожу тел. Крови почему-то не было. 
Секунду схватка шла 
на равных.  Потом волков расшвыряло в разные стороны. Они застыли друг против 
друга, только 
тощие бока ходили ходуном, надуваясь и опадая как кузнечные мехи. Под сорванными 
лохмотьями 
кожи размеренно пульсировала студенистая плоть.  Здоровый поджал хвост. Кирилл 
видел это. Видел 
это и белесый. Он убивал здорового медленно, словно человека. Потом обернулся и 
заглянул в глаза 
Кирилла. Он нашел его взгляд сразу, даже не искал, а будто знал, что Кирилл 
смотрит не него. 
Я запомню тебя, человек. 
Я убью тебя, тварь!
Белесый прыгнул. Он не мог достать. Между ними была половина улицы, да еще 
редкий 
забор. Белесый ударил в грудь. Опрокинул Кирилла навзничь. Дыхнул в лицо трупным 
смрадом. 
Между частых, треугольных как у акулы зубов, вился раздвоенный язык. Кирилл 
закрыл глаза.
Я запомнил тебя, человек.
Я... Я все равно убью тебя, тварь!
Кирилл пошел в лес. Он знал куда идти. Откуда? Знал. 
Долго шел в гору, на холм. Лысый холм посреди леса. Под ним деревня. Кирилл шел. 
Он 
ничего не искал, он не знал куда идет и что увидит. 
Он нашел их на вершине холма, почти на вершине. На пологом скате лежали коконы. 
Их 
было много. Они пульсировали, синхронно в такт, все одновременно. Словно в них 
билось одно 
общее сердце. Что-то тошнотворное было в этом общем судорожном осклизлом биении.
Кириллу показалось, что теперь он знает, в чем дело. Вот зачем он шел сюда. 
Он увидел высокий дом. Высокий, словно на сваях, дом на краю деревни, на отшибе 
возле 
самого леса. Очень высокий дом, и крыльцо высокое. Ну, да - ведь рядом лесное 
болото. Глубокая 
ночь. Из дома выходит человек. Белая рубаха, борода черная, лицо бледное, 
страшно бледное лицо. 
Глаза как дыры. Человек серьезен. Он берет из сваленной рядом кучи хворост. 
Обкладывает понизу 
избу. Наваливает ворох на лестницу. Высекает огонь. Белые искры сыплются на 
хворост, рубаху, 
жесткие корявые пальцы. Занялось пламя. Человек посмотрел на огонь и медленно 
пошел к лесу.
Дальше. Огонь бьется в избе. На крыльцо выскакивают четверо мальчишек, 
белобрысые, 
братья-погодки, младшему лет десять. Бросились к лестнице - пламя, самое 
сильное, сильнее, чем 
вокруг. Выбежала мать - высокая, статная женщина, на руках ребеночек-грудничок. 
Мечется, как 
птица над гнездом. Толкает мальчишек к перилам - слезайте, мол, прыгайте. Те, 
как ящерки легкие, 
по перильцам да по резным столбам, спрыгнули и в лес. А мама-то! Прыгать высоко, 
спускаться - 
руки заняты, маленького не бросишь.  Пламя с лестницы перекинулось на перила, 
навес над 
крыльцом занялся. Дымом застит. Кинулась назад, в дом. Полыхнуло все.
Кирилл знал этот дом. Сгорел месяц назад. Хозяева сгорели. Муж, жена да пятеро 
ребятишек, 
младшему года не было. Дом-то на отшибе, пока народ из деревни сбежался, сгорели 
все.
Кирилл перевалил вершину холма. О, Господи! Сколько же их! Мерное, упругое 
текущее 
движение сотен костистых спин, шелест сотен лап по короткой траве, низкий рык, 
ощеренные пасти. 
По склону поднимались оборотни. Впереди четверо белесых.
Кирилл развернулся и вниз по склону. Что-то ухватилось короткими лапками и 
недоразвитыми челюстями за ботинок. Ударил каблуком, под ногой хряснуло. Из 
коконов 
проклюнулись мерзкие личинки. Вниз!
Как он бежал! Почти летел. Раньше он бегал так только во сне, взмывая в воздух 
на целые 
секунды, стремительно, неутомимо. Он понял вдруг, что его не догонят. Нет, не 
догонят! Твари! 
Только бы не споткнуться. Под ногами попадались камни. Споткнешься на такой 
скорости и все - 
шею сломаешь. А позади твари. Но нет, он не споткнется.
Скорее к пожарищу, пока оборотни в лесу. Серега! Серега, помоги! Серега - 
напарник с 
работы, на несколько лет старше, но абсолютно седой, откуда он здесь? Какая 
разница. Он всегда 
поможет.
Вот он, дом. То, что осталось. Печь русская огромная, стоит высоко. Нет, не на 
сваях дом 
был, скорее на камне. Пол почти не сгорел. И печь белая, только чуть 
закоптилась. Крыша и стены 
полностью сгорели - нет рассыпанных бревен. Странно.
Сергей! Так и так, что может быть, подскажи? 
Бывает, от пожара в печах прячутся. 
Ты смотри - печь дровами забита. Как будто затопить хотели, да дрова не 
принялись, только 
лучина прогорела. 
Тихо! В печке...
Прислушались. Сначала едва уловимо, потом все сильнее, четко, словно бьет в 
висках - пульс. 
Удары двойные глухо так - дук-дук, дук-дук. В таком же ритме бились коконы... 
Сергей! Это же 
сердце!
Слушай, рядом... еще...
Кирилл услышал: возле большого, много тише и часто-часто билось маленькое 
сердечко.
Что делать...
Сжечь!
Кирилл чиркнул спичкой. Поленья толстые - не займутся, хоть бы клочок бумажки. 
Пошарил 
по карманам. Вот.
Быстрее!
Сунул бумажку в печь.
Скорее же!
Донесся надрывный вой, сорвался в яростный визг. Бумага прогорела. 
Ну!
Совсем рядом, за спиной - клокочущий горловой рык. Кирилл не обернулся. Спички. 
Уже 
почти горит.
Это ты, человек!
Я убью тебя, тварь!
Зажигалку! Возьми! 
Позади какое-то движение. Сергей, что-то тычет в спину. Кричит: возьми! 
Срывается в хрип, 
потом звук, словно полощет горло. В спину ударило горячее и жидкое. Перехватил 
холодные пальцы. 
Зажигалка, газовая. Рычажок до упора. Руку в печь. Крутанул колесико, так, что 
содрал, наверное, 
кожу с пальца. На спину прыгнула смерть.
Поздно!
В лицо ударило пламя. Пыхнули брови, затрещали волосы, лицо стало скручиваться, 
как 
пересохшая фотография. Загорелась одежда. Пусть. Он знал, что в этот миг между 
жизнью и смертью 
остановилось сердце. И еще одно маленькое тоже.

Правда, что в сказках все должно быть понятно? Все должно быть разъяснено? Кто 
когда 
женился, откуда взялся и куда ушел, по какой причине погиб Кощей, а не Иванушка, 
и сколько лет 
кто-то сидел сиднем? Правда? А если нет? Если непонятно, откуда взялось зло, 
почему, по какой 
причине и кто виноват в этом. Если все было именно так, как было, и ни отнять, 
ни прибавить, а 
только прожить. Только пережить все это, не задумываясь, принимая, как есть. 
Может быть, это 
тогда и не сказка вовсе. А что? Жизнь? Или сон. 
И только потом, пережив или просто проснувшись, можно вернуться, если еще 
помнишь куда,  
и попытаться объяснить. Придумать объяснение. Придумать, потому что нет его, как 
нет объяснения 
у жизни или у сна. Правда, можно угадать. Чисто случайно. А может наоборот не 
случайно, а по 
наитию. 
И объяснить можно по-разному. К примеру: начитался фантастики, насмотрелся 
ужасников, а 
в каком ужаснике нет пульсирующих коконов, рождающих всяких монстров. Вот.
А можно и так. Жил на окраине деревни человек. Нелюдимый был человек, угрюмый. 
Может, 
потому что колдун. Четверо сыновей у него было. И принесла ему жена пятого. В 
подоле принесла, 
нагуляла. Да и остальные сыновья не в отца были: белобрысые да веселые. 
Ничего не сказал человек жене. Ночью подпалил избу, да так, чтобы четверо 
спаслись, а жена 
с младшим сгорели, или не сгорели, но случилось с ними что-то страшное. Что уж 
он в лесу с 
сыновьями сделал - просто убил или нет, а только появились в деревне оборотни. И 
кого ни загрызут, 
в лес тащат. А там труп завернут в кокон, и выйдет из кокона оборотень-волчара, 
ни живой, ни 
мертвый, одно слово - нежить. 
Вот так.

Сон страшенный, а рассказывает, как сказку. 
Утро совсем раннее ещё – только светать начало. А они проснулись одновременно: 
кто 
первый шевельнулся, кто сразу же в ответ глаза открыл – непонятно. Одновременно 
руками 
встретились, потянулись друг к другу, проверили и одним вздохом счастливым 
подтвердили для себя 
– здесь, рядом.
Под дверью заскулил кто-то, подвывая, заскрёб когтями, задышал тяжело.
- Ну вот, напридумывал ужасов, - улыбнулась Юля. В соседней комнате на её слова 
отреагировали бурно – запрыгали, завыли, уже в полный голос, не стесняясь.
Кирилл, мягко отстранившись, вскочил с кровати, надел очки.
Словно в тысячный раз видела она это движение, словно каждое утро, любовалась 
этой  
крепкой фигурой – и в одежде заметно, до чего же это красивый, ладный мужчина, с 
этого ракурса 
всего заметнее. Господи, какое счастье!
Какое счастье, что он оказался именно таким. Не равнодушным ленивым увальнем. И 
не 
посапывающим от похоти самцом, с которым могли выйти бы весьма неприятные сцены. 
А именно 
таким – поразительно нежным, деликатным. И страстным, сильным. И фантазии свои 
бесконечные 
нашёптывающим на ушко. Так тихо, бережно. И знаешь, что всё – правда. 
И ласки сколько каскадом обрушил на неё – не меряно. Захлебнулась, ошалела она 
под этим 
водопадом. Как тамариск тянулась всю жизнь корнями длиннущими, по капле 
выцеживая из родной 
пустынной земли ласки этой живительной, нежности. А тут – столько, пей -  не 
хочу!
Но главное – он её любит! 
Или главное, что она его любит?
- Подожди. Присядь рядышком на минутку. – Юля сняла аккуратно его очки, провела 
по 
его лицу ладонями, удивлённо всматриваясь в каждую чёрточку. Невозможно сказать, 
красив он или 
нет. Щетиной чуть запорошило. Подбородок и щёки – колючие. Морщинок полно, 
оказывается. И на 
лбу, и под глазами. Глаза большие, продолговатые, как у рыси. Или волка. Радужка 
– с малахитовыми 
прожилками, серая с прозеленью. Мудрые почему-то оказались глаза. И добрые. 
Неподвижность в 
зрачках непонятная, не совсем человеческая. Как у насторожившегося хищника. 
Прекрасен. 
Незнакомое, а удивительно родное лицо. – Я совсем не узнаю тебя без очков. 
Совершенно 
незнакомый субъект, даже странно. – Скользнула пальцем ему от переносицы вниз – 
к губам, 
большим, будто надутым в задумчивости. Или чуть обиженным.
Он, царапнув щетиной, поцеловал её в ладонь, потом – в другую. Спросил серьёзно:
- Что же ты, выходит, провела ночь с совершенно незнакомым субъектом?
- Выходит, что так. – Измена это или ещё нет? Фактически, скорее – нет. А так-
то, пожа-
луй – да. Вряд ли какому мужу понравится, что её всю ночь кто-то целовал. 
Правда, только целовал. 
Но всю ночь. И очень хорошо. Слишком, неправдоподобно хорошо. Потому, наверное, 
что обошлось 
без возможного (невозможного!) грехопадения. Или не только потому? 
Он её любит.  Она потянулась счастливо, зажмурившись, заулыбавшись.
Неподвижность в его зрачках вдруг опрокинулась, метнулось там что-то, он 
потянулся к ней.
- Нет! – Юля поспешно села на кровати, протянула ему очки. – Идём, там Джозеф 
совсем 
извёлся, дверь уже скоро грызть начнёт.
- Ты спи. – Кирилл, взяв женщину за плечи, осторожно положил обратно на подушку. 
Подоткнул плед, поцеловал её в висок. Встал и поправил выбившуюся из брюк 
рубашку. – Спи, рано 
ещё. Я сам его выведу.
Нет! На пять, на десять минут расстаться с ним – невозможно! Нет, только не 
уходи!
- Я с тобой выйду. Соседи в такую рань нас не застукают, а Джозька ещё может с 
тобой и 
не пойти.
- Да, соседи – это опасно. 
- Особенно одна бабушка тут есть. Любопытная – жуть. А вредная! Ну сейчас, 
подожди, я 
волосы соберу и пойдём.
- На улице тебя подожду, а то собака оконфузится. – Он открыл дверь, едва устояв 
под 
натиском неистово приветствующего его  Джозефа, надел на него ошейник с 
поводком. Пёс пошёл с 
ним, как миленький.
Кирилл спустился к пустырю возле гаражей. Осмотревшись, отпустил томящееся 
животное с 
поводка. Псина радостно забегала, замелькала рыжими всполохами по траве. 
Утро какое чистое! Дождем ночным умыто.  Дымка легкая тает на глазах, опускается 
росой. 
Утро ясное и голова ясная, словно не было бессонной ночи. Нет - была, была 
волшебная ночь. Сейчас 
Юля выйдет, можно будет поцеловать ее. Ещё вчера он лишь представлял, как целует 
её, а сейчас 
возьмёт и поцелует, запросто обнимет и поцелует… А, нет – бабка увидит. Но всё 
равно – хорошо! 
Он с удовольствием потянулся, позёвывая. Расправился, размялся весь, как вдруг 
сзади, прямо 
между его ногами,  проскочил Джозик, явно очень спешащий. Пёс улепётывал невесть 
куда, 
заполошно набегая задними ногами на передние. “Э!”, - подумал Кирилл, а дальше 
подумать ничего 
не успел, так как огромный ротвейлер попытался пробежать тем же путём, что и 
Джозеф, но застрял. 
Пасть его изрыгала такое угрожающее гавканье, и в таком неудобном месте, что 
Кирилл даже забыл, 
как вообще думают. И дышат – просто рефлекторно прикинулся предметом 
неодушевлённым. 
Подлый провокатор Джозеф остановился заинтересованно посмотреть, что же будет 
дальше. 
Громадная зверюга кашлянула лаем особенно свирепо и, выскочив из-под Кирилла, 
продолжила 
погоню. 
Джозька, вильнув, бросился удирать в подъезд, чуть не сшиб с ног Юлю и пребольно 
врезался 
носом в костлявые колени старушки-соседки, вышедшей полюбопытствовать на 
площадку.
- Доброе утро, - вежливо поздоровалась Юля.
- Доброе, – с сомнением отозвалась соседка. И опершись локотками о перила, 
приготовилась  внимательно смотреть, как отпирается дверь, запускается собака, 
закрывается дверь. 
А Кирилл остался на улице слушать извинения хозяина ротвейлера. 
Впрочем, им удалось так провести день, что престарелая сплетница вроде бы ничего 
не 
заподозрила. Только эти манёвры и диссонировали с мирным, совершенно семейным 
сосуществованием Кирилла и Юли, которое они вели до самого вечера. Вместе 
стряпали, сбегали к 
бабушке, побродили по рынку, ещё раз, вполне успешно, выгуляли пса – полная 
идиллия, чудесное 
воссоединение. Если бы не маячил напоминанием призрак соседки: врёте, голубчики, 
обманываете. 
То, что кажется таким прекрасным – дурно на самом деле, и называется прегадко: 
“предательство”. 
Хотя, какое там предательство. Ну, идут по улице, вдруг удивлённо замечают, что 
держатся за 
руки – это взрослые-то люди! Ну, хлопочут вместе по хозяйству. Беседуют. Он 
стихи читает. Что ж 
тут дурного? 
Юля, наконец, решилась задать давно мучивший её вопрос:
- А кому ты писал эти стихи?
Кирилл пожал плечами:
- Да никому. Так просто писал, что в голову взбредёт.
- Не может быть! Они же настолько личные, – Юля смутилась. - Ну ладно, не 
говори, 
извини.
- Да чего извинять! Я же тебе русским языком сказал: придумывал просто, 
обыгрывал 
воображаемые ситуации.
- А эти: “Когда муж твой думал, что верит тебе безмерно – легче принять 
ревность”? Это 
же невозможно просто так придумать, на пустом месте.
- Почему невозможно? Стоял на остановке с Толямом, пил пиво, и пришли на ум эти 
строчки. Я ещё их Толяму прочитал, говорю: стих из этого сделаю. И сделал. Не 
веришь, у него 
спроси.
- И когда это было?
- Да вот, весной. Перед твоим приходом  в союз.
- Ага, и закончил строчкой: “Когда это всё будет”. Так вот, значит, кто во всём 
виноват: ты 
придумал всю эту историю! Сколько лет пишешь стихи – с детства? Получается, 
сценарий состряпал, 
а мы теперь, как дураки, его отыгрываем. Так дай, хотя бы текст, а то дёргаемся 
по сцене вслепую, 
под режиссёрские окрики, и не понимаем, что от нас требуют. Много у тебя ещё 
этого добра?
- Стихов-то? Ну, есть. Хоть я не с детства пишу, а лет пять всего.
- Все тащи, я посмотрю.
Она шутливо ткнула его кулаком в плечо. 
- А ведь точно, - он начал вспоминать. – Это, пожалуй, про тебя.  “Когда я 
поймал в ладонь 
пушинку солнечной скуки – ты не отняла руку”. И это. – Прочитал вполголоса 
другое стихотворение. 
Потом ещё одно, и ещё – казалось, он просто рассказывает о том, что происходило 
сейчас между 
ними, что было совсем недавно.
- Ой, врёшь! – воскликнула восхищённо Юля. – Вот врёшь-то! Это у тебя просто 
дежурный 
охмурятельный набор.
Кирилл даже немного обиделся:
- Не хочешь, не верь. Только так оно и есть. Слушай, обычно, пишут стихи после 
каких-
либо событий, по впечатлениям, а у меня получилось наоборот – сначала стихи, 
потом впечатления. 
Интересно, было такое когда-нибудь у других поэтов? Вот так писать, а потом 
встретить лирическую 
героиню своих стихов! Здорово.
- Я и говорю: ты просто сам придумал всю эту историю! А ну-ка, признавайся, что 
будет 
дальше?
- Не знаю ещё. Это будет в новых стихах, наверное. Пока не придумал.
- Ладно, ты уж постарайся, чтобы не очень грустно получилось.
- Попробую, но не обещаю: оно же само в башку лезет.
Юля рассмеялась.
- Всё равно, это не может быть правдой.
- Почему нет? – Кирилл многое в этой жизни принимал, как должное. – Откуда нам 
знать, 
что правда, а что нет? Мы, действительно, видимо, встречались где-то раньше, 
совсем давно. И 
сейчас, боюсь, не случайно столкнулись.
- Только поздно.
- Кто знает, может быть, в самый раз. – Кирилл уже почти привычно подхватил её 
на руки, 
отнёс на кровать, и они опять шептались до бесконечности, уткнувшись друг в 
друга. Пока не 
заснули.
Утром он поцеловал её, спящую, очень осторожно. Но она всё-таки сразу 
проснулась, глаза 
распахнула, совершенно счастливые. Потянулась вся к нему, расслабленная, томная 
со сна, родная. 
Он сжал её, нахлынул всем телом, словно волной накрыл. И она, только что 
податливая как глина, 
напряглась, изогнулась упруго. Губы, беспомощные и жаркие, ответили ему. Тело её  
отозвалось, 
заиграло под его руками. Взять, взять её всю, проникнуть внутрь, войти в каждую 
клеточку её, и 
брать, брать… И отдавать себя – терзай, рви, кусай мои губы, впивайся ногтями… 
Только не 
отталкивай.          
- Нет, я прошу тебя, не надо. – Она попыталась руками отстранить его голову, он, 
не 
отвечая, целовал и целовал её – шею, плечи, грудь. ( Какая сладкая у неё грудь!) 
Откинул плед, 
расстёгивая пуговку за пуговкой, спускался губами всё ниже и ниже. Потом  - 
мгновение, и он уже 
опять целует ресницы, закрывая их, шею сдавливает, будто задушит, навалился 
весь. – Не надо! – Рот 
зажал тут же: молчи. Господи, таю, растекаюсь я под его тяжестью. И сразу 
туманом поднимаюсь, 
прямо сквозь него, господи…  Какая разница уже, что будет. Что изменится, какой 
вины добавится –
уже не важно. Так, оказывается, и становятся любовниками – так естественно, так 
просто и 
неизбежно. И небеса не рушатся на голову. – Ну не надо.
Он замер вдруг, будто к чему-то прислушиваясь. Отпрянул от неё. Рассмеявшись, 
сел рядом, 
как ни в чём ни бывало, цапнул с тумбочки очки.
- Видимо, кто-то наверху строго следит за твоим моральным обликом. – Сквозь смех 
проговорил он.
- То есть? 
- Увы, несмотря на всё моё желание, ты можешь чувствовать себя в полной  
безопасности.
- Да? – Она запахнулась пледом. Он лёг рядом, положив голову ей на грудь. Она 
погладила 
его бережно, поцеловала вспотевший висок.
- Жалко, конечно. Но что ты хочешь: двое суток уже издеваешься, измучила меня 
всего.
- Ну, не нужно.
Он усмехнулся:
- Пока и не можно. Ладно-ладно, не смурней так сразу, не было же ничего. Ты ни в 
чём не 
виновата. Ни перед кем.
- Значит спи, - обрадованно предложила она.
- Нет, мне уже пора бежать. На автобус опоздаю, а меня сегодня родители в 
деревне ждут.
Она проводила его до остановки – всё равно в магазин забежать надо было. И ещё 
внутри 
плескалось счастье, что нашли друг друга, всё-таки, не совсем разминулись. Но - 
какая страшная, 
непоправимая несправедливость, что пора расставаться. 
Он остановился, спрашивает: 
- Ты меня хоть поцелуешь? – И, не ожидая ответа, целует её прямо посереди улицы.
- Ужас, - сказала она, когда получила возможность разговаривать. – Погибла моя 
репутация. – И сама поцеловала его. Отчаянно, будто в последний раз.

Глава девятая

- Где же ты раньше-то была, девочка моя? – Кирилл обнял Юлю, как пледом укутал – 
заботливо, бережно. Она носом в его плечо ткнулась, затаилась там. Так бы и жить 
всегда – здесь, в 
его руках, на его плече, дышать его запахом, слушать его голос, подставлять 
глаза,  губы, шею под 
ветерок его поцелуев. То – тёплый, ласковый, мягкий. То – прохладный, нежный. То 
– резкий, 
порывистый, колючий, от которого в озноб бросает.
- Ты сам-то где был?
- Я рос, - серьёзно ответил он. – Это ты первая замуж выскочила, будто тебя 
палкой 
подгоняли. Мне тогда всего шестнадцать было – сопляк совсем. Ты на меня даже не 
посмотрела бы, 
даже если б и встретила. Ничем бы я не мог тебя охмурить. Я тогда даже стихов не 
писал. Дятел 
дятлом, обычный пацан. – Точно. Мальчишка, который мечтал писать настоящие 
взрослые сказки. 
Уж я-то знаю. Юля потёрлась щекой о его ладонь. – Да и сейчас – тот же дятел. И 
сейчас ничем не 
могу охмурить тебя. У меня и не происходило никогда ничего такого, 
значительного, интересного. 
Тебя вот только встретил. А ты… Ты сама убедила себя в чём-то, поверила и теперь 
мучаешься зря. 
Скоро смеяться будешь над всей этой галиматьёй. 
- Ладно, буду, если ты говоришь.
- Каждый раз к тебе иду, боюсь: вот сегодня расхохочешься в лицо, щёлкнешь по 
носу, что, 
мол, очумел, что тебе от меня надо?
- И что тебе от меня надо?
- Ничего. Только чтобы ты была счастлива.
 Она осторожно поцеловала ладонь, к которой тихонько ластилась:
- Я счастлива. Очень. Больно только, что так основательно разминулись, совсем 
разминулись.
Он заглянул ей в глаза:
- Ты действительно могла бы выйти за меня замуж?
- Конечно.
Он только зарычал глухо:
- Кто ж тебя торопил?
- А тебя?

Валентине совсем перестала нравиться эта мужнина затея с романом. Он пропадал 
почти 
постоянно, она практически перестала с ним встречаться. Утром – до работы, да в 
выходные, если 
собирались навестить Машу, сданную на лето бабушке-дедушке Вряд ли кому могло 
такое 
понравиться: сидишь долгими летними вечерами в четырёх стенах, хорошо, если кто 
из подруг 
забежит. Да и то, не больно-то интересно. Среди подруг она была лидером – самая 
из всех красивая, 
самая умница, самая начитанная. Так что скучновато было с ними. А идти некуда. И 
на работе – та же 
скукотища. 
Ей, конечно, шепнули уже пару раз, что видели её Кирилла под ручку с какой-то 
тёткой. Это 
всё ерунда. О том, что он загулял по-настоящему, что изменяет ей, речи, конечно, 
нет. И уж точно не 
с писательницей этой своей, где пропадает сутками. А вот влюбиться он в неё, 
пожалуй, мог. Глупо, 
по-мальчишески, как и многое в своей жизни делает. Вон, она у него с языка не 
сходит. И к слову, и 
не к слову, её в разговор вставляет. Глупо. А что делать?
Классические приёмы – причёску сменила, обновок подкупила – не действуют. Мимо 
пролетают. А ведь он любит её, Валю, и знает она об этом прекрасно. Другая бы 
злиться начала, 
придираться, ревновать – и очень напрасно. Пройдёт эта блажь, очнётся, прибежит. 
От чувства вины 
ещё больше станет подлизываться, обхаживать её. Так что подождём.

Николай, закурив, невольно прислушался, что там происходит у этого компьютера. 
Раскричались что-то, расспорились, пожалуй, чересчур эмоционально. Ну и Бог с 
ними. Он ни 
слушать не собирается, ни заглядывать. ни проверять. Глупо пытаться что-то 
изменить в этой жизни. 
Верность – она либо есть, либо нет её вовсе. А втемяшится бабе в голову блажь – 
ничем её не 
остановишь, и ни с какого боку не подкопаешься. Так окрутит всех, что только 
ушами похлопаешь и 
в дураках останешься. Тут хоть бей её, хоть в рупор ори  - она по-своему делать 
будет. Юлька, 
конечно, до серьёзных провинностей не дойдёт – гордая слишком. Ей признать, что 
она когда-то в 
выборе ошиблась – она, такая умница проницательная, в глубь вещёй и людей 
смотрящая! – сложнее, 
чем до луны прыгнуть. Кокетничать – да, будет. Напропалую. Особенно сейчас, 
когда дома 
засиделась, захандрила. Ей нужно пошатнувшуюся самооценку повышать. Вот она и 
крутит этих 
мальчишек, морочит, развлекается. Сама увлекается, конечно, а то это была бы не 
Юлька – эта 
актриса каждую роль проживает искренне, до донышка. В любой мелочи ей дай 
повыпендриваться, 
любой пустяк раздует в событие. Да и настоящие события притягивает, как магнит: 
вечно вокруг неё 
коловращение какое-то, балаган бесконечный, мистерии. Не соскучишься точно. Но 
устаёшь иногда. 
Покой – вот что человеку надо. Сидеть, покуривать, колечки пускать, на солнышко 
жмуриться. А то 
на работе – беготня, дома – вечный цирк. Устал. А Кирилл этот… Пройдёт, как и 
всё в этом 
мудрейшем из миров. Как учил Конфуций: сиди на крыльце своего дома, и мимо 
пронесут труп 
твоего врага.

Юля чувствовала себя, как персонаж известного фильма “Джуманджи” – будто стены 
её дома 
прорвало, и мимо пылит бесконечный ревущий табун. Всё огромное количество людей, 
которых она 
знала, с которыми общалась  раньше, разом вспомнило о Юлином существовании - 
бросились 
навещать. А сколько ещё прибавилось новых! Но главное - сама жизнь развалилась 
вдруг на 
множество разрозненных эпизодов, казалось, не связанных между собой. Если бы не 
старая привычка 
к балаганам, окружающим её всегда, с ума можно было бы сойти. Юлю настораживало, 
что она 
перестала контролировать события. Её внутренний компас сломался: сбесившаяся 
стрелка уже не 
показывала на “Дурно” и “Хорошо”, а металась бессмысленно от полюса к полюсу.
Как водится, дети подрались, бабушка застучала по стулу металлическим чайником, 
и 
зазвонил телефон. 
До четвёртого звонка Юля успела отнять у бабушки чайник и показать детям кулак.
- Да?
- Люблю я тебя очень.
Он! А я ведь бегаю взад-вперёд по квартире, но у беготни бесконечной есть чётко 
обозначенный центр – телефон. Ждала, изматывающе ждала звонка этого и этих слов.
Честно ответила:
- Я тебя люблю.
- Слушай, Юль, давай ты Джозьку сходишь сейчас выгулять.
- Это ещё зачем? Коля зайдёт туда после работы.
- Затем, что я перехвачу тебя по дороге, повыгуливаю его минут десять вместе с 
тобой и 
вернусь на службу. Затем, что я очень хочу увидеть тебя, хоть ненадолго.
А я-то как хочу увидеть тебя!
- Ужасно жалко, но – никак. Кормить срочно всех надо. Зато я вечером освобожусь. 
- Тогда я, чтобы твоим опять глаза не мозолить, заходить не буду сегодня. А тебя 
украду на 
сколько получится, ладно?
- Ещё бы не ладно.

Кирилл быстро шагал по бульвару. Вечер уже - сейчас заскочу домой, и к Юле. 
Жалко, что 
нельзя побежать. Кирилл не любил ходить - он любил бегать. Побежать-то, конечно, 
можно, но 
несолидно как-то. Все-таки следователь по организованной преступности - работник 
центрального 
аппарата. Как достала уже эта солидность, которой у него никогда не было! И не 
будет, наверное, 
никогда. 
А, черт с ним - рвану, сделаю вид, что бегу за трамваем, а потом, что улицу 
тороплюсь 
перебежать. 
Кирилл совсем было припустился вдоль серой многоэтажки, как вдруг его осадил 
резкий 
отчаянный женский крик:
- Помогите! - вопль оборвался, словно кричавшей заткнули рот.
Откуда кричали? Кирилл заскользил взглядом по ряду отливающих закатом окон. Где-
то 
рядом, буквально напротив него. Может быть из этой квартиры на втором этаже, где 
окно раскрыто. 
Подошел ближе, прислушался - все тихо.  Ну и ладно, ну и хорошо - можно спокойно 
идти дальше. 
Черт! Не спокойно... долг ментовский или совесть? Зайти, что ли, проверить? Надо 
прикинуть 
расположение квартиры... А может, не отсюда кричали?
Из окна, кувыркаясь, вылетел какой-то предмет и со звоном рассыпался прямо под 
ногами 
Кирилла. Опять истошное женское верещание. Все, некогда прикидывать.
По зарешеченной лоджии первого этажа Кирилл добрался до второго.  За что бы 
уцепиться... 
Нащупал какой-то выступ. Подтянулся. Зараза! Ноготь, кажется, сорвал. Эта лоджия 
застеклена. 
Саданул кулаком по стеклу, пытаясь отстраниться от посыпавшихся осколков. 
Перехватился за раму, 
втянул себя внутрь. Дверь лоджии открыта. Кинулся в комнату.
Шум доносился из спальни. Скорее. Кирилл успел увидеть широкую мужскую спину, за 
ней 
на полу полуголую женщину, которая невнятно голосила. Мужчина сделал шаг к 
женщине, в его руке 
была палка...
Ногой в коленный сгиб, правую руку вниз и назад, загиб за спину. Загремев по 
полу, 
покатилась выпавшая из враз онемевших пальцев палка. Теперь перехватить 
болезного удушающим 
под кадык и аккуратно подвести к стеночке, а можно и на пол положить.
? Ай-яй-яй-яй! - жалобно и совсем не агрессивно запричитал насильник, - Фенира, 
звони в 
милицию - убива... - успел еще выкрикнуть он, пока ему окончательно не перекрыли 
кислород.
Женщина на полу  визгливо и со злостью рассмеялась:
- Так тебе и надо, старому пердуну. – Она откинулась на локти и положила ногу на 
ногу. 
Язык у неё заплетался, в голосе явственно проскальзывали истерические нотки. 
Кирилл, ослабив хватку, заглянул в лицо пленнику. И правда старик...
Тут с грохотом вышибив настежь дверь, в комнату ворвалась разъяренная пожилая 
апа.  
Потрясая кулаками она накинулась на Кирилла:
- Пусти его, сволощь, сейчас милиции вызову. 
Прикрываясь плечом от ее кулаков, Кирилл выпустил деда, потом выдернул из 
кармана 
корочки:
- Спокойно, я из милиции! - попытался внести максимум строгости в голос, - Что 
тут у вас 
происходит?
Удостоверение произвело на апу успокаивающее действие. Но не надолго:
- Да, вон, проститутка, сволощь пьяная!.. У, сволощь!
Из дальнейшего Кирилл понял, что вышеозначенная сволочь водит к себе мужиков, не 
моет 
лестничную площадку, не уважает старших, с утра напилась, орала, стучала в 
стенку, скандалила с 
соседями... Словом, когда Ахляф пошел ее урезонивать (потому что у меня здоровья 
на эту сволощь 
не хватает), совсем взбесилась...
- Уф, алла... - Ахляф начал со скрипом наклоняться, упираясь рукой в поясницу. 
Кирилл поднял ему палку.
- Извините, пожалуйста. 
- Ладно, ладно, сынок, бывает... - шаркая двинулся из квартиры. 
- Я уж и участковому говорила. Ни днем, ни ночью от нее покоя нет. Заберите вы 
ее от нас 
- всех соседей замучила. У меня ведь...
- Ферида! Домой иди, милиция без тебя разберется.
Кирилл остался один, если не считать полуголую женщину, валяющуюся почти в 
отключке. 
Бардак!
Подошел к ней, приподнял запрокинутую голову. А она красивая. Красивая, 
ухоженная, ноги 
стройные. Сорочка доходила едва до середины бёдер. Одна лямка сползла с плеча, 
взгляд сам собой 
ткнулся за глубокий вырез. Грудь тоже красивая - маленькая, упругая, соски 
торчат, как две 
маленькие фиги. 
Похлопал по щекам. Она с натугой приподняла веки, глупо улыбнулась, явно мало 
что 
соображая. Кирилл потряс её, подхватил подмышки, поднял. 
Она встала почти ровно, глянула неожиданно ясно и вдруг положила руки ему на 
плечи, 
шепнула глухо:
- Мальчик... - она потерлась о его бедро, прижалась плотно-плотно и, 
почувствовав сквозь 
джинсовую ткань, тихонько застонала, податливо оседая в мужских руках. - 
Мальчик...
На Кирилла пахнуло перегаром - водкой, табаком, чем-то кислым... Видимо, на его 
лице 
отразилось что-то. Потому что она отпрянула, выпустила по-кошачьи крашеные 
коготки... Он 
перехватил ее кисти, она вырывалась, шипела, пыталась укусить. Он грубо, со 
злостью сгрудил ее, 
прижав руки к туловищу, притиснул к себе. Она старалась выскользнуть, извиваясь 
и оседая вниз. 
Сорочка задралась почти до груди. Наконец, Кириллу надоела эта возня, он жестко 
перехватил ее, 
швырнул на кровать. 
Она упала, вся разметавшись. И вдруг замерла, уставившись на него, не делая ни 
малейшей 
попытки прикрыться, словно разом обессилев.  
Вот она - женщина, в абсолютной его власти.
Стоит сделать только один шаг.

Неужели нет в мире верности? Или не в мире, а в ней только, в ней самой нет ни 
верности, ни 
честности, ни добродетели. Каково Коле об этом узнать? А ей? Ведь абсолютной, 
непреложной 
истиной считала всегда, что она не такая, не такая как все, не бросится, сломя 
голову, в нелепости 
всякие. Гордилась всегда, что соблазнов полно – самых разных, а она смеётся над 
ними. Невелика, 
мол, цена добродетели, которой ничего не грозит. И на что купилась? На ласку – 
как собака 
бездомная. 
Легко, оказывается, устоять перед любыми соблазнами, когда уверена, что любишь. 
Одного 
любишь – всегда, на всю жизнь. Всё готова принимать в нём, каким боком он к ней 
ни повернись, он 
всё хорош. И обидишься на него, и жалко его, и разозлишься, сил нет, - а любишь. 
А если - нет? А 
если не знаешь уже – любовь это ещё или уже привычка? Какая привычка, если 
только вот, совсем 
недавно – месяц-два назад, с ума сходила – вот он, мой любимый, муж ненаглядный! 
Как отрезало – 
может ли такое быть? Смотришь на него, помнишь всё, что связывало, казалось, так 
крепко – 
навсегда. Помнишь, а связи этой уже не чувствуешь, не держит. И растерянно 
замечешься без неё, 
заскулишь одиноко. И так просто сделать шаг в сторону. 
Не сделать его кажется невозможным.
Где начинается измена? Когда закрываешь глаза, и до утра снится другой? Или 
когда 
позволяешь взять себя на руки – не вырываешься, не спрыгиваешь, а прижимаешься 
покрепче – 
уноси, уноси! Или – когда шепчешь: “Не надо!”, и зажмуриваешься, затаиваешься 
внутри – нет меня, 
это не я, это тело моё отдаётся всё – возьми меня, любимый, возьми!
Не было измены, не было – самое время сейчас сбежать. Ведь не только любишь-не 
любишь в 
этом мире, есть ещё долг. Честь и порядочность. Но я уже не знаю, что такое: 
“любишь”, я с трудом 
вспоминаю, что такое “долг” и  “честь”. Сбежать – но как? Вот он весь – он! Как 
отвернуться, отойти 
хоть на полшага, ведь пророс уже корнями, в самое нутро – сразу. С первой минуты 
пророс, неужели 
бывает так? Ведь пыталась сбежать. Честное слово – пыталась! На неделю, на две 
уезжала – не видеть 
его, не слышать, не думать! И не видела, и не слышала, и не думала – погибала. 
Медленно-медленно 
комочками земли ссыпалась с корней вырванных, распадалась пылью. Это – любовь? 
От этого бежать 
– да нечему бежать уже. Поздно. 
Где начинается измена: когда сидишь у него на коленях, как девчонка? И река 
внизу, и парк, и 
вся жизнь, кажется, ещё впереди.( А где кончается измена, и может ли она 
кончиться? ) Чего ещё не 
было между ними? Что ещё стоит между ними? Пустяк, условность.
Кирилл прижал её к себе покрепче. Она рассмеялась:
- Если кто знакомый увидит меня сейчас – не поверит. Даже не подумает на меня. 
Чтобы я, 
почтенная матрона, мать семейства, восседала вот так бог знает у кого на 
коленях?
- А что такого?
- Действительно. Не сидеть же мне на холодных камнях! Так и простудиться не 
долго.
- И мне необходимо от ветра прикрыться чем-нибудь большим, тёплым. Не могу же я 
подвергать опасности столь важные части своего организма. – Курткой своей укутал 
её поплотнее. –
Тебе не холодно?
- С тобой – нет.
Он достал из нагрудного кармана сложенный листок. 
- Вот, в романчик про город кусок набросал. Читать? - Юля кивнула. – Слушай.
“Город растянулся, как огромная клякса на  покатом боку планеты. Он точно 
следовал её 
округлости, повторяя однообразно-скучный рельеф. Сама планета представляла собой 
желтовато-
зелёную равнину, степь, кое-где скрашенную массивами лесов и реками, текущими от 
полюса до 
полюса, почти точно следуя меридианам. 
Город был стар. Он пережил тысячи лет: засухи и потопы, оледенения и периоды 
сжигающего 
зноя, он пережил даже горы, превратившиеся в зелёные холмы. Казалось, он 
переживёт самою 
планету, которая забылась в старческом сне, уже не пытаясь рождать вулканы и 
сдвигать земные 
пласты. Город пережил моря.
Только люди были ровесниками Городу. Люди – мелкие, пытающиеся быть разумными 
мураши - ещё цеплялись за гранитный шарик планеты, не давая ей окончательно 
впасть в кому. Люди 
да уцелевшая живность, что скакала, бегала, летала , плавала в степи, в лесах, в 
реках.
Город был стар, но он постоянно обновлялся. Город рос. Может быть, в этом и 
заключался 
секрет его вечности. Город делился, выбрасывал каменные отростки, захватывал 
реки, поглощал леса. 
Медленно век за веком возникали новые кварталы, за десятилетия - новые дома. 
Люди рождались быстрее. Рождались и умирали. Люди строили Город. Они спускались 
в 
каменоломни и поднимали оттуда монолитные глыбы. Каменоломни уходили далеко 
вглубь и вширь. 
Со временем их превращали в тоннели, в подземные коммуникации, связывающие Город 
единой 
сетью. По ним к домам поступала вода из глубинных источников, продукты - 
сельскохозяйственные 
от окраин к центру, промышленные от центра к периферии. 
Из поднятых с глубины камней складывались дома. Дома были большие – огромные 
параллелепипеды, кубы, реже цилиндры. Дома были высоки, как крепостные башни 
другого мира, и 
почти так же неприступны. В домах скапливали оружие: ручного боя и механическое, 
метавшее тучи 
стрел, огромные ядра, изрыгающее огненные струи, оружие гениальное в своей 
простоте и 
способности нести смерть. Оружие почти всегда бездействующее.
Город был велик. Не было человека, который прошел бы его из конца в конец. Да и 
хватит ли 
на это человеческой жизни. Бесконечно долго можно двигаться по лабиринтам улиц и 
площадей, в 
мешанине дворов, тупиков и переулков, терять направление, блуждать, возвращаться 
к исходной 
точке. Город словно завораживает путника, морочит его монотонностью движения, 
однообразием 
бесчисленных домов. И люди в Городе путешествовали с неохотой, лишь перевозя 
грузы с одного 
перевалочного пункта до другого. Люди всю свою жизнь проводили на одной улице, 
одном дворе, в 
одном доме”.Ну как, пойдёт?
- Да, вроде бы ничего. Хорошо. – Она засмотрелась вниз и вдаль – туда, где Дёма 
впадала в 
Белую, лесной бахромой обрывался город – столпотворение девяти, 
двенадцатиэтажек, серых, до 
зевоты похожих друг на друга безликой инкубаторской рациональностью, и обрывком 
его валялся на 
отшибе Дёмский район.
- Слушай, - он развернул Юлю поудобнее, чтобы видеть её лицо. – Я вот что ещё 
подумал. 
Герой ведь у нас движется к центру города, так? Проходит сквозь кольца районов, 
в том числе и 
заброшенных. Так вот, давай в одном таком районе он попадёт к небольшому народцу 
или племени, 
которым правит ведьма. Но не злобная, мудрая скорее…
- Ведьма? – насмешливо блеснула желтизной в глазу. – С чего бы? Это ты по 
аналогии с 
русскими сказками хочешь сделать: Баба Яга с клубочком, который путь указывает?
- Ну, что-то вроде. Только она вполне соблазнительная должна быть. Там стоит 
даже 
закрутить что-то вроде любовной истории.
- У нас есть же уже женский персонаж.
- Это другое. Тут пусть серьезное что-нибудь получится. Это ты напишешь.
- Почему?
- Не знаю, – правильно ли она поймёт? Не обидится? – В тебе самой что-то 
ведьмовское 
чувствуется.
Вот как? Почувствовал. Да, у нас все по женской линии – потомственные ведьмы. По 
крови, 
не по знанию. Знание утрачиваться стало помаленьку. Вот прабабка была – 
отменная, уважаемая 
ведьма. А ты-то как учуял?
- Что молчишь, обиделась?
- Нет, конечно. Это скорее комплимент.
- Юль, - Кирилл подушечками пальцев краешки ресниц её проверил. – У тебя сейчас 
есть с 
кем детей оставлять?
- Да.
- Тогда я украду тебя на денёк, увезу, – ресницы сразу – хлоп! – опустились. - 
Ну что 
молчишь? 
Она плечами повела зябко, а получилось, будто чуть брезгливо.
- Тихо. Идёт кто-то.
- Ну и что?
На площадку к ним приковылял бомж – в сумерках не столько мерзкий, сколько 
зловещий. 
Утомительно долго, обстоятельно, с величественной отстранённостью ковырялся в 
урне.
Когда он наконец ушёл, появилась влюблённая бесприютная парочка: потоптались, 
повздыхали, но задерживаться не стали.
Юля сидела тихо-тихо, спрятав лицо у Кирилла на груди.
- Так решено, - шепнул он, - увожу тебя, да?
- Не хочу, – она потёрлась лбом о его плечо. - Объедков чужих не надо.
- Это ты о чём, что городишь?
Тут бы им и поссориться слегка, но поток любопытных не иссяк, несмотря на 
поздний час. 
Разболтанной походкой приближались два субъекта – явно навеселе и явно в поисках 
приключений.
“Докопаются”, – расстроилась Юля.
Субъекты задрали головы на памятник и принялись изучать придирчиво, словно 
собираясь 
купить.
Пауза затянулась.
- Скажите, а это кто? – спросил всё-таки один, поменьше, повертлявее и понаглее.
- Салават Юлаев, - кротко ответил Кирилл.
“Издеваются,” – совсем огорчилась Юля и посмотрела на них строго.
- Ну и чем он знаменит? – нетрезвым голосом продолжал допытываться вертлявый.
Кирилл доброжелательно растолковал ему, кто такой был Салават Юлаев, какую роль 
в его 
жизни сыграла императрица Екатерина Великая и когда случилось пугачёвское 
восстание.
- Ну уж про Пугачёва ты и сам знаешь, - упрекнул второй, повыше и посимпатичнее.
Его спутник недоверчиво задумался. Потом ткнул в табличку:
- Он что, тут похоронен?
- Кто? – спросил длинный.
- Нет, - ответил Кирилл.
- Пугачёв, - пояснил вопрос вертлявый.
- Конь! – не выдержала Юля.
- Почему? – удивились оба приятеля. И все замолчали.
Того, что повыше, покачивало больше, но выглядел он менее пьяным и более 
дружелюбным. 
- Меня Костя зовут, - пояснил он вежливо. И уж совсем куртуазно обратился к 
Кириллу. – 
Вы позволите вашу даму спросить?
Кирилл позволил.
Костя выяснил Юлино имя, поделился наблюдением, что в Уфе девушки красивые, 
рассказал, 
что они с другом – командировочные из Екатеринбурга. (“Вы знаете, где это – 
Екатеринбург? – 
глубокомысленно встрял коротышка.) 
- Вот так, - развёл руками Костя. – Вам хорошо, вы – молодые. А мы – люди 
семейные. Но 
сейчас в командировке и вот гуляем. А вам хорошо – у вас всё ещё впереди. 
Извините, если 
помешали, но нам интересно – мы первый раз в вашем городе. Извините.
- А где тут баб лучше найти? – деловито спросил у Кирилла его спутник, показывая 
на всё 
ещё сидящую у него на коленях Юлю.
- Не знаю, - пожал плечами Кирилл.
Вертлявый надулся и прощаться не стал.
Константин, наоборот, прощался старательно, очень вежливо, всё желал счастья и 
приглашал 
в Екатеринбург. Ему тоже пожелали всего хорошего. В конце концов командировочные 
побрели 
прочь – исследовать дальше темноту чужого города. И выяснилось, что уже поздно и 
холодно. 
Поздно дальше спорить и холодно целоваться.
Кирилл с Юлей шли не торопясь, взявшись за руки. С каждой улицей становилось всё 
темнее, 
но теплее – дальше от реки и ветра. А целоваться было лучше всего под фонарями – 
лучше видно 
друг друга.
- Как тебе этот фонарь? – спросил Кирилл, на ходу притянув Юлю к себе.
- Он прекрасен.
- У тебя в одном глазу – как желтизной наплёскано.
- Да.
- У меня про это есть стих.
- Про глаз?
- Про фонарь. – Он, чуть касаясь губами её лба, виска, щеки, начал наговаривать 
стихотворение.
- Скажите, как пройти к гостинице “Агидель”? – спросили сбоку. Кирилл повернулся 
недовольно, а Юля рассмеялась:
- Здравствуйте, старые знакомые! 
На границе фонарного света покачивались командировочные из Екатеринбурга. Костя 
обрадовался и опять говорил, что у юной пары всё впереди, а второй всё 
спрашивал: “А кто это? Не 
понял, ты что, их знаешь?”
Кирилл терпеливо показал им направление, и они канули в темень.
- Сами-то, небось, младше нас! – смеялась Юля. – Мне так хотелось сказать, что у 
нас  - 
куча детей и семьи. А то говорит: “Всё впереди, впереди!”.
- И мне хотелось, - признался Кирилл. – Но я привык сдерживать душевные порывы.
- Вот как? Тогда – быстрее домой, времени Бог знает сколько! 
У юлиного дома Кирилл, прежде чем поцеловать её, оглянулся, не идёт ли Костя со 
товарищем. Их, вроде бы поблизости не было, и он, схватив Юлю в охапку, прижал к 
себе, 
приподнял.
- Думай до завтра, девочка. Завтра не отмолчишься – приду, спрошу строго. 
Поняла?
- Да. Пусти, уронишь.
Ой-ой-ой! Последний раз попытаться, пока не совсем ещё поздно, пока крошечная, 
узенькая 
лазеечка осталась – вырваться! Рвануться, пусть в кровь ободравшись, - и бежать! 
Всё, что было, ещё 
может остаться просто приятным воспоминанием. Ещё немножко - ночь, сутки, неделя 
- и всё, 
воспоминанием не отделаешься. Стыдом саднить всю жизнь будет, лжи в кровь 
напустит – всё, конец.
- Я не отпущу тебя никуда, – поставил осторожно на ступеньку. – Ты моя, для меня 
создана, а я – для тебя. Не пущу.

Глава десятая

Кирилл завалился домой как всегда поздно, ну не то что поздно - как обычно. Валя 
празднично суетилась на кухне. У двери стояло несколько пар женской обуви. 
- О, девчонки! - в зале щебетали, сбившись стайкой, Валины подружки. На столе 
стояли 
закуски и бутылка чего-то крепкого. - Да, у вас тут весело! Примете меня? Лена! 
Сколько лет, 
сколько зим! Ты куда пропала? Я тут высох совсем от любви к тебе. Валя даже 
ругаться начала. 
Рассказывай новости. Да ты что? Молодец - и развестись успела. Это дает мне 
шанс. Нет, что за 
идиот, ну как он мог не любить, у тебя ведь такие глазки, ручки, ножки, губки 
и... - проходящая мимо 
Валя, звонко дала ему подзатыльник, - как у Вали, как у Вали, у моей 
ненаглядной. Ладно, выпьем за 
любовь.
Еще пили, танцевали - за неимением других кавалеров Кирилл пользовался успехом, 
в сугубо 
корыстных целях. Валя оттаяла, сбросила напряжение, накопившееся за последние 
недели. 
Приласкалась к Кириллу. Вышли провожать девчонок на улицу, довели до остановки, 
отправили. 
Прогулялись. Трепались о Валиных подружках.
- Ленка-то в банк устроилась.
- Ну? И как там - довольна?
- Квартиру купила. В Грецию съездила.
- С мужем развелась - здорово! - голос Кирилла был полон сарказма, знал он этих 
банковских работников, приходилось сталкиваться по работе.
- Кирилл, она говорит: у них в банке конкурс объявляют на вакантные должности, 
филиал 
новый открывают. Может мне попробовать?
- Попробуй, конечно, если желание есть. Только вряд ли получится - туда без 
блата не 
пролезешь. А блат для работников с твоими внешними данными зарабатывается через 
постель. 
Хороший мужик был Ленкин муж -  отмучился бедолага.
- Почему обязательно через постель, это у тебя мысли все время об одном. Там 
конкурс 
будет: надо представить теоретическую работу, что-нибудь по банковской 
деятельности, и 
собеседование пройти. Как раз все по моей специальности. 
- Давай, давай - дерзай. Когда конкурс-то?
- Через две недели.
Когда подходили к дому, Кирилл решился:
- Ты, Валя, в эти выходные куда?
- К Машке, конечно, в деревню. И надеюсь, что вместе с тобой.
Кирилл замялся:
- Ты понимаешь, дело надо срочно передавать, я, наверное, поработаю эти 
выходные.
- Понимаю.
- Ну, что ты опять! Я же по работе. И нечего морду воротить, Юлька в деревню 
уезжает с 
мужем и детьми.
- Да, да, конечно, по работе. Я понимаю.
Черт! Надо было завтра с утра сказать - испортил человеку вечер. Как непривычно 
скотиной 
себя чувствовать. Ничего, тяжело только первые лет десять, потом привыкнешь.

“А невидимые нити вырывают душу прочь,” – плохо получилось. Куда мне со своими 
стихами до него! “Только ангелы-хранители не протягивают руки, усмехаются над 
нитями. 
Снисходительными зрителями”. Так нечестно! Это я вас вызвала - вернула 
возможность ещё 
пообщаться с чувственным миром, полюбопытствовать, продемонстрировать свою более 
совершенную, по сравнению с земной, сущность. И где вы, спрашивается? За что 
отвернулись от 
меня, что я такого сделала? Ну, хорошо, я виновата, можете дуться на меня, 
сколько угодно. Но моих 
не бросайте, ладно?
Ангелы-хранители. Вы такие же ангелы-хранители, как я папа римский. Я не 
ругаюсь, не 
обижайтесь. Мёртвые – мудрые, непостижимые мёртвые. До которых мне ещё расти и 
расти. Веду 
себя, наверное, как зарвавшееся дитятко: ему твердят, упадёшь, расшибёшься, а 
тому – хоть кол на 
голове теши. Так и навернётся, бестолочь, лоб себе расшибёт. Но я же хорошая 
девочка – я всегда вас 
слушалась. Слышала. Не ходила под балконами, с которых падают сосульки, не 
садилась в самолёты, 
которые должны упасть, когда нужно, переходила на другую сторону улицы. И так 
далее. А сейчас? 
Ничего не слышу. 
Эй, где вы там? Вы не можете обижаться за то, что я так нелепо влюбилась, 
втрескалась в 
мальчишку, на которого не имею никаких прав. Я нечаянно, я не виновата. 
Вы помните, что такое влюбиться? Конечно, помните. Особенно ты, Лопе. Ты же даже 
помнишь, что такое стихи. Помнишь, мы пили чай на террасе и говорили о 
творчестве? Я 
спрашивала: как тебе, свербит написать что-нибудь? Ведь искусство возможно 
только в нашем мире, 
оно же – лишь одна из дорожек в ваш. К вам – в бессмертие. И там оно уже не 
нужно, бессмысленно. 
А привычка, потребность творить проходит не сразу, ты сам рассказывал. 
Сохраняется в душе вместе 
с памятью тела, так? Или, правильнее, - с памятью о теле. И ты, Лопе, ( не 
притворяйся, что не 
слышишь!) говоришь: да, свербит.
Я спрашиваю: как быть? Рождаться заново? Ты говоришь: зачем, глупо проходить всё 
сначала, я что – второгодник? А дар ведь можно и передать. Стихи ведь можно и 
нашептать. Пусть их 
напишет кто-нибудь из вас – людей, а мне будет хорошо, будто это сделал я сам. Я 
поступал так уже 
не раз. И сейчас балуюсь иногда. Но не на пустом месте, не на пустом – играю с 
теми, кто мне 
нравится.
А тебе кто нашептывал, заинтересовалась я. Тц-тц-тц, - отвечаешь ты. – А это уже 
неважно, 
это – мой дар. Я его под себя подмял. Ведь не только дар влияет на личность, но 
и наоборот. Если 
кто-нибудь отобьёт его у меня, выйдет за рамки простого проводника, перебьёт 
своей личностью, 
окажется сильнее – пожалуйста. Мне не жалко. Хотя ты знаешь, я к покою не 
стремлюсь – всегда 
успеется.
Ничего себе! – тогда закричала я. – Хочу:  хочу увидеть это, хочу твоих стихов! 
Ты смеялся 
только, продувной старый испанец. А потом я уговорила тебя почитать из нового, и 
ты прочитал 
целый стих. Это и стихом-то назвать было сложно – так, образов накидал. Уже не 
помню – года два 
прошло. Что-то про ключ, про стрелу. Которую, если вынуть, вытечет душа, да? 
Последнюю строчку 
помню: “Моё тело умершее двигать”. Почему ты редко читаешь мне стихи? Бряцаешь 
только на 
своей гитаре задумчиво. И сейчас, за что обиделся – ты против любви? Или  против 
него? А вы, 
монсеньер?
- Юля?
- Извини, Кирилл, я задумалась.
Он протянул изрядную стопку листов:
- Вот. Ты просила принести стишков своих побольше. Смотри. Только там старья 
много, 
ерунды всякой. В той подборке я тебе дал, что получше, а это – так.
- Спасибо. – Юля рассеяно вытащила из кипы одну бумажку. Машинально начала 
читать, 
заинтересовалась. И вдруг рассмеялась.
- Ты что?
- Извини, просто очень хорошо. Очень.
Кирилл взял у неё из рук стихотворение, посмотрел:
- Это не самое лучшее, я его и не показываю обычно. Случайно затесалось. Я бы 
его сейчас 
совсем по-другому сделал.
- Откуда оно у тебя взялось?
- Не знаю, сел и написал.
- А хорошо. Дай-ка прочту ещё раз.

Это ключ был – не нож, не спина, а замок,
Где замочная скважина – рана,
Но забыл захлебнувшийся в жизни клинок
Провернуться и выпустить в алый поток
Мою душу из тела-капкана.

И душа, уколовшись о стылую сталь,
Заметалась по мёртвой темнице.
Мне ни света, ни тени, ни жизни   не жаль,
Мне бы только судья мой невидимый дал
Умереть, чтобы снова родиться.

Разве может быть так, чтобы в теле душа,
Когда сердце застыло, как камень,
Когда кровь замерла, в вязком сгустке глуша
Слабый пульс, когда боль разъедает, как ржа…
Ты не верь, если скажут, что ранен.

Да я мёртв, и сто раз повторю для тебя
Я – душа, не нашедшая выход.
А не веришь, спроси у того, кто кляня
И смеясь, словно в шутку, заставил меня
Моё тело умершее двигать.

Где-то на террасе под липами смеялся пожилой испанец.
- Я тебя увожу, - сказал Кирилл.
 
- Вот моя деревня, вот мой дом родной, - Кирилл повел вокруг рукой, широким 
жестом, 
словно распахивая перед Юлей необъятные просторы своей малой родины.
Собственно, распахивать особенно было нечего - обычный железнодорожный 
полустанок, 
заросший сорной травой и замызганный ордами садоводов. Горизонт тоже был какой-
то неказистый, 
близкий, словно на Луне, весь утыканный будками садовых участков. Только с одной 
стороны сурово 
темнел лес - дремучий и сказочный. К нему вела древняя римская проселочная 
дорога, по краю 
которой тянулись деревянные столбы в виде буквы Т, приготовленные видимо для 
мятежных 
механизаторов совхоза "Россия". Но пока механизаторы были заняты на полях 
означенного совхоза, 
на столбы, чтоб не простаивали зря, натянули алюминиевую проволоку - наверное, 
для просушки. 
- Нам туда, - Кирилл махнул рукой в сторону леса. - Три километра на юго-юго-
восток,  и 
нас ждет прекрасный охотничий замок в стиле вампир с крышей, буржуйской летней 
кухней и всеми 
удобствами во дворе. Мой друг - главный королевский лесничий маркиз де Нуриман, 
любезно 
предоставил его в наше полное распоряжение. Годится?
- А нас не застукают? Тут полно, наверное, твоих знакомых.
- Да нет, не должны. Деревня моя дальше, а здесь всего лишь лесничество - 
несколько 
домов и минимум знакомых. К тому же замок стоит на отшибе. Это своего рода 
заимка - обитают в 
ней редко и только летом. А вокруг глушь! Рядом озеро с удивительно мягкой 
водой. Тишина и 
покой, если не обращать внимания на турбазу на другом берегу озера.
- Рай земной, да и только!
- А ты думала! Я в плохие места своих любимых женщин не таскаю.
Вот как! Ничего себе.
- И много ты их сюда уже перетаскал?
- Нет, не больше сотни, но ты первая…

Чтобы  не пылить до леса по проселку, свернули в сторону и пошли прямо по лугу. 
Солнце 
жарило, словно каменка в бане. Землица распарилась и дышала свободно, раскрыв 
тысячи невидимых 
пор. Травы томились, исходили дурманящим ароматом, сыпали сухую пыльцу. Медоносы 
лили в 
воздух нектар, приманивая рабочих пчел и романтических женщин. 
Вошли в лес, как в субтропики окунулись. Деревьям хорошо - обмахиваются томно 
веерами, 
по верхам ветерок гуляет, холодит. А тут идешь по прелой листве, влага, влага в 
воздухе. Ох, и 
парит! Как бы грозы не было.
 Прошли лесничество без происшествий - читай без нежелательных встреч. Снова в 
лес 
углубились. Тропка тесная к берегу озера вывела. Черное озеро, узкое, деревья 
плакучие вплотную 
обступили, склонились над водой, от солнца укрыли. Узкое озеро, глубокое. Вода 
вроде прозрачная, 
но в глубине густеет до непроницаемой черноты. Черное озеро, и называется 
Черным.  Река здесь 
раньше была - Белая, потом изменила русло, потекла по другому, а здесь вода, 
словно отрезанная, 
осталась. Тянется теперь Черное озеро за Белой, далеко, километров десять, а то 
и больше, но все 
дотянуться не может. И стоят воды его густые, черные, и холод копится на самом 
дне.

Нырнул, подхватила вода невесомостью мягкой тело, легко-легко подхватила. 
Плывешь, и 
будто пух лебяжий обволакивает тебя. Поплыл под водой, сколько дыхания хватило. 
Вынырнул 
шумно, хватил воздух. Эх! Здорово! Ударил ладонью, поднял столб брызг. Здорово, 
до чего! 
Обернулся на берег - Юля еще стоит на лесенке робко. Ты что! Айда скорее! И сам 
во все лопатки к 
ней. Та в визг:
- Ой, нет, не надо! Я боюсь. Ой, нет, я сама!
Спустилась, присела в воде, развела руками и поплыла.
- Юля, осторожней смотри - тут глубина резко начинается.
Рядом поплыли, потом на спине, потом к берегу. Нырнул Кирилл, глаза открыл - 
вода чистая, 
хорошо видно. Вот ноги Юлины белеют. Подплыл, скользнул по чудным изгибам, 
подхватил за 
талию, поднял в воде - пушинка. Капли пил с губ, с лица её.
   
Что это – искушение, испытание? Сильнее, серьёзнее, чем когда-либо. А вдруг – 
подарок? Но 
нельзя же так, нельзя совсем с ума сходить. Надо избавиться от него, прекратить 
всё это. Откупиться 
этой ночью. Почему все, кто её любит, хотели непременно на ней жениться? Потому, 
говорят 
подруги, что дело не доходит до постели. Дошло бы – всё было бы иначе, не так 
красиво, не так 
надолго. Не разлюбил ещё ни один. Этот будет первый.

- Ну вот, - Кирилл  повернул ключ в замочной скважине. – Я же говорил, что 
никого не 
встретим. – Распахнул гостеприимно дверь. – Добро пожаловать!
В единственной довольно опрятной комнатке за деревянным столом восседал 
величественно 
нетрезвый и достаточно старый башкир. Бурый, морщинистый и неподвижный, как 
древний идол. 
Перед ним скромной жертвой стояла недопитая бутылка водки. 
Кирилл демонстративно повертев в руках ключ, осмотрелся. Единственное окно было 
цело и 
закрыто.
- Добрый день, - вежливо поздоровалась Юля. 
Башкир не ответил.
Юля старательно поприветствовала его по-башкирски.
С тем же результатом.
Первым побуждением Кирилла было выставить безмолвного незнакомца прочь, но не 
хотелось несвоевременных осложнений с местными жителями. И он размышлял. Юля, 
пожав 
плечами, принялась выкладывать на стол пакетики из сумки, чтобы извлечь со дна 
сухую футболку – 
платье её промокло от купальника, а в затенённой избушке оказалось прохладно.
- Может быть, это твой предок? – спросила она вполголоса. – Или Нуримана?
- Скорее – твой, - отозвался Кирилл, всё более склоняясь к мысли о насилии. 
Юля, внимательно вглядевшись в молчаливого и неподвижного старца, отрицательно 
покачала головой.
- Нет. Не мой.
- Я не немой! – возмутился вдруг башкир. – Просто водку пью.
- О, Господи! – вскрикнула Юля и вытрясла из пакета хлеб. – Как они сюда-то 
забрались? – 
Кусок хлеба был полон мелких чёрных муравьёв.
Кирилл взяв кусок в руки, дунул в него изо всех сил. Муравьи немедленно 
выскочили из 
хлебных пор и возбуждённо забегали у него по лицу.
Юля, расхохотавшись, принялась стряхивать их:
- Да, тут пригодился бы муравьед!
- Я – муравьед, - с достоинством произнёс башкир. Отхлебнул из бутылки, затолкал 
в рот 
щепоть муравьёв и пососал их с явным удовольствием, как карамельку.
Кирилл внутренне смирился с мыслью, что ему придётся выгонять пожилого человека.
- Ну, мне пора, - весело произнёс тот, проглотив обсосанных муравьёв. Взял свою 
бутылку 
и вышел, старательно переставляя ноги.
- Хорошо пошёл, - удовлетворённо прокомментировал Кирилл.
- Видно – к дождю, - дополнила Юля. Она проворно сняла под  платьем купальник, 
натянула шорты, скинула платье и тут же нырнула в футболку. – Повешу 
подсушиться, -  Встряхнув 
мокрой одеждой, вышла на крыльцо.
- По стаканчику брудершафта? – куртуазно спросил Кирилл, когда она вернулась. Он 
уже 
вытащил бутылку вина и возился с пробкой. - А то тыкаем друг другу безо всяких 
на то оснований. 
Жалко, нет штопора. - Попытался протолкнуть пробку вилкой, но горлышко бутылки 
сужалось 
книзу, и привычный способ не принёс результата. 
Юля заинтересованно наблюдала за его стараниями, надеясь в глубине души, что всё 
так и 
обойдётся мирными бытовыми хлопотами. Она понимала, конечно, безосновательность 
своих 
надежд, но привыкла полагаться на судьбу – будь что будет.
Кирилл, соорудив наконец какое-то хитрое приспособление, резко хлопнул по нему 
ладонью. 
Пробка провалилась внутрь, кусок стекла выпал аккуратно из бутылки, чуть ниже 
горлышка, густая 
красная жидкость хлынула в подставленные разнокалиберные чашки, на стол, и 
немного её даже 
попало на полосатый тюфяк на полу.
- Живописно, - полюбовалась Юля.
- Ну, за тебя, - Кирилл провёл руку с чашкой под её локоть. Он впервые 
попробовал этот 
экзотический способ возлияния, и одобрил его. – Классно. Как говорится: выпили – 
закусили.
Вот что значит – слово мужчины! Обещал когда-то выпить с ней на брудершафт – и 
выпил. 
Обещал увезти – увёз. Сказал: ты моя, для меня создана – и опять шепчет: “Ты 
моя. Девочка моя! Я 
люблю тебя”.
- Стоп-стоп-стоп! А ужин когда будем готовить? Я после купания мамонта съесть 
готова! 
Где очаг, где огонь в нём? А то стемнеет скоро, а ты тут пьянствуешь.

Кирилл начал возиться возле железной печки-буржуйки, а Юля залезла пастись в 
дикие 
заросли малины и смородины, то и дело зарываясь в них с головой. Привезенные 
запасы сиротливой 
мелкой кучкой лежали на садовом столике, в ожидании варки, откладываемой все 
дальше. Наконец, 
отчаявшись найти топор, Кирилл принялся крушить тонкие бревешки и хворост 
ногами. Щедро 
призвав гору проклятий на голову безалаберного хозяина, не удосужившегося 
запастись топливом, он 
все-таки развел в тесной печурке огонь, и крикнул Юлю на помощь. 
- Эй! Шеф-повар, к аппарату!
Юля появилась вся довольная и перемазанная ягодным соком. Она блаженно 
сощурилась, 
потянулась...
- Стой, не шевелись! - Кирилл кинулся к ней, приник ладонями, заскользил по враз 
натянувшейся везде материи, чувствуя пальцами всё – всю её, родную любимую. 
Грудь прижал, 
пальцами сквозь тонкую ткань прихватил бугорки упрямые, выпустил сразу, отпрянул 
весь, будто 
кнутом себя стеганул.  Отогнал, как коня взмыленного от ледяной воды...
- Ух... Скромнее надо быть, девушка. Что же вы так выгибаетесь, без 
предупреждения, 
перед слабым мужчиной. 
- Я больше не буду, - лицо сделала виноватое, губы надула, уткнулась ему в 
плечо. 
Потешная до чего девчонка.
- Как так не буду? Это почему, то есть не буду? Нет будь! Ну-ка еще раз...
Еще раз было так же чудесно. После занимались стряпней. Потом бродить пошли по 
лесу, на 
озеро опять сходили. 
К вечеру таинственным стало озеро, загадка какая-то пряталась под черными 
корнями 
плакучих ив. Подымалось из озера нечто, не страшное, нет, но древнее слишком, 
слишком забытое, и 
потому непонятное. Или это просто туман вечерний вставал с вод?
Пойдем домой. Поздно уже.

Я не хочу этого! Не хочу. Пусть случится, что случится. Пусть пройдёт эта ночь, 
и потом я 
буду всю жизнь её забывать. Пусть. Зато избавлюсь навсегда от занозы этой 
прокятущей - а то совсем 
житья не стало, как с ума сошла, как с цепи сорвалась. 
Но я не хочу. Не хочу видеть этих глаз. Видеть его не хочу. Его нет. Не хочу 
этих губ. 
Винный, грешный вкус у них. Сладкий. Горячие губы. Молнией шаровой прокатывают 
по шее - 
кровь в артерии закипает. По груди медленнее молния ворочается, покачивается 
вправо-влево, 
припекает, жарче, дольше. О сосок спотыкается – и взрывается сразу. И дождём 
тёплым смывает 
огонь с груди, с живота.  – это уже руки. Или опять губы? Загорается там что-то, 
пламенем лижет. 
Выжигай из меня тоску, дрожь мою слизывай - глубже, глубже. Ой, нечего уже 
слизывать – таю, 
выпей меня
Нет!
Юля откинулась на спину, рукой, как от света, глаза закрыла. Он сидит у нее в 
ногах. 
- Хочешь еще вина?
- Хочу.
Кирилл дотянулся до ее чашки, хотел передать, но вдруг пригубил, набрал полный 
рот 
терпкой сладковатой влаги. Успел заметить на ее лице – из-под руки - легкую 
укоризну: вот как – 
сначала сам отхлебнёт? – а, всё равно. Глаза закрыла. А он уже приник к ее рту, 
уже раздвигает 
языком губы, и вот бежит хмельной ручеек, льется, тянется поцелуй. Пьянит, 
непонятно, вином ли, 
любовью, но только кружится голова, дух захватывает, уносит куда-то двоих, или 
это не двое уже 
здесь, а одно, единое существо. И порыв один, и пульс один колотит опрокинутые 
сердца... 
Темнота. Погасли звёзды – померкла Вселенная. А новая ещё только зародится вот-
вот. 
Только вино сглатывается, сглатывается с его губ, по капельке, по капельке, в 
горло скатывается 
медленно. С одних губ  в другие время перетекает – кап, кап – медленно, 
медленно. С его губ в мои. 
Пока не кончится.
.Не забыл бы ты, Господи, часы перевернуть!
А время дрогнуло, быстрее-быстрее  потекло, потоком обвалилось сверху, толкнуло 
в грудь, 
раздавило, размыло, разметало, растворило всю. Но звёзды ещё не зажгли.
И пути назад уже нет.
Это была не она. Ресницы подрагивали, губы чуть приоткрывались беззвучно. Она 
сама была 
– стон. Она вслушивалась в себя, в это движение, проникающее, казалось, до 
самого сердца, в эти 
томящие волны, накатывающие изнутри, накрывающие с головой, так что не хватает 
воздуха... Нет, 
нельзя тонуть! Её выбрасывало из сладкого омута. Глаза распахивались, абсолютно 
трезвые и 
холодные. Мучительно и жалко кривился рот. Вся она  будто противилась 
захлестывающему 
наслаждению, отчаянно, кусая губы, чтобы хоть болью вернуть себе растворенное в 
счастье тело, 
душу спасти из жадного пламени, удержаться, выстоять на краю. 
Билось тело её, содрогалось, исходило мукой жестокою. Не стоны рвались с губ - 
рычание. Не 
женщина это, не любовница, отдающая себя без остатка - ведьма. Кошкой 
оборачивается она прямо в 
руках твоих, дикой, вольной. Шипит, как кошка. Глаза горят во мраке адскою 
желтизной. Когти рвут 
спину твою. Не для поцелуя открываются губы - укусить, впиться острыми зубками, 
крови напиться...
Бери меня, терзай, зверюга ненасытная, - подавись. Но когда же ты кончишь, 
гадина! Места 
живого не оставил, измял, измучил всю. Пусть. Это не я.
Черт! Что за драма такая, да не надо мне этих жертв! Резко сел, голову обнесло, 
поплыл в 
глазах дурной полумрак, расцвеченный дугами оранжевыми и зелеными восьмерками. 
Голова уже 
кругом от этой женщины! Измучила и меня, и себя. Фу, нет, не могу больше. Окно 
открыл - 
вызнобить разгоряченное тело. Пусть проберет холодом предрассветным. Выгнать, 
выстудить 
пряный ночной дурман. Прояснится пусть в голове, сквозняком вытянет дремотную 
бессонницу. 
 Закурить бы. Самый психологический момент настал, чтобы закурить.  Глупо сидеть 
просто 
так, пялиться в потолок. Вот бы затягивался глубоко, медленно выпускал дым, и 
следил бы 
глубокомысленно за сизыми пластами. До чего мужественно и достойно. А то сижу, 
как дятел на 
юру, хоть в носу ковыряй для умности. Да, жалко, что не курю. 
Юля... Юля, ты где...
Свернулась в комочек, спряталась под одеялко. Юля, что ты, милая?...
Юля, Юленька... Плохо тебе, маленькая? Ну прости, прости меня. Зачем же ты так? 
Не надо, я 
же не прошу, если тебе плохо. Не нужно мне этого. Не мучай себя. Просто голову 
мне на плечо 
положи и спи. Иди, обниму тебя. Эх, глупенькая...
Ну, хочешь я усыплю тебя, убаюкаю. Вот так, на плече моём, усни, родная.. Обниму 
тебя 
покрепче, девочку мою хорошую. Не вздрагивай так, не прижимайся, не… 
Я же говорил: не прижимайся! Жаркая моя, любимая. Я люблю тебя, девочка. Как я 
тебя 
люблю! Горячая. Томишься, исходишь дурманящим ароматом. Влага, влага в воздухе. 
Ох, и парит! 
Где-то очень далеко, на другой стороне мира, прокатился гром.

Он задремал только под утро, привалился взмокшим плечом к её груди, обхватил 
тяжёлой 
рукой, задышал тихонько ей в щёку.
Ну вот, и всё. Она не выдержала этого испытания, не преодолела этого искушения. 
Но стыда 
и сожаления пока нет. Это, видимо, придёт потом. Зато теперь уйдёт из её жизни 
этот мальчишка со 
своей выдуманной любовью. Всё. Получил, что хотел, убедился - нет ничего в ней 
особенного, теперь 
потеряет интерес, исчезнет. Не сразу, конечно, - выдержит паузу приличия  в 
неделю, максимум – в 
две. Но ей не нужны эти откупные две недели. Сконфуженно, чуть виновато 
брошенные, тающие всё 
быстрее и быстрее. 
Она и от своей любви, похоже, избавилась. Без страсти неистовой, без особого 
восторга 
отбыла эту ночь. Скорее, как ни странно – с чувством выполненного долга, 
удивляясь слегка на себя 
со стороны.. Так, наверное, наутро чувствуют себя шлюхи, честно отработавшие 
смену. Ушла, к 
счастью, из неё и боль, и любовь. Нежность только осталась бесконечная, лёгкая, 
почти невесомая. 
Везде она, эта нежность – воздухом вдыхается в лёгкие, туманом поднимается от 
разгоряченных тел. 
Нежность к мальчику этому ласковому, старательному, чуть смущённому.

Заснули? Забылись в вязкой слоистой дреме. Пригрелись, как котята, прижимаясь 
друг к 
дружке. Надолго? На минуту, на час? Сколько времени прошло, как утонули друг в 
друге, 
измотанные, обессиленные жаркой бессонницей? Да и было ли время? Засыпали в 
темноте и сейчас 
темно, ни намека на рассвет. Звезды только. Да луна заглядывает. 
Что-то вытолкнуло из забытья. Плечо онемело? Или сон, забытый за секунду до 
пробуждения, 
рассказал что-то? Юля. Юля. Спишь? Высвободиться, тихонько, чтобы не 
потревожить. Вот она под 
ладонью - женщина моя, любимая. Да, любимая! Пусть. Дышит ровно, только грудь 
чуть 
подрагивает, а... - это сердце. Вот здесь, здесь, где я целовал. И сейчас 
поцелую. Тревожно бьется 
сердечко, даже во сне. Что это? Капелька белая, как жемчужина, на соске, в 
темном ореоле дрожит. 
Сладкая какая, еще хочу, еще... Просыпается сосок, откликается, отвечает губам 
моим. А ты спи, спи, 
девочка. Дальше рукой... грудь тяжелая, спина, ох, изогнулась как - ребрышки 
пересчитать можно. 
Живот - тихо, тихо, девочка! - подрагивает. И дальше, дальше – ладонью всей 
накрыть. И ещё 
дальше, глубже, осторожно, пальчиками, чтобы больно не сделать. Нежно. Ох, 
горячо как! Влага 
обжигающая. Ты так и не остыла, милая! 
Стон. Твой или мой? 
Потом они лежали рядом. Раскинувшись, чтобы охладились тела, поперек постели, 
скомканной, сбитой. Простыни, подушки - все пропиталось ими. Воздух - их выдох 
единый, выкрик 
последний. Жарко. Душно.
- Юля, как ты? Жива?
- Господи, что ты сделал со мной?
- Любил... Я люблю тебя.
- Я тебя люблю...
Чудо какое, ужас - ни рукой, ни ногой не пошевелить. А-а, подыхаю, милая...
- Послушай, - тянется к уху виновато. – Больше этого не будет, ладно? Я, правда, 
люблю 
тебя, но эта ночь – последняя.
- Первая.
- Нет.
Ну что ещё? Неужели надо двигаться, поворачивать к ней голову, объяснять такие 
простые 
вещи. Уши ей надрать. 
- Слушай, дурочка:Ты правда думаешь, что это все?.. – Надулась. Да ради Бога! За 
кого она меня держит? За кобеля похотливого, который добился своего, и теперь 
дальше побежит, 
задрав хвост? Ну, спасибо на добром слове. -  А, нет - ты просто так решила. 
Хорошо. – Только это 
твое решение, не мое. Я не собираюсь от тебя отказываться. Почему? Да потому что 
от подарков не 
отказываются. Ты подарок мне. Не знаю от кого, не знаю, за какие заслуги... Но у 
меня не было 
такого... никогда. И я не отпущу тебя, только лишь потому, что ты чего-то там 
себе напридумывала. 
Если ты сможешь без меня - пожалуйста, я без тебя - нет. И не собираюсь я быть 
без тебя! Что за 
глупость такая! Ты же любишь меня. Я знаю. И ты знаешь, что я люблю. Так почему 
же?.. Не 
понимаю...
- Ты говоришь: подарок? – напряглась, в глаза заглядывает, будто Деда Мороза 
увидела.
- Да. И заруби на носу: судьба не повторяет своих даров. Один раз отказался и 
все, другого 
не будет. Капризная баба - эта судьба, обидчивая. Так что не дури.
Молчит. Потом ткнула тихонько:
- Может, Кирилл, купаться лучше пойдем? А, Кирилл?
Ну уж, дудки! Замучила.
- О-о, пощади, нету никаких моих физических сил... Дай помереть спокойно.
Потянулась к нему. Голову на грудь положила:
- Ну, как хочешь. – По пятнам на матрасе пальчиком поводила. – Красиво. Что про 
тебя 
твой друг подумает?
- Подумает, что я тебя вином поливал. Ну и что?
Ужасно. Почему нельзя руки подставить под песчинки времени? Вернуть их туда, 
откуда 
высыпались. Почему не он был первым моим мужчиной? Ведь он – единственный. Вот, 
Юлечка, вот 
где оно – предательство. Не этой ночью бестолковой, а этим сожалением я мужа 
предаю 
бесповоротно. Но нет никого в мире - только для него, для этого мальчишки создал 
меня Господь.
Что он бормочет сердито, в самое ухо?
- Знаешь, хорошо - мы, положим, расстанемся, разойдемся, как в море корабли... – 
Да, 
расстанемся, но зачем ты об этом? - Одно меня мучит, и вину я за собой чувствую. 
Ты не обижайся 
только - не прощу я себе, если у тебя после меня... еще кто-то появится. Ну, 
знаешь, как бывает - если 
один раз уже было, потом легче. По накатанной, словом. Войдёшь во вкус. Не 
обижайся, пожалуйста, 
я не из желания тебя обидеть говорю. Мне правда больно будет...
- Ты или не понял ничего, или специально меня уколоть побольнее хочешь. За что? 
– За 
кого он меня держит? За любительницу острых ощущений? Ну, спасибо на добром 
слове.
Отвернулась. Не может быть, чтобы она вот так взяла и отказалась от всего. 
Расстанемся 
друзьями? Ну нет. На меня смотри, не верти головой, не вырывайся:
- Пойми - я не смогу так, я не успокоюсь, не сумею сделать вид, что ничего не 
было. Ты 
лучше совсем прогони меня. Я все равно хочу тебя, и после этой ночи, и после 
тысячи и одной 
других. Я не оставлю тебя. Лучше прогони совсем. С глаз долой, из сердца вон. А 
нет - так я знаю, 
что мне делать. Ты моей будешь, что ты там ни решишь про себя. Моей. 
Гром укатывался уже куда-то дальше. Когда успела пройти гроза – никто и не 
заметил. 
Только дождь ещё остался: шелестеть  листьями, поливать вывешенную сушиться 
одежду.

Глава одиннадцатая

Всё. Он мне не любовник, не любимый, не желанный. Просто друг и коллега. 
Переступили 
тогда границы, удовлетворили любопытство, естественное для мужчины и женщины, 
столкнувшихся 
так близко, - и надо поскорее это забыть. Не было ничего и не будет.
Кирилл степенно прошёл за Юлей в комнату, разложил на столике исписанные листки. 
Она 
сделала лицо: я вся – внимание и готова работать, хотела воссесть в папочкино 
кресло, но он удержал 
её, притянул к себе и поцеловал.
Целовал долго, исступленно, будто истосковаться успел, будто оторваться не 
может. Губы её 
затаившиеся, замеревшие обметывал нежностью, лаской покрывал. Языком тормошил их 
осторожненько, в щёлочку между зубами толкался тихонько – отвори, пропусти, 
любимая.
Она дёрнулась, голову чуть отстранила, хотела сказать своё “нет”, он рот 
приоткрывшийся 
губами поймал, языком это “нет” некрикнутое обратно вернул – глубже, дальше. 
Молчи, глупая. Она 
отвернуться хотела, носом в ладонь его зарылась, а язык неугомонный уже ухо ей 
поглаживает, все 
закоулочки проверяет и дальше норовит пробиться, стучится, колотится, змеёй 
ввинчивается – все 
мысли из ума прочь выталкивает. Нет, только шею не трогай!
А он уже на руки её подхватил и понёс.
- У меня Салават должен прийти, - предупредила она.
- Скоро?
- Часа через два.
Он прижал её покрепче:
- Попробуем успеть.

Не хочется, невозможно, просто преступно. Абсурд, нелепость и чушь полнейшая 
бежать 
сейчас от него, вырываться, лгать, притворяться, что где-то существуют другие 
мужчины. Или – один 
другой. Лицо, имя того помню. Помню, что был он всем – весь мир, всю жизнь собой 
наполнял. 
Столько пережито было вместе, сколько раз потом казалось – нас уже ничто не 
может разлучить, нет 
человека лучше, ближе, роднее. 
Он, видимо, всё-таки был когда-то. И, видимо, очень гадко и неприлично то, что 
она сейчас 
делает. Хотя она ничего и не делает. Ей не позволяют шевельнуться даже: лежи, 
молчи, не двигайся, 
сегодня всё - я, всё - для тебя. Вот и лежи, целуй его тихонько в плечо, в шею – 
от избытка чувств, 
если успеешь, если сумеешь поймать.
Какое там! Поймаешь его – он далеко где-то. У её рук. Или – уже ног? Да и не 
больно-то 
хотелось двигаться. Хорошо – лежишь себе спокойненько, никого не трогаешь, 
никому не мешаешь.
Вот здорова врать-то! Томишься ведь клеточкой каждой – вот он. Он, любимый! Ни 
рукой, ни 
ногой шевельнуть от счастья не можешь – лишь бы не спугнуть губы эти 
настойчивые, не помешать 
ладоням этим ласковым. До какой частички её не дотронется -  уже абсолютно 
счастлива та частичка. 
Уже отдаётся полностью, мгновенно, каждой порой его вдыхает, втягивает – ко мне, 
ко мне. Пока 
остальные подрагивают, трепещут от зависти и нетерпения – и нам, и нам! Глаза 
видеть ничего не 
хотят, веками прикрылись стыдливо, а сами ресницами дрожат – нас, нас пропустит, 
не поцелует. 
Уши не слышат давно ничего – некогда им, у них сегодня любовное свидание. Нос не 
нужен совсем – 
всё тело дышит, захлёбывается запахом, едва уловимым, но нестерпимо родным. Рот 
приоткрылся 
жадно, насторожился – вдруг что мимо губ мелькнёт, вдруг прикоснуться 
получиться. Да, бросьте, 
была ли тут вообще женщина из плоти и крови? Ни плоти, ни крови – всё горит 
синем пламенем.
Да! 
Да, была, есть женщина – подхватило тело порывом мгновенным, собрало, что в ней 
было, 
единым стремлением, метнуло навстречу ему, властному, вонзившемуся в плоть. 
Выплеснуло 
жидким огнём, потоком кипящим.
О, да! 
Да, девочка – как потекло из тебя! Как обожгло его! Да, любимая, да, хорошая. 
Люблю тебя, 
люблю, люблю…
Жарче в ушко шепчи, очнулось ушко – скорей, скорей словами его наполняй!
Любимая! Как ждал тебя, как соскучился, извёлся по тебе, родная моя!
Видеть его, насмотреться, запомнить – вот он, вот, любимый! Вот он весь: 
откинулся назад 
немного, колени ей зажал ручищами – весь на виду, здесь – желанный, 
единственный! Голову 
склонил чуть набок. Прядка мокрая ко лбу прилипла. Глаза прикрыл, поблёскивает 
ими сверху. 
Ноздрями подрагивает страстно – одна поуже другой. Губу подсасывает, покусывает 
жадно. На шее 
жилка пульсирует, потом сочится. По груди, по животу капельки мелкие катятся. И 
в неё…  Ой, нет! 
Нет, не может быть такого счастья, так не бывает, не может быть. Ты, ты, 
любимый! Ты не 
человек – божество языческое, стихийное, свирепое. О, не-ет.

Неужели бесконечно счастье это может накатывать? Неужели, как море, - вечно? 
Волна 
выплёскивает - долгая, нежная, тёплая – брызгами рассыпается, а вслед уже 
другая, за ней – ещё, 
ещё…
Ты – всё, милая? Да. Устала? Нет. Хочешь – губами? Нет. 
Не надо! С ума сойду. Хотя не с чего, не с чего уже. Да-а-а.
Ещё, любимая? Да. Не отдохнёшь? Нет. Ты вообще устаёшь когда-нибудь? С тобой – 
нет.

Нет меня. 
Всё. Вытопило и испарило. Нет меня. Облаком утренним растворило в воздухе, 
затянуло в 
небо. Нет меня больше. И ничего нет – даже времени. Разметало Вселенную. Только 
счастье 
абсолютное. И любовь.
Простынёй прохладной укрыл заботливо, рукой придержал бережно – любимая, родная 
моя.
Не слышу, нет меня. Мой мир рассыпался звёздами. Где ты, Кирилл? Я люблю тебя. 
Имя 
люблю твоё. Губы ласкает: “Кирилл”.
Родная, как ты? Тебе хорошо?
Да.

Лежат, обнявшись. Он её по голове легонько поглаживает: родная моя, девочка моя. 
Она за 
руку его пальцами дрожащими держится – а то уносит меня, сквозняком сдует. Ох, 
уносит! Вот это – 
быть женщиной? Спасибо, любимый. Чудо моё ненаглядное. Милый мой, хороший. Ой, 
прости. Нет, 
конечно, не мой, не моё это всё – краденное.
- Нет, и я не так уж хорош, а если что и нашла – это твоё. Это ты, ты сделала 
меня таким. Я 
нужен тебе такой. Ты вскрыла, востребовала то, что было во мне, но где-то там, в 
глубине… Это ты 
вытащила на свет божий всё мало-мальски доброе, что болталось на самом дне моей 
души, болталось, 
как цветок в проруби. Значит, это твоё, только твоё. Ты не украла, не выпросила, 
это не подарок тебе, 
не подачка… Это твоё. Бери.
- Нет. ты бери. Что хочешь, бери! Как хочешь.
По ресницам, щёкам, губам её тихонько проводит, целует, шепчет что-то.
- Ты… ты, наверное, абсолютная женщина. Тебя действительно нельзя не любить.  – 
Уснуть бы так сейчас, накрыв рукой тебя. Да, ты женщина во всём – удивительная, 
умная, 
притягательная, желанная. И нет в тебе ничего бабского, что нет-нет да 
проскальзывает в любой, 
самой хорошей, обычной женщине. Ты чувствуешь всё, весь мир, пропускаешь через 
себя, через 
душу свою. А уж нашего брата, мужика, грубое примитивное создание, как книгу 
раскрытую 
читаешь. Читай, читай меня. Только не выбрасывай, когда до корки дочитаешь.
Ты сама хорошая, и с тобой рядом все становятся хорошими. С тобой легко быть 
хорошим. 
Руку его губами поймала:
- Как хорошо с тобой.
Какое счастье, что я родилась женщиной! Для тебя.

Ой, ноженьки не держат, от счастья подгибаются! Неужели это всё мне? (Как он 
шептал: “Всё 
– для тебя”.) Для меня эта сказка волшебная, этот подарок роскошный – для меня? 
Из каких материй 
соткался в моём мире этот мужчина: поэт и воин, умница и шалопай, сильный и 
нежный, отважный и 
искренний? Естественный, как ветер в вершинах деревьев. Ласковый, как река 
июльская. Во все века 
таких – один на тысячу, на сто тысяч. Хоть со шпагой, хоть с авоськой, хоть в 
килте, хоть с косичкой, 
хоть в венке лазоревом – мужчина. Куда уносит он меня на руках? Ох-ох-онюшки, в 
том-то и дело, 
что – никуда. Некуда. Тупик. У него жизнь своя, годами налаженная, заботами, 
воспоминаниями, 
болячками детскими по кирпичику сложенная. Надёжно, крепко. У меня – своя, 
заботливо, по 
камешку, собранная, любовью старательно расцвеченная. Мальчишки – мои и Колины. 
Ножкой 
первый раз в утробе толкнулся малыш, к груди присосался, кашки, пелёнки, 
прогулки, книжки, мечи, 
пистолеты – моё и Колино. А где же наше, где наша с тобой жизнь, Кирюша? Выпала, 
потерялась, 
канула в это самое Никуда. Да ведь и не было её.
Сколько я камешков перетаскала в свой дом – тачки, тележки, торбочки! С 
радостью, с 
любовью. Норку свою выстилала картинками, мишками-лошадками, одёжками, пирогами, 
чудесами 
мелкими. Мирок свой расписывала ярко, красочно – ночами со стремянки не слазила, 
своими руками 
– от пола до потолка. Всё своими руками – чтобы оберегами дом наполнен был. 
Чтобы каждый 
мишка бархатный, каждая лошадка суконная, каждая курточка вышитая, каждый 
свитерок связанный 
охранял, стерёг моё счастье - моих любимых. В них, руках, – колдовство, в 
кончиках пальцев с 
иголкой, кисточкой, спицами, тестом… В сердце, где собачка настороженная – не 
грозит ли беда 
какая?
Когда спина сгибаться стала от торбочек? Когда мишкам глаза поотрывали, а 
пришить  - 
некогда? Когда обои пооблезали, а у картинок поотрывались углы? Когда одёжки 
стали шиться через 
силу, а свитерочки поела моль? Когда расхотелось улыбаться и творить чудеса? 
Когда повадилась 
выть собачка в сердце? 
Когда мой дом стал заваливаться? Год, два назад? Видимо,  когда лопнули по венам 
ножки, 
опустились ручки и согнулась спина. Устала. От газеты за столом, от “куда ты со 
своим нежностями 
на ночь-то глядя?”, от непосильного груза паники: старшему пора уходить с 
женской половины – 
приучаться к седлу, к мечу, к драке и походам, а некуда. Где мужская-то половина 
– у “видяшника”, 
компьютера, там где “ладно, пойдём гулять, чтобы мама не ругалась”? Могу сама – 
и седло, и поход, 
и велосипед, и корабль в дальние страны. Но кто в это время будет учить меньшего 
- словам, буквам, 
любви? 
Устала. Бабка все соки выпила. Рынок этот проклятущий. Сколько ещё до дома – два 
квартала, поворот, а там – рядом. До этого дерева дойду, там сумки поставлю, 
отдохну пару секунд. 
Потом – скорее, пока не свалилась, до вон того столба. Голова кружится. 
Частенько стала она это 
делать – непорядок.  Ладушки, теперь – до будки. Счастье, что козявки за сумки 
не цепляются, не 
конючат. Да и сумки-то – не так уж. Ну, молока пять литров (на два дня), кефир 
(бабке, детям – литра 
полтора), сметана, творог, овощей - по килограмму, не больше, яблоки-срезки на 
пирог, гречка – пару 
кило, два цыпленка, постное масло, маргарин… По мелочам набралось, как всегда.
Ненавижу эти восемь ступенек до лифта! Себя ненавижу. Эти ноги резаные. Чёрт 
меня 
побери! Мне только двадцать восемь стукнуло, а я по ступенькам этим ползу, как 
на Монблан! 
Сейчас до дому доберусь, за что хвататься – за Антошу, за бабулю, за обед? 
Разорваться на сто 
кусков! Ненавидеть их начинаю всех. Нет. Нет, конечно, я их люблю очень.
А ведь предала уже: не так крепко держу, не только о них думаю. Ох, не случилось 
бы что там 
без меня!
А ведь случилось. Нет, сегодня – воистину день чудес! Расщедрилась судьба на 
подарки. 
Мужички мои полы помыли, всё пропылесосили, лампочку в прихожей ввернули. Обед 
приготовили. 
Бабку покормили и переодели! А мне-то что делать – сидеть на табуреточке и песни 
петь? А что, я 
спою. Сплясала бы, да на ногу не наступлю – как русалочка по квартире хожу, еле 
ковыляю. И 
главное, Юленька, Антон-то на голову не полез! Где он? Смотрит, как Ильюша с 
Колей, на полу 
разлёгшись, палят из пневматических винтовок по самодельным целям. Ура, тут и до 
седла, до меча, 
до парусов под ветром – рукой подать.
Нет, даже не это главное чудо. Ещё главнее случилось. Дети спят уже. Коленька по 
голове 
неловко гладит: “Что, правда, ноги сильно болят?”. Да. “Бедненькая моя”. Обнял, 
приласкал. Я слов 
этих ждала сто лет. Люблю его. 
Только вчера хвостом бы завиляла от счастья, руки лизать бросилась. Нет, 
позавчера. Сегодня 
глаза закрыла и ничего не знаю. Ноги только болью пилит нестерпимо, даже руку 
его жалеющую на 
них не чувствую. В плечо целует:
- Сбегай-ка, выключи свет, толстушка.
Странно, я точно помню, что его люблю. Губы каждую родиночку помнят, руки каждую 
впадинку помнят… А странно – будто чужой мужчина вдруг дышит в ухо, шею 
покусывает. С чего 
бы? Когда успела таблички “Мой” и “Не мой” перевесить? Глупо: таблички 
табличками, мой-то – 
этот. Помню – хорошо с ним было всегда. Очень. Да неужели? Но и сейчас очень 
хорошо. Как 
всегда. Просто страсти сегодня меньше, чем нежности.  Нежности больше, чем 
обычно. Он – мой, 
родной, любимый. Как Ильюша, как Антоша – мой. Как тебе? Чудесно. Спи, родной.
Как тебе, Юленька: утром один, вечером другой? Не мерзко, со стыда не сгорела? 
Нет, что-то 
не сгорела. Нормально. Я, оказывается, и так могу. И лгать могу, естественно и 
легко. 
Я ни в чём перед ним не виновата. Всё, что было его – это его. Я только своё 
отдала, то, что 
было до сих пор не надо никому. Он – тот, другой – нашёл во мне женщину. Нашёл и 
взял. А 
двадцать пять процентов хозяину участка? Пожалуйста – хоть тридцать. Бери, мне 
не жалко. Только 
вот знать ему ничего нельзя. Это вина будет так вина! Пока не знает, этого в его 
мире нет. И не будет 
- землю есть стану, вопить: “Не виновата перед тобой ни в чём!”. 
Значит, просчиталась насчёт совести своей. Растяжимая оказалась совесть. И 
насчет 
Кириллушки просчиталась – не думает он вроде сбегать никуда. Наоборот – рядом 
крутится, 
вешками обставляет, всё собой наполняет. Хотя куда уж больше? Вот в обед 
забежал, Коли дома нет. 
Другой бы – за чай, за беседы. Тарелку борща проглотил бы – и бежать, перерыв-то 
маленький. Или 
отоспаться урвал бы часок, как Николай. Нет – в глаза заглядывает, по щеке 
гладит: “Ты что-то 
уставшей выглядишь. Пойди, поспи часок, я мальчишек на себя возьму”. Ну, 
конечно! Чтобы я час 
так протранжирила, когда ты рядом! Соскучилась за ночь, с ума сойти, дай, 
посмотрю на тебя, хоть 
минуточку полюбуюсь. Ой, мне бабку вот-вот кормить! Садись, поговори со мной, 
пока я картошку 
чищу. “Нет, это ты поговори со мной, пока я картошку чищу. А ну, отдай нож!”. 
Ладно. Я пока 
тефтели пожарю. 
А ну, мужички, - за стол! “Куда Антона на руки схватила! Спятила – поднимать 
такого 
здорового?”. Руки ему мыть. “Давай – я”.
Нет, так не бывает.
Да бывает же! На следующий день звонит, а я спешу на рынок опять сгонять, пока 
Коля на 
обеде с детьми посидит. “Куда намылилась с ногами-то своими? Ладно, выходи. Я 
тебя по дороге 
перехвачу”. Успели, в перерыв уложились, сумки до лифта донёс, руки поцеловал: 
“Родная моя!”.
- Ты что вздыхаешь? Поесть теперь не успел?
- Нет, тебя жалко. Носишься, как лошадка.
- Вот сказанул! Да все бабы носятся – куда деваться.
Насупился упрямо:
- Всех не жалко, а тебя – жалко.
- Я люблю тебя. Очень.
- Это я тебя люблю.
Ладошкой по щеке его провела, вздохнула восхищённо:
- Откуда только взялось чудо такое!
Издевается? Тоже нашла чудо! Или правда? Да только мне все эти похвалы, все 
умиления и 
восхищения...- как нагадившего кошака в собственное дело носом. Не хвали ты меня 
за это Юля, не 
хвали. И так на душе хреново - остатки совести, что ли. Не тебе - Вале своей 
должен я ангелом быть. 
А то получается: с чужими (с чужими ведь, как ни крути чужими) ангел, а со 
своими родными 
поговорить по-доброму и то через силу получается... Да и не получается, не 
получается уже давно! 
Нетерпимый какой-то стал, раздражительный, Машку забросил. Прошлые выходные не 
поехал к ней. 
Две недели не видел – уже дичиться стала, как чужого. Валю извожу. Она как-то 
слышала, как я с 
Юлей по телефону разговариваю. Говорит потом: убедилась я, действительно не 
зашли ваши 
отношения далеко – по-человечески разговариваешь. Близки были бы, тоже рявкал бы 
раздраженно 
да слова цедил, будто одолжение делаешь.
Почему так? Не знаю. Не хочу я этого, честное слово не хочу, но срываюсь, бес 
будто 
вселяется. Больно всем от меня... Легко родного человека ударить, обидишь - 
никуда не денется, 
проглотит... Или потерял я родство. И только ты у меня на целом свете.
Больно мне, очень больно. За всех. Простите меня, родные... пожалуйста. 
К телефону бросилась – как огонь тряпкой сбить. Он! 
Но голос в трубке раздался незнакомый. 
- Здравствуйте, могу я Юлию Робертовну услышать?
- Да, здравствуйте. Я вас слушаю внимательно. – Мужчина звонит. Где-то под 
полтинник, 
судя по голосу. Вежливый.
- Шерешов Александр Михайлович вас беспокоит. Мы начали выпускать сейчас 
литературный журнал, вам, возможно попадался в киосках, “Метелица”. – Юля, 
замерев, слушала. – 
Я на данный период – его главный редактор. Мне попала в руки глава из вашего 
романа про город. 
Это любопытно. Хотелось бы встретиться, посмотреть, что у вас есть дальше, 
обсудить возможное 
сотрудничество.
Подкидывает судьба козыри, не забывает! Спасибо, милая.
- Хорошо. Спасибо большое за предложение. Только я не одна пишу – с соавтором. С 
очень хорошим поэтом. Вас стихи интересуют?
- Конечно. Подъехали бы как-нибудь вдвоём, если найдёте время.
- Найдём обязательно. Сейчас ручку возьму, диктуйте ваши координаты.
Ой, батюшки-матушки! Кирюше позвонить скорее, обрадовать. Не зря стараемся, 
может, 
правда, толк из этого всего выйдет. Чёрт, занято! Опять. Да что он, трубку не 
положил, что ли? Опять 
занято. С кем он треплется?

- Валь, я же тебе сказал, что на обеде в прокуратуру мотался, за счёт этого 
полчасика ещё 
закроил. Ну, забыл я про твой дурацкий магазин! Сама купи, что знаешь, я в этом 
ни черта не 
понимаю.
- Ну хоть пойдёшь со мной вечером? А то я без тебя не пойду. Что у меня мужа нет 
– по 
гостям одной разгуливать?
- Это же твоя подруга.
- Замужняя, между прочим. Это не бабские посиделки – все семьями. Мне, если 
хочешь 
знать,  приятно было бы с тобой выбраться хоть раз в сто лет. Сижу вечно дома, 
как на привязи.
- А ты не сиди, кто тебя держит.
- Кирилл!
- Хорошо, хорошо, посмотрим. До вечера ещё далеко, – Юля ждать будет, позвонить 
предупредить надо. Некстати эти подруги со своими праздниками. Неохота торчать 
там весь вечер. 
Вале зря нагрубил опять, не хотел, а само получилось. Ладно, сходим в гости, 
постараюсь вести себя 
поприличней.
Ну почему он так? Забыл, забыл все, что было у них - и счастье, и боль, и беды, 
на двоих 
поделенные. А я помню:
Она, сметая на своем пути кордон из медсестер, выбежала в холл роддома и просто 
упала, 
обессиленная, в его объятья.
- Как, ты, родная? Ничего не болит? - спрашивал он, все пытаясь заглянуть ей в 
глаза, - Как 
дочка, на кого похожа?  
- На маленького несчастного китайчонка - желтая с головы до ног, - по лицу слёзы 
катятся.  
- Кирилл, Кирилл, она... В крови уровень билирубина очень высок. Могут быть 
необратимые 
последствия в мозге. Наша дочка может сталь слабоумной, Кирилл. 
Плакала в голос, уткнувшись в жесткий ворс его шинели. 
- Нет никаких шансов.  Ты должен уйти от меня, от нас... Не хочу, чтобы твоя 
жизнь 
превратилась в ад, чтобы ты, приходя домой видел слабоумного ребенка и 
истеричную жену. Это я 
виновата. Я не смогла родить нормального ребенка... Беги, Кирилл, беги от нас. Я 
сама должна... 
одна...
Он усадил её тогда на колени, прижал крепко к себе и укачивал, как маленькую:
- Ну, все, все, успокойся, родная. Не говори глупостей. Все у нас будет хорошо. 
Держитесь, 
девочки мои. Она поправится... а если нет, то это все равно наш ребенок, и нам 
его растить, и любить 
нам. Ничего, лишь бы вместе. Все вместе. Вырастим. – Вырастили. Всё  обошлось. 
Эти слова тогда решили все. За эти слова она готова была отдать Кириллу жизнь,  
душу, всю 
себя без остатка. Собачья верность и преданность были ему гарантированы.
Тысячу раз потом Валя прощала ему мелкие и крупные пакости, никогда не забывая 
об этих 
словах. А сейчас не хочется уже. Точнее, еще немного – и не будет хотеться. 
Надоело. 

Глава двенадцатая

Ой, Кирюша, какой ты! До чего же славный. Как я тебя люблю! 
Усадил гостеприимно. У печурки хлопочет, хозяйничает. 
- Сейчас я тебя таким изделием угощу! Сам рецепт придумал. Держи. Вкусно?
- С ума сойти.
- Питайся. Тебе удобно так сидеть? Бутербродов хочешь? Сиди, я сам сделаю. 
Сегодня ты 
– гость. А то вечно носишься, как к вам ни придёшь. Сейчас сиди, наслаждайся.
- Я люблю тебя.
- Нет – это я. Купаться пойдём? Не боишься темноты?.

Два часа ночи. Теперь уж он точно не придет. 
Время. Проклятое, изменчивое, лживое, непредсказуемое время. Еще недавно 
казалось не 
идет оно, проваливается, ускользает, сочится как в прорву, и не поймать его, не 
удержать. А так 
хотелось. Хотелось крикнуть как в сказке: остановись, мгновенье... И он был 
всегда рядом. И даже 
нет его, все равно знала, что мой, только мой, и нет с ним никого чужого, чужой. 
А в последний 
месяц, когда проходили вечера в томительном ожидании, время стало врагом. 
Заклятым врагом, 
которого нужно убивать, убивать... И чем большим количеством дел займешь руки, 
тем быстрее 
убьешь его. И может быть, чуть-чуть приблизится миг встречи...
Но сегодня он не придет!..
Валя взглянула на себя в зеркало. Хороша: глаза заплыли от слез, нос помидором 
сияет, губы 
как вареники распухли. Ничего удивительного, что не придет. Зачем ему такая, у 
него теперь есть 
лучше.
Опять его нет. Машку привезли в город. Только девчонка радоваться папе начала, а 
он опять 
сбежал. И надоело прощать, не хочется прощать ему этого. Она сегодня никак не 
хотела ложиться 
спать и спрашивала:
- А где папа? А когда я завтра проснусь, он будет дома?
- Конечно, Машенька, он задержался на работе. Скоро придет.
А папа наверняка с ней, с Юлей. Юля - собрат по перу, соавтор и друг. Эх, если 
бы только 
это. Она заняла основное место в его жизни. Их отношения из легкой 
заинтересованности друг 
другом доросли до бог знает чего (не дай бог мне узнать чего!), а она осталась 
на обочине. Ну, 
конечно, хожу все время расстроенная, грустная, злая, слова ласкового мужу не 
скажу. Подурнела - 
ужас. Мать недавно приходила, посмотрела на черные круги под глазами, что, 
говорит, аборт 
сделала?.. 
Машку жалко. Скучает без папы Когда Валя сказала ему как-то, что с Юлиными 
детьми он 
больше времени проводит, чем с собственной дочерью, потупился виновато:
? Может, это обидно звучит, но с Юлиными мальчишками мне действительно 
интересней. 
Ну, что я с Машкой в куклы играть буду, что ли?
Да не надо с ней в куклы играть, можешь и не читать ей, и замков чудесных из 
конструктора 
не строить. Достаточно просто потрепать её белокурые волосики, заглянуть в 
глаза, спросить просто: 
“Как жизнь, мартышка?” 
Теряешь ты нас, Кирилл. Слышишь, теряешь!

Полнолуние. Зеркало потёртое круглое над озером висит, лунных рыбок по воде 
пускает. 
Подожди, Юля, я первый.
А-а! Хороша водичка, холодная только. А, нет, ничего - теплая. Теплая 
оказывается. Ныряй!
Здорово как - купаться голышом! Непонятно почему - здорово и все.
Иди ко мне!
Юля скинула легкое платьице. Шагнула к воде - чудо как хороша, отлита вся из 
молочно-
лунного света. Волосы распустила до пояса. Русалка. Нет, русалки с хвостами, а 
эта ногастая. Да еще 
какая ногастая! От шеи. Ну, почти...
На лесенку встала... Аккуратнее смотри - ночью вода опасна. 
Опустилась в плеск серебряный и ко мне. 
Ох, как это бывает такое - не мешает вода, наоборот, чувствуешь всё. Всю её 
чувствуешь, от 
пяточек до губ горячих... 
Поплыли?
Поплыли рядышком. Недалеко, вдоль берега. Нырнул. Вынырнул быстро - нет, 
неуютно, 
ненадежно как-то без света. Ночью здесь свои хозяева. К берегу?
Тихо как. Только шелест лиственный и шепот текучий, да ветер порывами музыку 
доносит. 
Звук по озеру далеко идет, от берега до берега. Но все равно - тишина. 
Дно под ногами. Вода по плечи. Замерзла? Согрею тебя... Вот вся, вся она здесь - 
подхватил. 
На руки, снизу, за талию, к себе... Чудная, с ума сводишь! Горячо как в тебе... 
ещё, ещё. Прильнула, 
откинулась... Не уходи! Нет, никогда! Люблю тебя.
Ответила сильно телом всем. Звезды, звезды вокруг. В глубине, в выси. Качаются 
на зыби, 
заглядывают в глаза: что это вы - сдурели? 
Всё! Всё...
Юля, Юленька, губы влажные, глаза целую закрытые. Юленька, русалка моя. Хорошо 
тебе?
Пойдем, пока нас водяной за задницы щипать не начал, что святотатствие совершили 
в 
вверенном ему озере. Бежим!
Вот уже на берегу. Сил нет! Постой обними меня. Мокрая, как лягушка холодная. А 
я как 
тритон. Прижалась, голову на груди спрятала. Рубашку хоть на неё накинуть - 
прохладно. 
Замерла вдруг, будто услышала что-то. И правда, прошелестело по траве у самых 
ног – 
быстро-быстро. 
- Что это?
- Не знаю, - шепчет испуганно. Глаза округлила – удивлённо, но чуть со 
шкодинкой, – 
Это… Это из меня так хлынуло вдруг.
- Оттуда? - Кивает в ответ. Ничего себе! – Это, наверное, я в тебя из реки воды 
закачал.
- Наверное. – Ни усмехнулась, ни смутилась – сказала, как отмахнулась. Словно 
нет её уже 
рядом, словно бежать куда-то срочно надо, по делам неотложным.
По ногам бежит влага горячущая, в траву, в землю уходит. А от земли от пяток 
босых дрожь 
поднимается. И всё вокруг ожило, задышало, затрепетало с ней в один вздох. 
Насквозь со всех сторон 
звуки потекли, запахи. Родные какие-то, знакомые. Что это? Это не окружающее 
изменилось, это 
твоя, Юленька, природа изменилась. И не Юленька я уже никакая. Нет мне имени в 
человеческом 
языке. Ни крови, ни плоти не осталось – свет лунный. Почему? Что случилось? Да 
неважно уже. 
Бежать надо. Бежать скорее.
Пошли под ручку
Галантно руку кренделем выгнул. Мадам... О, простите, мадемуазель. Позвольте 
препроводить вас, в номера. До чего же я куртуазен. Без штанов, но в шляпе. 
Штаны через руку 
перекинуты, чего зря на мокрые ноги натягивать - все равно снимать скоро. Как 
вам нравятся 
здешние виды? Особенно мой, в профиль.
О, да!
А комарам мой вид снизу понравится. Гады, сколько их! Ой, ножки мои ножки! Ой, 
не могу, 
как ты терпишь! Вот я вас, кровопивцев, штанами. А-а-а! Побежали!
Хорошо. Бежим. Только куда он? Там же – дома, люди. В лес, в лес убегать надо! 
Ох, как 
хорошо! Будто ветерком по воздуху гонит, над самой травой, только пальчиками ног 
еле-еле 
дуновение от травы ощущаешь.
Нет, ты смотри все ноги изгрызли. Черт!  Дверь скорей закрывай. 
- Ой, нет! Не запирай, отпусти! Мне очень надо, очень-очень!
Тянет как нестерпимо. Зовёт кто-то. Куда? Прибегу – увижу. Ой, дверь открой, 
выпусти, 
гибну! Скорее!

Вижу: неймется ей, неугомон, свербеж какой-то напал. Не сидится ей в стенах. Ну, 
беги, беги. 
Только далеко не отходи. Пусть идет, место спокойное, чужих нет, лес известен. 
Кордон лесничий 
рядом - вон фонари горят. Беги, только недолго.
Выбежала. Эх, беда с этими городскими, ровно леса не видели. Ладно, пусть. 
Плохо без света, придется свечами обойтись. Ничего, долго сидеть не будем - 
спать ляжем. 
Пока постель приготовлю. Куда она побежала? В озеро бы не залезла... Пожевать, 
что ль, чего... 
Долго её нет. Пойти, глянуть. Что там в окошке?.. 
Ух, прибежала. Глаза блестят, смотрят куда-то... не туда. Потусторонние какие-то 
взгляды. 
Чего ты?..
Спать будем? Что-то неладно с ней. Что ты, Юля? Все нормально? Посмотри на меня.
Вот дела! Глаза не её совсем, не человеческие уже. Радужка светлая-светлая, 
почти белая – 
лунная. По краю ободок. Всегда тёмно-серый был, сейчас черный абсолютно. Зрачок 
– точечкой 
микроскопической, почти нет его. 
Ну, пойдём, раз так. Постой, оденусь, а то комары.
Пошли в сторону кордона. В деревья окунулись, в тень слоистую, фонари сквозь 
листву, 
ветки - просверкивают. Листья шевелятся - тени двигают. Дальше тьма глухая.
Нет, странная она какая-то. Движения странные: будто ни скелета, ни суставов, ни 
мышц. Не 
то плывёт над травой, не то летит, не то, как змея, проскальзывает. И восторг 
такой, словно из 
тюрьмы сбежала, словно в первый раз лес увидела. К каждому кустику тянется, к 
каждой ветке. Фу, 
чёрт! Кажется, что и ветки к ней тянутся.
Хорошо до чего, счастье какое! Чушь пишут в сказках про язык зверей и птиц – нет 
у них 
языка в человеческом понимании этого слова. Слов нет, фразы они не строят. Но 
сколько эмоций! 
Оглохну, разорвусь от них – столько нахлынуло! У каждой травиночки, у каждого 
камешка – своё 
настроение. У каждой козявки мимолётной. И я всё это чувствую! Здравствуйте! Все 
здравствуйте, я 
люблю вас. И тебя. И тебя тоже - где ты, под листок не прячься.  Всё равно 
слышу. Привет. 
Деревья до чего хороши! Ветки тянут навстречу. Я люблю вас. О, как люблю! 
Веточка 
гладкая к руке ластится, развилочкой ласкается, по пальцам, между пальцев. 
Здравствуй, люблю тебя.
Вот оно – то дерево!
Ты чего? Дерево как дерево. 
Придумывает? С неё станется - фантазерка. Нет, глаза-то правда другие. И всё, 
словно, к 
чему-то прислушивается, не ушами, нет, всем существом своим впитывает, слышит 
то, что мне 
неслышимо. Раскрытая вся какая-то, распахнулась навстречу... Чему? 
Ну, да, вот деревья, бутылка вот из-под водки. Не лезь туда - ежевика, ноги 
обдерешь. 
Комары заедают, джинсы, куртку прокусывают. Почему тебя не кусают с голыми-то 
ногами! 
К стволу толстенному прильнула, прижалась, как будто кого долгожданного 
встретила.
- Нет. Ты подойди, послушай... - она схватила его за руку. - Вот прислонись к 
нему, 
слушай...
Кирилл прижался к дереву щекой. Кора теплая, жесткая. Ороговевшие помертвелые 
чешуйки 
врезались в кожу. Когда он чуть отстранился, несколько твердых крупинок остались 
на лице. 
Посмотрел из-за ствола на Юлю.
Глаза закрыты, лицо как изнутри подсвечено, улыбка чуть уловимая. Юля! Замерла, 
будто 
слушает что-то, что-то родное, знакомое. Словно с детства осталось это в ней, да 
затерялось, 
затерлось в закоулках беспамятных, забылось.  А теперь возвращается. Увидела, 
услышала, 
всколыхнулось в ней что-то, перемешались пласты, и вот тянется это томительное, 
щемящее 
узнавание. Уводит, затягивает в иное. 
Здесь. Ты меня звало? Здравствуй. Невозможное что-то: ни коры, ни древесины не 
чувствую – 
сливаюсь, срастаюсь с этим деревом. В него вхожу. Оно – в меня. Хорошо до чего. 
Соки общие по 
венам побежали, забились, запульсировали. Не понимаю. Знание какое-то вошло в 
меня – какое, не 
пойму. Разберусь потом. 
Какое ты, дерево! Родное, любимое. Постой, я к другим схожу, поздороваюсь. Я 
вернусь. 
Сейчас. 

Не слышу. Не слышу ничего. Забыл. Напрочь забыл, намертво, отбросил, как дерево 
шелуху 
мертвую. А может, сам мертвее стал. 
- Я побегу... туда... Постой, ты постой здесь. Я... сейчас.
Отбежала в самую темь. Что там? Деревья, кусты, смешалось все, мраком затянуто. 
Остался Кирилл. Один. Чертовщина! Не по себе как-то. Дымка призрачная разлилась 
вокруг. 
И все - кусты, деревья, воздух, отсвет фонарный, даже темнота сама, истончились 
словно. К грани 
какой-то подошли. А за ней? Мир другой? Зашумело вдруг по вершинам. Ветер 
неожиданный 
хлестнул упруго по щекам. С турбазы донеслось: “Давай подвигай попой!! Подвигай 
по...” Черт! Бред 
какой! Идиот, фантастики перечитался. Конечно бред. Опять воображение штучки 
выкидывает. 
Подвигай попой - это надо же! Маразм полный. Придется попой двигать, раз мозги 
не действуют. 
Нет, ну что-то же происходит. Я ведь тоже чую. Не просто так все это... 
Что это, Кирилл объяснять даже не пытался. Все-таки изменилось вокруг... 
реальность? С 
другой реальностью соприкоснулась? Как это называется - время сопряжения сфер? 
Или с очками 
это... запылились?  
Дерево ветвями качнуло, словно замахнулось для удара. Черт! Черт! Оттолкнулся от 
корявого 
ствола. Бежать, бежать... куда-нибудь. От этого... живого...
Выскочил на тропу, на убитую, притоптанную сотнями ног землю. Сквозь промежуток 
между 
деревьями падал мертвенно-белый свет фонаря.
Так, здесь чуть поспокойнее... А где Юля? 
Светлая фигурка мелькнула впереди между стволами. Качнулась, пропала, появилась 
снова.
Здравствуйте. Это я. Пришла, вернулась. Здравствуй и ты. 
Что ты? Почему? Ох, какой ненавистью от этого дерева плеснуло. Ладно-ладно, мимо 
иду.
Юля! Фу, возвращается вроде. Наконец-то. Хватит с меня этих мистик. Да и спать 
пора. 
Времени уже часа два. Вдруг... Что это?!!
Всё, лесное, водяное, болотное – всё, что могло орать, завопило вдруг неистово, 
будто 
взмахнул кто сверху: “Крещендо! Крещендо!”. Особенно лягушки старались. Ох, 
старались!
И разом смолкло всё. Помедлила, дала себя прочувствовать пауза, а потом …
Шум. Странный, непонятный. Прямо посреди леса... Словно механизм, огромный, 
гремящий. 
Дробный такой звук, будто зубчатыми деревянными колесами по кронам. Телега 
громадная, а в ней 
валуны перекатываются... или кости.
- Юля! 
Машинально, по инерции пытался придумать разумное объяснение. Вы атеисты? Да, мы 
- 
атеисты! Может это установка буровая - скважину бурят на каком-нибудь участке? 
Ночью? И звук не 
такой...
О, счастье какое! Да, громче! 
Всё – ухожу. Ничего человеческого не осталось, облетело клочьями, уплыло 
туманом. Не 
держит ничто – свобода! Никого не помню. Нет, помню смутно, но что мне там – всё 
равно. Ухожу.
- Кирилл, ты слышишь?
- Да...
- Что это?
- Это... таратайка чертова, не иначе... За тобой? - Схватил её, ладонь в ладонь, 
крепко. К 
себе притянул - не отдам.

Отпусти, не держи меня. Это за мной. Прощай, мой хороший!
- Боишься? - обнял её за плечи. Оградить, оторвать от страшного леса, деревьев 
живых. 
Уйдет ведь. Выпустишь и уйдет, пропадет, не вернется. Это за ней. Точно. За ней 
приехали, а меня не 
возьмут, я им не нужен. Зачем там атеисты. Не отдам!
Остановился грохот. Рассыпались валуны, кости в порошок истерлись. Ну! Дальше 
что! Где 
ты, чертово войско?!
Нет. Тихо все.
- Пойдем?.. Пойдем домой, Юля, ну, пойдем, маленькая. Не отдам тебя никому. 
Люблю 
тебя. - Как? Как вернуть её? Какие еще якоря забросить в эту ведьминскую душу? 
Что это за ночь 
такая! Верю. Во все верю. В сон в летнюю ночь. В миражи, в сказки, в реальность. 
Если леший сейчас 
вылезет из-под той колоды - не удивлюсь. В зубы дам. Пошел отсюда! Не боюсь. 
Может, я сам теперь 
нечисть.
Вот, здесь фонари. Нет, не действует свет, не солнечный он, ночной. Еще хуже 
так. Он часть 
этого мрака. Мира чужого, чужого для меня! Домой!
- Юля, Юленька, как ты? Сейчас придем.
К домику свернули.
А ведь я испугался. Точно - испугался. Никогда так не боялся. Холод по хребту, 
волосы 
дыбом. Ужасный страх - иррациональный, инфернальный. Ну, вот начал учеными 
словами сыпать. А 
у самого от страха жим-жим. Беги уж!
Конечно страшно. Чужой лес. Как будто не ходил я в него тысячу раз. Ведь пацаном 
еще 
здесь с отцом дрова готовил. И после... Не тот лес - чужой. Юлин. Нет, не 
отпущу, нельзя отпускать 
её теперь. Обниму, спрячу. Вот домик. Закрыться.
Свет... А, черт, проводку-то я так и не сделал. Свечи? Нет, не надо, ненадежно - 
знаем как 
гаснут в самый неподходящий момент - читали. Ветры всякие неожиданные, порывы, 
сквозняки, 
демоны бесконтрольные, рожи всякие в окна лезущие. Электричество нужно.
Юля, посиди, я сейчас. Здесь аккумулятор где-то был. Фара от трактора... Так, на 
стол... Юля! 
Юля, где ты?! Ох, напугала, родная. Не уходи никуда. Нет, только со мной.
- Да всё нормально, всё хорошо. – Голос обычный, спокойный. Усмехнулась. – Туда 
поодиночке ходят.
- А, ты это...того...  Ладно, вместе выйдем - я посторожу.
Вроде вправду успокоилась. Ляжем? Спать будем? Иди ко мне. Иди, любимая. Все, 
все 
прошло. Ну и напугала ты меня…
Какая нежная душа в моем трепещет организме!
 
Утром на электричку чуть не проспали. Бегом помчались – успеть бы! Днём всё 
привычно, 
обыденно выглядит. Никакой чертовщины.
Юля вдруг с тропки дёрнулась вбок. Куда? Опоздаем! 
Где то дерево? Кусочек хлеба положить, угостить. Не нужно ему, а ритуал – 
подарок надо 
сделать. Породнились вроде. Ой, бедолага! Скобу кто-то вбил в него железную, 
ржавую. А, ты 
помочь меня звало так отчаянно? Сейчас.
- Юля! Ну что ты? Бежим скорее!
- Помоги, лучше вытащить эту дрянь.
- Нашла время! Ладно.
- Бежим! – До свидания, дерево.

А это то, которое невзлюбило меня. Э, да не удивительно! Оно не меня невзлюбило, 
а вообще 
людей ненавидит люто – ствол исполосован, топором искромсан весь в мочало, метра 
в полтора от 
земли. Это кто ж так тебя? Прости.

Еле успели. Задыхаясь, в последний вагон впрыгнули, втиснулись в тамбур, 
прижались друг к 
другу. 
Так и продремала всю дорогу у него на плече. Тук-тук, тук-тук. Рельсы стучат, 
грохочут под 
ногами, под полом. Тук-тук, тук-тук. Сердце его бьётся у меня под щекой, под 
футболкой тонкой. 
Я люблю тебя.

Странно как-то дома, непривычно.
- Здравствуй, родной. Всё хорошо? 
- Нормально. Только Антоша посреди ночи, часа в два, сел вдруг в постели и 
спрашивает: 
“Папа, где мой мама? Где мой мама?”. Не плакал, звал скорее. Еле успокоил его. 
Спит сейчас без 
задних ног. А ты хоть хорошо отдохнула, накупалась, нарезвилась с девчонками 
своими?
- Конечно. Спасибо, что отпустил.

Кирилушка! Радость моя, где ты? Спасибо, что удержал. И тебе, Антоша, спасибо, 
спи.


Глава тринадцатая

С утра Кирилла вызвал к себе шеф. Увесисто похлопывая по худосочной папке  с 
неизвестным пока Кириллу содержимым, он сразу перешел к сути:
- Кирилл!
- Да, Сан Саныч?
- Слушай, ты дело по банде Карузы помнишь?
- Ещё бы, я же по нему работал в следственной группе. Это дело потом прокуратура 
забрала.
- Забрать-то забрала, да выделили они из него материал в отношении одного 
блатного 
товарища. Он в Химбанке большая шишка. Через него все Карузины сделки проходили. 
Так вот, от 
участия в банде он отмазался, показаний на него никто не даёт. Вменили ему пока 
коммерческий 
подкуп. Ты возьми это дело в своё производство – поверти. Не удастся его к банде 
присобачить – 
может, что ещё раскопаешь. Лады?
- Так точно, товарищ полковник!
Кирилл принял худосочную папку. Услышав сбоку тонкое хихиканье, быстро 
обернулся. 
Судьба - большеротая развязная тетка - обидно веселилась неизвестно чему. Кирилл 
только плечами 
пожал – подумаешь… Именно сегодня, именно в этом Химбанке Валя держала экзамен 
на должность.

Забавно, но это – мой дом. 
Я понимаю, что в нём есть, всё как есть, как было, как было сделано и не сделано 
мной же – а 
не помню почти ничего. Не узнаю запахи, с любопытством рассматриваю 
развороченные его 
внутренности. Звуки в нём тревожат почему-то, а чаще - раздражают. Я не чувствую 
родства с 
предметами, созданными моими же руками. Я твёрдо знаю, что его населяют самые 
близкие и 
дорогие мне люди. Знаю, но чувствую не всегда.
А вот за что хвататься, как разобраться в когда-то привычном ворохе хлопот – не 
знаю.
Видимо, просто заболела. К тому же второй месяц– эта дурацкая температура 
тридцать семь с 
хвостиком. Да, это просто болезнь. И нелепое ощущение неузнавания всего вокруг – 
от неё. И то, что 
сил нет уже терпеть этот вой детский бесконечный – ну не могу, я тебя, Антон 
взять на руки, они 
заняты обе, не видишь!
Кирилл понял, что написать что-нибудь сегодня получится очень вряд ли.
- Вот что, ребёнка убивать пока не стоит, - он развернулся от компьютера к Юле. 
– 
Пожалуй, Антоша так расхныкался, что его остаётся просто уложить спать.
- Так-то да, - беспомощно согласилась Юля. – Это было бы лучше всего. Но только 
рановато. Да и готовку уже развезла на кухне – не бросишь. И Коленька вот-вот 
придёт, а с ужином – 
беда полная.
- Ладно, - вздохнул Кирилл. – Объясни, что там у тебя как нужно доделывать, да 
иди 
усыпляй своего крикуна.
Когда Николай открыл дверь своей квартиры, бабушки не было слышно, Илья азартно 
играл 
на компьютере, Антон почти спал, уткнувшись в мамину руку, на кухне аппетитно 
булькало что-то в 
кастрюльках, и дюжий хлопец в Юлькином фартуке задумчиво пробовал варево на 
соль.
- А, здорово, Кирилл, - завеселился, разуваясь, хозяин.
- Привет, заходи, - отозвался Кирилл. – Ужин готов. – И шагнул пожать протянутую 
Николаем руку. – Давай, не через порог.
Вечер получился тихий, уютный, семейный. Юля радовалась, что все её любимые 
мужчины 
дома. А утром встала с лёгким чувством свободы от Кирилла, с ласковой нежностью 
к домашним, с 
азартной готовностью разобраться: как быть, за что хвататься, как налаживать 
всё?
Это – мой дом. Это мои любимые, я за них в ответе. Я виновата перед ними. Не в 
этом, 
Кирюша, не в этом – от любви нашей я не отказываюсь. Она пройдёт, её мы 
переживём как-нибудь. 
(Вот сейчас, вроде бы, - ничего, не так болит). В том, что забросила их, меньше 
времени уделяю, 
меньше думаю о них, просто не всегда хочу быть с ними. С тобой быть хочу. Очень. 
Прямо сейчас.
Нет.
Всё пройдёт. Ведь недавно замирала от ужаса, прислушиваясь к мужниному 
посапыванию, - 
как не потерять его, как вынести разлуку? То, что при жизни не расстанусь с ним 
– понятно, но 
потом? Там ведь нет земных привязанностей. Там разминёмся, растащит нас по 
эмпиреям. Неужели 
возможна разлука, ведь срослись совсем в одно существо, роднее родных стал… 
А сейчас? Ни разлуки, ни смерти – но и любви не осталось. К нему. Или была уже 
смерть? Да 
кончилась.
Великий дар человеку - умереть в старости. Когда он уже не дорожит оболочкой, 
пережил 
тело, потерял близких - тогда он уходит в покой. А если умер в молодости, 
осталась тоска по 
телесному, или сохранились привязанности, или невыполненные дела, то приходится 
задержаться 
между жизнью и покоем - в тонком слое, из которого можно общаться. Соприкасаться 
с нами. Они, 
мёртвые, могут это делать, пока их кто-то помнит, может вывести. Но и они 
берегут, охраняют, они 
ведь уже мудрее. (Эй, ангелы-хранители, как вы там, не осуждаете меня, не 
бросили?) А как быть, 
если состарилась уже однажды, умерла, воскресла, а тело - то же, мир вокруг, 
люди в нём – те же? И 
никто ничего не заметил даже. 
Я ведь точно уже раз умерла. Всё внутри новое. Что нравилось, перестало. И 
наоборот. 
Вплоть до ощущения звуков, запахов, вкуса, пищевых пристрастий. Но все атрибуты 
внешние той 
жизни остались - как быть, за что хвататься, как налаживать всё?
Всё разваливается, рушится – облезают обои, ломаются шкафчики и полочки, сыпятся 
на 
голову потолки.
- Коль, боюсь, что нам придётся серьёзно поговорить.
 Николай, схватив сигареты, тут же метнулся в сторону уборной.
- Извини, мне некогда.
- Ну, уж дудки! – Юля, ловко перехватив его, решительно возобновила разговор. 
После 
нескольких судорожных попыток скрыться – хватания за книгу, газету, включения 
телевизора, 
надувания щёк, имитации патологической глухоты – Коля всё-таки оказался сидящим 
на подоконнике 
лицом к суровой супруге.
- Нет уж, дорогой, - мрачно сказала она, - давай-ка, расставим все точки над 
“и”.
- Мне всё равно, - прикрывая ладонью огонёк спички, будто на ветру, спрятался 
Николай. – 
Мне наплевать, какие у тебя отношения с Кириллом.
- Здравствуйте! – Юля так и села. – При чём тут Кирилл-то, бедолага? Он, что ли, 
будет 
клеить нам обои, чинить кресла и шкафчики? Ты посмотри, на что наш – наш, ты 
понимаешь? – дом 
похож! Я считаю долгом предупредить, что не справляюсь одна, и не очень-то, 
честно говоря, хочу 
справляться. 
- Так ты про обои? – облегчённо вздохнул Коля. – Так бы сразу и сказала.
Он радостно выслушал накопившиеся за десять лет женушкины претензии, но под 
конец её 
монолога всё-таки попробовал вставить хоть слово в свою защиту:
- Давно ли кто-то говорил, что я идеален?
- Верно: ты идеален, замечательный муж. Пока всё хорошо. Но чем хуже, чем больше 
ты 
нужен, тем меньше на тебя можно рассчитывать. Ты вырастил во мне стойкое 
убеждение – чтобы ни 
случилось, рассчитывать можно только на себя. На тебя – нет.
-  Ты несправедлива ко мне. – Усмехнулся он. - Знаешь почему? Потому, что уже не 
любишь. Пока любила, всё тебе во мне было хорошо, теперь – всё плохо.
- Нет, я люблю тебя. Но давно пора встряхнуться, делать что-нибудь. А то ты 
дохлый 
какой-то. На работе отбываешь, дома – отсыпаешься.
Николай закурил очередную сигарету: 
- Я давно чувствую себя стариком. Если не хуже.
- Так оживай! – закричала Юля. - Я не могу тебе помочь, мне самой нужна помощь. 
Хотя 
нет, могу. Что тебя мучает, что плохо?
- Дома – бедлам, писать невозможно, - подумав, сформулировал он. – Можно было бы 
хорошо подрабатывать очерками, и заказы есть. А приходишь, думаешь: сначала надо 
игрушки 
скидать, барахло со стола. Мне настрой нужен работать.
- Да, бедлам, - печально согласилась Юля. - Дома – два растущих оглоеда, пахнет 
старухой, 
но это – наш дом. Давай вытягивать его вместе. Ты держи мужскую половину, я буду 
женскую. Тебе 
не нужно скидывать игрушки, но ящик для них сколотить неплохо бы. Возьми на себя 
разовые 
крупные дела, чтобы мне даже не думать о них. Хотя бы раз в неделю подправляй 
что-нибудь, а я 
справлюсь с повседневной рутиной. – Да, встряхнуться надо. Где моя былая 
работоспособность? 
Сколько можно киснуть, Так Коленька совсем пропадёт, действительно, домой не 
захочет идти. Он - 
мой родной, жалко его очень.
Николай добрался, в конце концов, до уборной – курить успокоенно, а к Юле 
забежала 
потрепаться Айгуль.
- Что это вы, ругаться вздумали на старости лет? – потянувшись к сигаретам, 
спросила она.
- Нет вроде бы, - Юля пожала плечами. – Просто сказала мужу, что я о нём думаю.
- Усомнилась?
- Ага.
- Ну и дура. Где ты ещё найдёшь такое золото: большой, красивый, умница, 
журналист 
известный, по дому всё делает, что ни попросишь. Да ты просто зажралась!
 Юля не успела сообразить, согласна она с этим утверждением или нет, так как 
Айгульку 
начал вызванивать по телефону её Ильшат.
- Опять, небось, носки не может найти! – Возмутилась Айгуль, но покорно побежала 
домой
Носки Ильшату были не нужны. Он сидел на диване, томно распаренный, утомленный 
после 
тренировки, после душа, и втирал в мускулистые конечности что-то косметическое. 
Обратил на 
вошедшую Айгуль рассеянный взгляд:
? Опять в джинсах – и так ноги короткие, а ты еще и подчеркиваешь. Слушай, 
Гулька, мне 
на завтра сто рублей нужны будут, так мне взять, как обычно, в сумочке?
 Закончив умащиваться, прошелся по комнате, заглянул мимоходом в широкое 
зеркало, 
мышцами поиграл -  завтра надо будет еще над трицепсом поработать и широчайшие 
подгрузить. 
Удовлетворенно выдохнул, цапнул со стола пачку гулькиных  сигарет и покатился на 
лоджию.
 Айгуль уже собиралась готовить постель, когда услышала сиплый зов:
? Гулька...
 Выбежала в зал - разом спавший с тела Ильшат, схватил её за руку и быстро 
заговорил:
? Там “джип” подъехал, в нем трое мужиков, сейчас поднимутся, будут меня 
спрашивать, 
так меня нет и я здесь не живу, и не появляюсь... И вообще, скажи, что мы в 
разводе, - неожиданно 
предложил он, - да?  
 Она едва успела кивнуть, как Ильшат юркнул в коридор и заперся в туалете.
 Пожав плечами, Айгуль пошла открывать трезвонящую дверь.
? Вам кого?
? Мужа твоего... - в дверь толкнулся высокий худощавый молодой парень. Криво 
осклабился, выкатив два ряда золотых зубов. - Муж твой где? Ильшат?
? Я не знаю, он здесь не живет, мы уже полгода в разводе. 
? Не живёт, значит, а это чьи кроссы стоят? – парень, бесцеремонно оттолкнув 
женщину, 
прошел в квартиру.  
? Он ещё не все вещи забрал. А что вам, собственно, надо?
 Незваный гость мельком заглянул во все комнаты, в коридоре резко схватил Айгуль 
за руку, 
подтянул к себе.
? Слушай сюда, сейчас ты одеваешься и идешь со мной, поняла?
? Никуда я не пойду! - Айгуль попыталась высвободиться.
? Пойдешь. - Он заглянул ей в лицо, - Пойдешь.
 Айгуль вдруг ощутила страх, огромный, неведомый раньше, от которого 
подкашиваются 
ноги, и холодеет внизу живота. Это потому, что она увидела его глаза - страх шел 
из них. Две 
холодные медузы, выпуклые, белесые, уставились на неё ужасающей пустотой, ничего 
не 
воспринимая, ничего не отражая. Эти глаза способны на все. Что же надо увидеть 
такое в двадцать с 
небольшим лет, чтобы человеческие глаза превратились в это? Её будут убивать 
сейчас и убьют 
здесь, в собственном доме, в нескольких метрах от множества людей и ничего не 
изменится в этих 
глазах, а потом хозяин их уйдёт спокойно, не торопясь, и будет жить, и убивать 
ещё. 
  Ничего не понимая, словно в каком-то ступоре, Айгуль прошла темный подъезд, 
спустилась 
на улицу, села в машину. Если бы её не держали, она, наверное, упала бы и уже не 
смогла подняться. 
Будто сквозь вату доносилось до неё:
? Подруга, муж твой встрял по крупному... бабки должен... косяк... тачка... 
вкруговую 
пустим...
В машине она пришла в себя. Опасность. Смертельная опасность пробудила её. 
Но нет, не может быть, это все происходит не с ней, это просто нелепость, 
глупость какая-то. 
Откуда, откуда взялись эти люди в её жизни, она никогда не видела таких, она 
даже слов таких не 
слышала... 
- Он нас подставил... Бабки у братвы взял... Большой человек из-за него... Да за 
такое, 
знаешь...
Ей снова говорили что-то про долг, про её “девятку”, про Ильшата, про порезанное 
лицо, 
какие-то “лягушачьи лапки”, “кишку”... Кто-то провел перед глазами тонким ножом.
- Чем рассчитываться будешь? А? Никакой натуры не хватит... Или лучше сразу - 
пику в 
бок. Спрос-то с тебя...
 Она на удивление уверенно отвечала, возражала, даже умудрилась убедить их, что 
машина - 
её, и куплена на её деньги, и к Ильшату никого отношения не имеет, что она знать 
ничего не знает о 
его делах... И вообще, с каких это пор баба за мужика ответчик?..
Два мертвых студенистых комка снова нацелились в её лицо, криво поползли в 
стороны губы, 
ощеряясь золотой ухмылкой, осклизлый взгляд прошелся сверху вниз.
? Ладно, муж твой, конечно, дерьмо, тряпка, но ты - своё парень. Можешь 
сваливать. А 
хочешь с нами поехали - расслабимся.
Он смачно шлепнул её по ляжке, длинные, по-паучьи суставчатые пальцы больно 
вцепились в 
ногу.
Айгуль передернуло. Она с омерзением отодрала от себя липкие руки и выскочила из 
машины. Не оборачиваясь, медленно пошла к подъезду - только бы не показать, как 
ей страшно. На 
улице совсем стемнело, и ни одного человека вокруг. 
Все. Все кончилось. Да ничего и не было. Ничего не случилось, она просто идет 
домой. Нет – 
опасность. Она холодит затылок, ледяной змейкой вьётся по позвонкам. Сзади 
ударил свет, плотный, 
ослепительно белый, свет стремительно накатывался на неё... Мимо. Мимо, едва не 
задев Айгуль 
бампером, пронесся огромный “джип”. 
Пугаться уже не хватало сил. Скорее домой, ведь там Ильшат ждет, наверное, 
волнуется. 
Быстро поднялась на свой этаж. Звонить не стала, чтобы не пугать - подумает еще, 
что опять 
бандиты. Открыла дверь ключом, позвала тихонько: “Ильшат...”, зашла в комнату. 
Звякнули вдруг 
выскользнувшие из пальцев ключи. Ноги подогнулись. Айгуль бессильно опустилась 
на пол. 
Ильшат  спал. Просто спал, широко раскинув по дивану ладное, накаченное тело.

Вечер. Юля видит издалека – бежит. Только он так может – мальчишка. Как был в 
пятнадцать 
мальчишкой, так и в двадцать пять, и, дай Бог, в пятьдесят. Есть в тебе что-то 
от балбеса Питера 
Пена. Не старей никогда, мой хороший! Будь всегда, любимый,  но не старей. 
- Девочка моя!
- Ты, – глаза закрыла. - Ты, любимый! – Дышать запахом его ладоней, просто 
дышать, 
наконец-то, без боли, без хрипа – обычно, так как положено людям. Как только с 
ним теперь могу, в 
его руках. Чуть отстранил от себя, в глаза её заглянул:
- Какая ты! Тебя, наверное, нужно осыпать цветами, конфетами, шубами, машинами, 
виллами... Чем там ещё? Вывозить на Ривьеру, в Акопулько, а не таскать по 
подворотням.
- Да уж, цветы… - она неловко улыбнулась. - О чём ты говоришь? Ты мне жизнь 
вернул. 
- Жизнь может вернуть только тот, кто её забирает - смерть. А я твою жизнь не 
забирал, попортил правда.
- Какое там “попортил”! Я с тобой действительно ожила. Я Ильюше всегда говорила, 
что колдовать можно, только когда играют внутри волшебные пузырьки. И не 
чувствовала их уже лет 
сто. А недавно я снова стала колдовать своим детям.
- У тебя бумажка какая-то в волосах. Нет, это звёздочка, сегодня колдовала?
- Нет, мы просто играли весь день. В сотворение мира. Начали со звёзд, и 
закончили 
человеком. Потом называли всё, что создали.
- А как же вы создали человека? Сейчас угадаю! Из теста?
- Практически, да. Мальчишки взяли на себя роль первых людей. Мы проиграли их 
сотворение.
- Ничего себе! Начиная с соответствующего акта?
- Нет, с любви. Без неё они остались бы плоскими тестяными фигурками.
- Так дойдёте и до истории Каина с Авелем.
- Ну, это-то у нас каждый день. 
- А я написал тебе новый стих. – Наклонился и зашептал тихонько куда-то в 
завиток волос 
за ушком:  
“ Хочешь сказку? Не веришь – ладно, но в драконью лесную страну, в непроторенные 
дороги, 
сохранившие тишину…”
Она слушала и боялась моргнуть, спугнуть волшебство. 
Ты сам – сказка. Принц сказочный. Ланселот Озёрный. 
Он, дочитав, в листок липовый свистнул по-разбойничьи, так, что кошки с помойки 
порскнули.
Кирилл, сказка ты моя волшебная. С тобой любое чудо возможно.
- А ещё есть стих. Который начинается так: “Может я это выдумал?”. Читать?
- Да. Но ты действительно всё это выдумал. Ну-ка, рассказывай, что нас ждёт 
дальше?
- Это-то просто: потом я тебя украду,  увезу. Потом -  когда дети чуть 
подрастут, а ты ещё 
будешь в состоянии родить сына и мне. Лет через пять, десять.
- Лет через десять? ( Родить тебе сына? Со всеми этими болячками после Антоши, с 
которым я чуть не померла? Опять пройти эти девять кругов ада, эти тридцать 
недель сотворения 
мира? Извини, боюсь, уже не смогу. Даже для тебя.) - Какие там десять лет! Ты 
через месяц уже 
сбежишь.
- Не надейся.
- А если я скажу: хватит?
- И не думай так просто отделаться. Буду вытворять мелкие чудеса - вздыхать в 
подъезде, 
названивать через каждые пять минут, напиваться пьяным и дебоширить под 
окнами... Ну, да ладно, 
сегодня куда меня потащишь? В очередную мастерскую очередного художника или в 
сотый раз к 
очередным друзьям твоим бесконечным?
- Меня Ляля очень звала. Но, давай, хочешь, сегодня ты меня тащи куда-нибудь.
- Некуда. В моём распоряжении – эта скамейка. И эти колени мои. - Обнял крепко, 
до 
хруста. - Как увезти тебя хочу!
- Ну, через десять лет, мы же договорились.
- Слишком долго ждать. Хочу сейчас. Что тебе предложить: океанский круиз или 
дачку на 
взморье?
- Нуримановский замок.
- Туда дольше, чем на день, не забуришься. Хозяина девать некуда. И не хотелось 
бы 
злоупотреблять его гостеприимством.
- Тогда – двухместную  палатку, тёплый спальник, и – куда угодно.
- А ты, правда, можешь со мной сбежать? Не запищишь в полевых условиях? Там ведь 
не будет теплого туалета и горячей воды в кранике.
- Да я выросла в походах, если хочешь знать! И могу, конечно: у мужа отпуск, 
детей есть с 
кем оставить – почему нет? А что, ты сам-то сможешь?
- Без проблем – больничный или отгул на пятницу плюс пара выходных.
- А меня Ляля уже давно зовёт на Инзер. Она места знает.
- Зачем она нам?
- А кто меня отпустит с тобой? Салават с Галей как раз собираются в те места, 
вот мы с 
Лялькой и сядем якобы им на хвост.
- А мы им зачем?
- Так – якобы! Лагерь разобьём отдельно, ты для Салыча – официально наш с 
Лялькой 
охранник от медведей и местных. Вернёмся вместе. Тебя ничего не смущает? Не 
кажется очередным 
моим сумасбродством и нелепостью?
- Я привык. Потом, меня трудно смутить. И с тобой всё – просто и естественно.
- Это – с тобой. Пошли к Ляле, тут недалеко.

От Ляли Юля быстренько позвонила мужу, сообщила свои координаты. Вздохнула, 
положив 
трубку:
- Приятно, что я практически не вру. Опять не сказала ни слова неправды. 
- А когда ко мне сбегаешь, что говоришь? – заинтересовался Кирилл.
- Правду: что мне худо, схожу, проветрюсь с полчасика. И к тебе бегу, тобой 
подышать, 
уткнуться: вот он, ты!
Кирилл успокаивающе поцеловал ей ладонь.
- Он хочьет на ней жениться? – полюбопытствовала француженка Кристель, 
рассевшаяся с 
чашкой кофе и с Лялей на диване. 
- Все вы, женщины, об одном думаете, - куртуазным голосом поддержал Кирилл 
беседу с 
иностранкой.
- О чьё-ём? – мурлыкнула прелестная парижанка, смягчив, грубое русское “о чём?”.
- О моём, - не удержался он.
 Недоумённый французкий лопоток Кристель быстренько прервали показом какого-то 
занятного альбома, а Кириллу Ляля тайно показала кулак.
- Жаль, что она в поход с нами не пойдёт, - он принял позу достаточно 
вызывающую. – 
Посмотрела бы на настоящих мужчин. Русский бы подучила.
Тут ему явили уже два кулака, и довольно решительных. Просто матриархат какой-
то.


Глава четырнадцатая

Брать шнуровки или не брать? Вот в чем вопрос. Кирилл еще раз взвесил в руке 
высокие 
кожаные ботинки со шнурками, крючками, толстой подошвой. С камуфлой смотреться 
будут, 
конечно, круто, но уж больно тяжелы - таскать замучишься, да и неудобно, 
наверное, в таких на 
камнях и скалах. Скалы Кириллу были обещаны твердо. Нет, все-таки придется 
обойтись 
кроссовками. 
В последний раз сверясь со списком необходимостей, составленным Юлей, Кирилл 
взгромоздил на могутные плечи рюкзак, попрыгал для верности, не гремит ли что, 
эффектно загнал в 
ножны длинный тесак зоновской работы и вышел вон. В подъезде притормозил - Валю 
бы не 
встретить. Врать еще раз насчет похода - с кем, как и куда - не хотелось. Вали 
видно не было. 
Около почтовых ящиков его бравым видом заинтересовалась немолодая соседка:
- Куда это ты такой собрался?
- В горы, с друзьями, - коротко пояснил Кирилл.
Женщина недоумённо вскинула брови:
- И не лень вам!
Действительно.
Ну, а теперь -  в трамвай и к Юле.

Как ни странно, на вокзал к месту сбора все собрались вовремя. 
Кирилл оглядел свою команду. Ляля взяла для комплекта ещё и подругу, тоже 
художницу, 
болеющую горами. Впрочем, возможно, не только горами – бледное печальное личико, 
ещё более 
белая экипировка – брючки и куртка, вязанная крючком белая шляпка на распущенных 
волосах, 
длинных – ниже попы. Ляля – невеличка, а эта – вообще малявка, на чём только 
штанишки 
держаться.  Вот ты и бабий старшина, товарищ лейтенант. Трое девок - один я. 
Первый парень на 
безрыбье, вся футболка в камуфле... Поизгаляться дальше ему не дали, потому что 
выяснилось, что 
поезд вот-вот подойдет, а билеты еще не куплены. Бегом, бегом.
У Юли не оказалось паспорта, а билеты - только по документу, удостоверяющему 
личность. 
Кирилл задержал внимание кассира на своей корочке. Пожалуйста, будьте любезны... 
Отбежал от 
кассы, победно размахивая тремя желтыми листиками.
? Вот, теперь Юль, ты - моя законная супруга, - он продемонстрировал девчонкам 
свой 
билет, на котором значилось: Алексеев и Алексеева.

К моменту подачи поезда вовсю хлестал дождь – погодка меньше всего располагающая 
к 
романтике. Но Юлька казалась просто до неприличия довольной. Она так и играла 
вся, как 
застоявшаяся кобыла: пританцовывала на месте, не обращая внимания на рюкзак, 
трепетала 
ноздрями, посверкивала глазами на счастливом мокром лице. Ляля молча 
нахохлилась, художница 
Оленька напряглась в ежесекундном трагическом ожидании конца света. Ей, после 
некоторого 
размышления, доверили котелки, и Кирилл время от времени проверял, держится ли 
она за них по-
прежнему или уже нет. В очередной раз поразился самому себе – ну и команда 
подобралась на его 
голову!
“Неудобство – неправильно понятое приключение, приключение – со вкусом оценённое 
неудобство,” – так, кажется, у Честертона. Юля тайком со щенячьим восторгом 
слизывала текущие 
по лицу дождинки. Упоительное чувство возвращения в родную стихию распирало 
изнутри, 
приподнимало, как воздушный шарик, втолкнуло в вагон. Она до дрожи внюхивалась в 
железнодорожные запахи, приплясывала пальцами в такт колёсному перестуку. Как 
можно было 
жить без всего этого бесконечные десять лет! Последний поход с родителями и 
маленьким ещё 
Салушкой – летом перед свадьбой, потом – отрезало. Первые два года без детей – 
“для себя” - Коля 
категорически не хотел мотаться с ней: “Не по мне вся эта пионерская романтика”, 
потом – Ильюша, 
дедуля (царствие ему небесное!), бабуля, Антоша. Всё, со следующего лета буду 
брать пацанов, 
прилепляться к кому угодно - тому же Салычу - и потихоньку обновлять навыки. 
Деревня деревней, 
никуда она не убежит, а мужичков надо воспитывать и странствиями тоже.
То, что этот поезд не останавливается на вожделенном Лялей и Ольгой Бриштамаке, 
выяснилось ещё раньше, и теперь спешно решалось, как добраться поближе к 
излюбленным 
художницами местам.
- Да там от Зуяково – рукой подать, - ненавязчиво подсказали два симпатичных 
паренька, 
потягивающих водочку из пластикового баллона с этикеткой “Спрайт”. – Это 
можжевеловая, - 
показали они на бутыль, обращаясь почему-то к Юле. – А тут – ещё лучше, 
авторский травяной сбор. 
– Из-под сидения была извлечена ещё одна пластиковая тара с жидкостью менее 
прозрачной.
Один из ребят оказался добропорядочным фармацевтом (авторские сборы – хобби, 
максимально приближенное к профессии). А второй - (о, господи!) очередным 
художником. Кирилл 
начал склоняться к мысли, что художников в Уфе и окрестностях значительно 
больше, чем иного 
люда. В общем-то, так оно и есть.
Юля мгновенно почуяла в них близкую по составу кровь, и, меньше чем через 
четверть часа 
со стороны казалось, что она и Тёма с Олегом – друзья детства, как минимум.
Подробно обговорив маршрут до Бриштамака – километров пятнадцать пешком по 
одноколейке ночью или какая-нибудь местная оказия с утра, перешли к обычному 
дорожному 
разговору о смысле жизни, смысле смерти и прочих насущных проблемах. По 
принципиальным 
вопросам определилось полное согласие, поэтому, когда состав подошёл часа через 
три к Зуяково, 
расставаться было довольно грустно.

Тёма и Олег маячили за спиной проводницы, белея рубашками, махали руками 
терпеливо, 
пока поезд всё стоял и стоял на забытом богом полустанке. Дождь лил не хуже, чем 
в Уфе, и в голову 
Кириллу закралось смутное подозрение, что не так уж разумно брести ночью по 
шпалам к 
неведомому Бриштамаку за 15 километров  киселя хлебать (и ещё бабушка надвое 
сказала, что за 15),  
с тремя, мягко говоря, не вполне адекватными дамочками. Из которых две, извините 
за выражение, 
художницы, а третья – вообще, чёрт знает что. Вспомнить только, что она на 
Чёрном озере 
отчебучивала, и сейчас сорвалась с места, будто ей перца на хвост насыпали. 
Экзотики ей подавай, 
так никакой экзотики не видно, одна дорога железная да вонючая, отливает 
жирностью чугунной 
полированной. Теперь, я так понимаю, по шпалам? Ну, вперед! 
Юля еле сдерживалась, чтобы не побежать. Хорошо: дождь унесло вслед усвистевшему 
за 
горы поезду, небо звёздами зачервоточило, полная луна одноколейку освещает – иди 
себе и иди в 
своё удовольствие. Только если загудит товарняк, сойти с рельсов побыстрее, 
прижаться к Кириллу, 
крепко-крепко, чтобы не сорвало грохочущим вихрем. Страшно до чего, когда 
огромные, очень 
тяжёлые – аж земля постанывает, прогибается – вагоны катятся мимо, а всё кажется 
– прямо на тебя. 
Так страшно, что просто здорово! А Кирюша до чего молодец – другой бы уже 
изворчался, изнылся 
весь, а этот шпарит по шпалам кротко с рюкзаком тяжеленным – и хоть бы хны. 
Чересчур кротко, 
правда, чтобы можно было подумать, будто ему это по вкусу. Тем более – молодец.
Надо же, - усмехался про себя Кирилл, - вот когда понял я слова Высоцкого, что 
лучше гор 
могут быть только горы, на которых еще не бывал. Правильно, золотые слова - 
лучшие горы, на 
которых еще не бывал... не бывал и не будешь никогда.
Свет синюшный станционный позади остался. А лес здесь настоящий, дремучий 
непуганный. 
Хотя как - непуганный, поезда-то ходят, гоняют живность, зелень отравляют. Вот 
если сойти с 
насыпи в деревья, туда в чащобу глухоманную, в тайгу по горам ощетинившуюся, 
тогда да. Лес.
Не спать, не спать на ходу! Ляля молчит что-то непривычно, а Ольга замогильным 
голосом 
принялась рассказывать страшные истории про людей, бредущих ночью по шпалам, 
загипнотизированных монотонностью, размеренностью движения. Идущих прямо под 
несущиеся 
поезда, паровозы, дрезины. Ужас.
Примерно через  час Ляля стала жаловаться на тошноту от запаха шпалопропиточного 
материала, а Оля тихо стенать, причитать от новых – специально в поход 
купленных! – белых 
парусиновых ботиночек на квадратных каблучках.
А увесистый рюкзак оказался - по сторонам не больно-то поглазеешь. Гнет шею - 
под ноги, 
говорит, смотри, под ноги. И то правда - навернёшься с грузом с откоса или 
голень об рельс 
расколешь. Не дай бог, конечно, тогда всё - без ноги в лесу делать нечего. 
Девчонки до станции не 
дотащат. Так что открывающиеся горные виды будем обозревать в более спокойной 
обстановке, все 
равно моими глазами ночью ни хрена не увидишь.
Нет, но хорошо просто до неприличия: так бы шла и шла по трамбованному гравию 
сырому, 
реку слушала, что рядом торопится, невидимая пока – утром свидимся. Ветер по 
деревьям путается. 
Мыши летучие над головой промелькивают, сова посмотрела вслед свысока, тяжело 
так, недобро, 
ладно уж. Ни тебе бетонных стен этих бесконечных, горизонт прячущих от взгляда. 
Ни асфальта 
мёртвого, ни смога, ни машин. Ни копошения людского, которые суетой и 
озлоблённостью друг от 
друга заряжаются, тысячами стиснутые на квадратных километрах.
Пока Юлька металась возбуждённо кругами, то убегая вперёд, то возвращаясь, две 
подруги-
художницы любовно накапливали внутри картины. Не обращая внимания ни на тошноту, 
ни на 
сбитые ноги, ни на полную неизвестность впереди. Может быть, и нет вовсе такого 
места – 
Бриштамак, и не было никогда, приснилось оно им. Ну и что? Ведь вся красота уже 
есть вокруг, всё, 
ради чего ехать стоило,  - вот оно.
Свет лунный лежит на кронах.  Инзер рокочет то ближе, то дальше, на каждом 
перекате по-
новому, и каждый раз его услышать радостно. Облако серебристое, перламутровое, 
лежит прямо 
поперёк пути, спит, прошли сквозь него. Стога островерхие сначала мягко 
вырисовывались в дымке, 
как старая японская живопись – те же нежные певучие контуры, потом туман совсем 
рассеялся, исчез, 
посуровели стога.. Когда накатывает изредка поезд – отворачиваться от насыпи, 
чтобы голова не 
кружилась, а свет из окон хлещет по кустам, по гибким веткам, тени мечутся, и 
сами ветви качаются 
от напора взорванного поездом воздуха, всё образует стремительно меняющийся 
узор. 
Завораживающий, контрастный – яркий свет и глубокая чернота ослепляют после 
тонких оттенков 
серого, голубовато-зелёного, после тихого плеска лунного света.  Откосы – 
пестрота красок сглажена 
темнотой. И, как бы ни воняли шпалы, лесные запахи всё равно пробиваются, 
постоянно хочется 
сойти с насыпи и воткнуться мордой в траву, и вообще пойти куда глаза глядят – 
прочь от железной 
дороги. Горы уютные, очертания хребтов плавные, не давящие, соизмеримые с 
человеком.
Кирилл уверенно сопел замыкающим, терпеливо останавливался, давая девушкам 
отдохнуть 
перед следующими несколькими метрами пути. Героические путешественники 
мужественно 
преодолевали тяготы и лишения, а также - трудности и невзгоды. Может, так и 
должно быть в 
походах, а то - какое удовольствие, когда никакого неудовольствия. Зато как 
кайфно будет лечь, 
вытянуть ноги, нет, сначала рюкзак скинуть, потом заснуть... И когда мы дойдем 
до этого 
Бриштамака!
Привал короткий. Лялька и не перекусила даже, всё пыталась подальше от шпал 
отползти, да 
некуда – обрыв.
Ещё через час она начала стыдливо отставать ото всех – блевать в одиночку. 
Отстать было 
очень сложно, так как Ольга ковыляла со скоростью, которой скоростью-то назвать 
язык не 
поворачивался. Юля сначала предложила ей свои башмаки, решив, что сама может и 
босиком, но Оля 
предпочитала страдать. Тогда Юля вызвалась, пока Кирилл заботливо кружил вокруг 
обессилевших 
художниц, сгонять вперёд до станции, оставить там рюкзак, прикопав в кустах, и 
вернуться взять 
часть вещей у остальных. Тогда Ольгу-дюймовочку можно было бы даже понести.
- Тут недалеко уже, - уверенно сказала она – километра три, не больше.
- Никуда не пойдёшь, - запретил Кирилл. (Кто-то в городе маялся ногами!) – Вот 
там, 
похоже, полянка за мостом, спустимся, дождёмся утра.
Выбранная ночью с отчаянья полянка утром оказалась не так хороша – слишком 
близко к 
“железке”, и пришлось переправиться на другой берег Инзера, встать лагерем там. 
Весь день потом 
ушёл на обычное жизнеобеспечение, столь времяёмкое в походных условиях, и на 
отгоняние наглых 
местных коров. Коровы эти бродили без всякого присмотра, лазали по скалам, 
заходили 
прохладиться в реку, норовили общаться с туристами – в общем, экзотические 
оказались животные.
Не сразу нашли место для купания: всё бродили с берега на берег по колено в 
воде. Не снимая 
обуви, чтобы не сбить совсем ноги о скользкие валуны. Наконец ожившая в речных 
струях Оленька 
обнаружила большой камень, возле которого была приличная глубина, и прилипла к 
нему русалкой, 
не желая возвращаться на сушу. Ляля лазала повсюду, завороженно щёлкая 
фотоаппаратом. Снимала 
то уцелевшую с утра росу в тарелочках листьев, то роскошную белую лилию в 
грязноватой заиленной 
лужице. 
Кирилл ни разу до этого не видел белых лилий. Да и многого другого, что окружало 
сейчас, 
тоже. Но “ахами” не исходил – привык ровно принимать и хорошее, и плохое. Гора 
напротив стоянки 
выглядела совершенно как театральная декорация – плоская на фоне 
неправдоподобного неба. 
Красивая декорация.
Вот и Ляля, оставив съемки, дорвалась до купания, забрызгалась в прохладной 
воде. Кирилл, 
уже покрывшийся пупырышками, донырявшийся до посинения, прыгал на берегу, 
вытрясая воду из 
ушей. А Ольга с Юлей совсем орусалились: косы распущенные в волнах полощутся, 
глаза шальные.
- Кирилл! – кричат с камня. – Мы купальники чуть приспустим, волосами 
прикроемся, 
поснимай нас покрасивее русалками.
- Не вижу отсюда ничего, - отозвался он. – Ни черта без очков не вижу,  боюсь, в 
кадр не 
попадёте.
- Ничего, снимай! - визжат девчонки. Выползли по пояс на скалу, волосы заботливо 
разложили, чтобы закрывали, где надо, но не слишком – для художественности. 
Спинами сверкают 
во всей красе – до ямочек внизу. – Давай, щёлкай,– орут.
Кирилл старательно навёл объектив.
- Ничего себе – русалки, - не удержался он. – Кеды вон в воде мелькают, хоть бы 
сняли.
Хлюп! Нырнули сразу обе.
- Так нечестно, - обиделись. – Говоришь, ничего не видишь, а сам кеды в воде 
углядел! – 
Вползли обратно в купальники. Юля поплюхала к берегу готовить ужин, а Оля опять 
задумчиво 
приникла к своему камню – то ли слушать горы и реку, то ли беседовать с ними, то 
ли просто 
ощущать родство.
- Растворишься скоро, - буркнул ей Кирилл, но не был даже услышан.
Ночью у костра Оленька робко попросилась повыть на полную луну. Ей разрешили, но 
тут 
быстро выяснилось, что в столь уединённом месте у них всё-таки есть соседи. 
Откликнулись сразу с 
парочки стоянок: заплакали дети, заругались мужчины. Пришлось Олю отговаривать 
от её затеи, 
после чего она сникла и загрустила.
Петь туристические песни под гитару Кирилл был не мастер, поэтому, чтобы отвлечь 
девочек 
от тоски по луне, с ходу предложил сказку.
- Мы все твои сказки уже знаем, - закапризничала Ляля.
- Нет, это новая, сейчас придумал.
“Ему точно всё равно – что горы, что город, - подумала Юля. – Голова с 
фантазиями всегда 
при нём”. Интересно, послушаем. Сказка оказалась действительно новая, даже не 
сказка. А почти 
настоящий спектакль.

“Давно это было. В бескрайних лесах водилась еще разная живность, царственные 
олени 
бродили по цветущим полянам, свирепые волки спускались к самому человеческому 
жилью, а в 
горах, гордые как снеговые вершины, стояли замки...

Хороша графская охота! Стремительна, неистова, неумолима. Рога трубят, мчатся 
кони, роняя 
ошметки пены, бешеные своры надрываются лаем, стрелы бьются в колчанах - им бы в 
полет, 
напиться горячей крови, чувствовать дрожь, теряющего жизнь зверя...
Егеря рассыпались цепью. Граф со свитой вылетели на широкую поляну. Где 
загонщики?! Где 
обещанная добыча?! Вот я вас! Суров старый граф, нетерпелив. Рядом дочка - 
разгоряченная, щеки 
раскраснелись, язвит коня серебряной шпорой. 
Но вот понеслись по лесу протяжные сигналы - подняли матерого оленя. Ага! 
Вперед! Гони, 
его, гони! Отрезай от чащобы, смотри, чтоб в горы не ушел! Гони его на старого 
графа!
Мчит по лесу зеленый вихрь. Сучья хлещутся, листья, все в бешенной круговерти. 
Запрокинув голову несется лесной красавец. Где стрелы, где сети - далеко оставил 
егерей, кто 
догонит его в чащобе? Остановился – и нет его, замер – пропал за живой зелёной 
стеной. Но собаки… 
Взяли след, вцепились – не уйти, не сбросить легавую свору. Значит, снова 
вперёд, там недалеко 
ручей. 
Что за притча! В ярости старый граф - целый день не могут взять одного оленя! 
Заколдованный он, что ли! То найдут его, то потеряют, сбивает со следа и собак, 
и опытных 
охотников. Запорю! Вперед, холопы! И сам впереди всех. Дочка графская ненамного 
от отца отстает, 
настегивает кобылку...
Ничего, хозяин, никуда не денется. Гоним его к краю леса - прижмем к опушке, а 
там не 
уйдет. 
Хороша графская охота! Скоро, скоро завалят псы красавца оленя, прыгнут на 
спину, в горло, 
в ноги вцепятся, повиснут на боках - завалят. Вот уже просветы между деревьями, 
лес редеет... Черт! 
Куда он опять делся?!
Выскочили из леса - вот он, вот мчится прямо по открытому месту, по стерне. 
Совсем 
обезумел от страха - там впереди деревня. Вперед! 
Мчит старый граф, за ним дочка. Егеря поотстали - добыча хозяйская, пусть граф 
потешиться.
Нырнул олень в редкую рощицу и пропал из виду, а куда? - дальше только нищие 
огороды да 
домишки ветхие. 
Обогнала дочка графа, остановилась за рощей - пропал олень, как сквозь землю 
провалился. 
Парень только - увалень деревенский, идет навстречу, запахивает серый армяк, 
дышит тяжело, точно 
бежал долго. 
Не видел ли здесь оленя, холоп? Хороша графская дочка - глаза блестят, грудь 
высокая 
поднимается... на груди ожерелье золотое сверкает частыми самоцветами.
Нет, ваша милость, не видал. Откуда ж в деревне оленю взяться.
Ожег поперек лица хозяйский хлыст. Наискось, через глаз.
Не зажмурился парень. Спасибо, ваша милость, за ласку. Только не было здесь 
оленя, не 
было.
Не солгал парень - не было оленя.

Здравствуй, люба, любушка моя. Уж как давно я тебя не видел. Иди же, иди ко мне. 
Дай 
обнять тебя. Это? Да ерунда, дочка графская хлыстом вытянула. Пройдет. Скажи 
лучше когда отец 
твой благословит нас?

Любимый. Больно тебе? Эта тварь могла тебя без глаза оставить... Ничего, она 
ответит за это.

Ночь. Луна льняные косы распустила, льет, ласкает волосы, полощет в молочном 
свете. 
На поляне олень. Замер чутко, каждая жилка напряжена, дрожит в предчувствии 
движения.  
Олень сторожко поводит выпуклым глазом. Веко рассечено.
Вдруг из чащи стремительные, как молнии, серые тени. Волки. Олень прыгнул. Волки 
вокруг. 
Стая. Стелются по земле. Бросились скопом. Увернулся, ударил. Раскололи волчий 
череп стальные 
копыта, одного растоптал в кровяную кашу, на рога поднял другого, отшвырнул в 
сторону с 
поломанными ребрами. Выскочил из рычащего круга. Догоняйте теперь, волчары!
Оторвался, закрутил, сбросил со следа. Ушел к скалам. Можно передохнуть. 
Луна улеглась спать, накрылась черным пуховым одеялом, погасила свет. Мрак до 
краев 
наполнил небесную плошку и потек на землю.
Сладок ночной воздух. Пей, пей его, глотай до головокружения. Сколько запахов 
разлито в 
нем, сколько шорохов, звуков. Тени обступили, подошли вплотную. Что там за ними? 
Вспыхнули во тьме два уголька, пропали, появились снова. Что там? Луна выглянула 
посмотреть. Волчица. Метнулась неуловимо, как тень. Распласталась в воздухе.
Олень напружинил ноги, прянул в сторону. Волчица промахнулась лишь самую 
малость. 
Ударила в бок, полоснула клыками плечо. Олень рванул, сбросил ее, и вот уже 
мчится по лесу. 

Волчица вела кровавый след. Неутомимо, размеренно, неотвратимо. Олень уставал. 
Силы, силы вытекают из рваной раны и остаются на траве, на листьях, растворяются 
в 
воздухе. Не уйти. На этот раз не уйти. Нет, не может быть. Я не могу так 
погибнуть. Нет!.. Я знаю, 
куда увести смерть. Только бы не упасть раньше.
Олень резко повернул. Волчица за ним. Он несся по едва заметной тропе, вперед, к 
одному 
ему известному месту. Волчица следовала по пятам. Все ближе и ближе. Он уже 
слышит ее дыхание, 
сейчас она прыгнет...
Вот эта прогалина. Олень пересек ее одним скачком и снова нырнул в чащу. Волчица 
ступила 
в ворох рассыпанной листвы, добыча была слишком близка, и зверь утратил 
осторожность. Земля 
раздалась под ее лапами, ощерясь кольями - волчья яма.
Олень не останавливался до самой лесной опушки. Все, нет больше сил - упасть, 
прижаться к 
сырой земле, холодом ее унять жар, боль успокоить. Пальцы вцепились в жухлую 
траву, под щекой 
камень. Надо встать, найти спрятанную одежду, костер развести, спрятаться за 
огневой стеной от 
ночных тварей. 
Оделся, накинул теплый плащ, бережно укутал, спрятал раненую руку, плечо куском 
рубахи 
перетянуто - болит плечо, сильно. Одной рукой накидал сучья. Ударил кремнем по 
огниву, искры 
сыпанулись, мимо. Что это? От искр в глазах отблески или... Два уголька во тьме. 
Нет! 
Она вышла из тени неторопливо, чуть припадая на заднюю лапу. Два жёлтых огня 
изучали 
человека. На шее блеснуло что-то, бросило звёздный блик на серую шерсть. 
Странно, след оленя 
привел сюда, такой четкий, ясный, душистый след и вдруг затерялся, затоптанный, 
перебитый 
человечьей вонью. Правда, здесь тоже кровь. Волчица подошла ближе. Никуда он не 
денется, этот 
человек. Метнул искры, глупец - хочет испугать огнем. Еще ближе. Вот, вот оно - 
мясо. Ударил еще 
ворох искр. Вспышка высветила бледное лицо. Словно, маска, сведенные в 
напряжении черты... 
Волчица развернулась, сгинула бесшумно, пропала, растворилась серым призраком, 
унося в ночь два 
адских пламени.

...наутро нашли слуги графскую дочку с разорванным горлом. Лежала она, 
раскинувшись на 
постели в своих покоях. И повсюду вокруг волчьи следы. И увидели слуги, что 
пропало драгоценное 
ожерелье, которое привез ей из Аравии старый граф...

Здравствуй, суженый мой! Как истосковалась я без тебя! Обними меня, крепко. 
Ой... Прости 
милый, да ничего, ничего - ногу вчера подвернула. Пройдет. Люблю тебя. Что это у 
тебя на плече? 
Опять дочка графская? Шрам свежий... Смотри, кровь... Нет, дай я.

Что это?.. Господи! Что она делает! Губами к ране прильнула. Боже! Блаженство 
какое... До 
озноба. Холод от позвонков до самого сердца. Лада моя. О нет, не надо, это как 
смерть... Все, все - 
кровь уже не идет. 

Я убью этого оленя, напьюсь его крови. Бросить меня в волчью яму! Я убью его, 
будь он сам 
дьявол. Скорее в лес. Как мучительно ожидание, я задыхаюсь в людском чаду. Я 
тоскую, тоскую 
здесь. Только он держит меня. Вот если бы он тоже мог... Если бы он хотя бы на 
мгновение 
почувствовал каково это - быть не человеком!

Опять эта волчица. Она преследует, преследует меня, я ничего не могу с ней 
сделать. Она сам 
дьявол. Но и здесь я тоже не могу. Я не могу больше прятаться. Меня томит здесь 
все. Я хочу 
вырваться из этого душного мира. В лес. На волю. А как же она? Я не хочу без 
нее. Если бы можно 
было взять ее с собой! Или хотя бы рассказать...

Волки взяли его след. Опять та же стая. И вела ее волчица. Пусть, сегодня он 
знает, что 
делать. Олень уходил в горы. Волки шли за ним. Волчица вывела их на след и 
отстала. Почему? 
Волков не занимали вопросы - они вели мясо. Олень шел к узкому месту в скалах - 
под ним обрыв, 
над ним крутой склон, усеянный камнями. Главное заманить туда стаю. Олень 
оставил четкий след 
прямо на узкий козырек. Сам окольной тропинкой поднялся на склон выше. Вот они 
волки. 
Поскуливают, опасливо оглядываются в непривычном месте, но идут по следу. Что-то 
не видно 
волчицы. Ничего - все равно должна быть внизу. Все, теперь волки прямо подо мной 
- тонкое копыто 
ударило по заранее приготовленному камню. Он покатился вниз, все ускоряясь, 
увлекая за собой 
россыпь других. Волков смело волной камнепада, раздавило, сплющило, сбросило в 
пропасть. Всю 
стаю. 
Олень спускался медленно. Вот, наконец, кончились эти камни - лес! Рядом 
шевельнулась 
листва. Остановиться бы, посмотреть, послушать... Но нет. Как сладка победа! 
Олень вскинул голову 
и затрубил. 
Как изогнулась его шея. Вот, туда - разорвать яремную вену, отворить, выпустить 
кровь, пить 
ее, лакать, глотать, давясь от жадности. Рвать горячее мясо. 
Ударило гибкое тяжелое тело, передние ноги подогнулись. Клыки, жаркие, жестокие 
клыки 
рванули плоть.
Силен олень. Смог подняться. Сбросил. Мотнул головой, крепко зацепив рогом. Но 
все равно 
- кончено. И он знает это. Сейчас обессилит... Но я не могу ждать! 
Снова рванули клыки. Теперь уже не увернуться. Клокочет взорванное горло. Все.
Упал олень. Рассыпались темные волосы. Глаза мертвые открыты, губы сведенные 
гримасой 
боли, словно, силятся сказать что-то...  Поздно.
Нет! Не может быть!
Не волчица рядом с ним - девушка. 
Любимый! Прости! Что же это, господи! Любимый, любимый...

...тогда положила она его голову себе на колени и завыла по-волчьи, и страшен 
был этот 
звериный рев, рвущийся из человеческого горла...”

После сказки уснули совсем поздно. Девчонки – в своей палатке, Кирилл с Юлей – в 
своей, 
обнявшись умиротворённо, не опасаясь ничего.
Юля была абсолютно счастлива. Снился, как всегда, Кирилл, и он же был рядом – 
чуть 
вздохни, вот его руки. Его поцелуй на ресницах – утро. И сам он, только открой 
глаза – тут, родной, 
любимый. Красивый в пропущенных через палаточную материю первых лучах. 
Потянулись друг к 
другу жарко, да домик их ненадёжный качнулся сразу предательски. Пришлось, 
отложив лирику, 
выползать на рассветный холод.
В лагере не всё обстояло благополучно. Оленька лежала в спальнике прямо у 
остывшего 
костровища. Она разболелась, у неё температура подскочила так резко, что  
хрупенький организм 
принялся реагировать самым непотребным образом.
- У меня уже обезвоживание, - сообщила с достоинством, протягивая прозрачную 
руку. 
Потом вдруг сверкнула с негодующим изумлением глазами и погрустнела ещё больше, 
хотя это и 
казалось невозможным. – Ну, вот, опять. Теперь и встать не успела, - величие 
скорби на осунувшемся 
личике могло растрогать и скалы.
- Что? – Не сразу поняла Юля, потом спохватилась и развила бурную деятельность. 
Ободрила болящую, разбудила Ляльку, повесила чайный котелок над оживлённым 
Кириллом 
костром - греть воду, потом загадочными фразами прогнала единственного мужчину 
прочь, всучив 
ему в качестве утешения второй котелок - со вчерашним супом. На костровой 
рогатине висел венок 
из хмеля, сплетённый вчера и всеми кокетливо померенный. Бросить его на землю 
было жалко, на 
палке он мешал, до кустов бежать – некогда, поэтому Юля криво нахлобучила венок 
Кириллу на 
голову. 
Тот покорно кивнул на Юлино напутствие, “чтобы шёл подальше и не подсматривал”. 
Подальше, так подальше. Вон метрах в ста, посреди береговой травы, как раз 
камень удобный. 
Кирилл забрался на валун с ногами, поставил перед собой котелок, прихватив его с 
двух сторон 
ступнями, чтобы не соскользнул и принялся за трапезу... Черт! Хлеб забыл! 
Сбегать, что ли? Кирилл 
опасливо посмотрел в сторону лагеря. Они там, наверное, как раз к излечению 
приступили - бегают 
голые вокруг костра, Юлька злых духов гоняет, Ляля в жестянки лупит, а Ольга 
лежит в центре 
магического круга, покрытая художественной ритуальной росписью. Ладно уж, так 
поем. 
Тушеночный жир без хлеба - классная штука, после него такая приятная отрыжка. 
Мимо Кирилла поплыли люди на плотах. Их несомненно позабавила одинокая фигура на 
камне, увенчанная короной хмеля, скромно черпающая пропитание из пятилитрового 
котелка. Чтобы 
не казаться полным идиотом, Кирилл приветливо помахал сплавщикам ложкой.
Наконец, его изгнание закончилось, в лагере всё,  более или менее, вошло в 
норму. Осталось 
только набрать и поставить ещё воды – для чая. Что и было сделано без 
приключений.
- Не сидите со мной, - великодушно предложила со своего спальника посвежевшая 
Ольга. – 
Сходите, искупайтесь.
- Да, - недовольно отреагировал Кирилл, покосившись на котелок. – Мы с Юлей 
только 
войдём в реку, а вода закипит…
 Его так доконали заполошные бабы, что он даже не понял, отчего они так 
развеселились.
- От вас вода точно закипит, – отсмеявшись, согласилась Ляля. – Идите, 
окунитесь, я тут 
подежурю. Палатки скатаны, вещи собраны – успеете.
- Я лучше ему скалы поближе покажу, - предложила Юля. – Пошли.
И они, пройдя по берегу, забрались на высоченный утёс, ступая по следам местных 
коров, 
непонятно как умудрявшихся лазать по такой крутизне.

По камням тропинка скачет, по песчанику кварцевому, словно по ступеням стёршимся 
- 
вверх. Уноси, тропинка, пока нет никого вокруг, пока некому окликнуть, спугнуть, 
прервать горное 
волшебство. Только сосны. Тёмные сосны слева и справа качают всклокоченными 
головами. И поезд 
ударил вдруг совсем близко в рельсовую сталь, взревел обиженным зверем.
В пылающую реку войдём, в лёд горный, златом солнечных руд расплавленный, или  
туда, на 
вершину – всё равно. Пусть омоет тела наши жар небесный, что подземному сродни.

Вранье все это. 
Как рассказать тебе, что я чувствую, когда вхожу в тебя. Когда вхожу в любую 
другую 
женщину. Как ни расскажи - все ложь. Потому что ничего я не чувствую, уходят 
чувства за грань, ту, 
что отделяет звериное от человеческого. Не знаю, любовь это или похоть, в небо 
возношу я тебя или 
в грязь втаптываю. Одно знаю, что коли в небо -  ты на самых высших высотах, а 
коли в грязь, то я 
под ногами твоими. И меняться я не желаю. 
Вот я сейчас возьму тебя - я знаю это, и ты знаешь. И мы хотим этого. И уходим 
не 
сговариваясь, даже взглядом не объясняя друг другу - куда, зачем. Я хочу тебя. 
Как зверь, как 
человек, как скот. Пусть - взять тебя, просто взять. Просто, потому что куда уж 
проще, и что может 
быть проще этого? Скотство? Зверство? Или как там это называется у людей? Не 
знаю. Я называю 
это любовь. Оригинал, скажешь ты, тоже мне удивил, до чего свежая мысль! 
Правильно, мысль не 
свежее наших тел, но вряд ли старее. Потому что в себя привносим мы ее извне, в 
себе вынашиваем и 
рождаем мы ее в себя самое, и нет никакой любви помимо нас и вне нас, и вообще 
ничего нет. 
Но ты пока не знаешь этого. Ты не поняла еще, для чего пришли мы на этот обрыв, 
до дрожи 
тошнотной навалившийся на пустоту. Нет, не для любви, хотя, казалось бы, - вот, 
вот еще одно 
исполнение желания, которое загадывал я прыщавым пацаном в душные недетские 
ночи, когда 
пытался добиться того, чего нельзя ощутить одному. Загадывал, чтобы женщины, все 
- все до единой 
- с ума сходили от меня в постели. Смейся, но кто-то почти исполнил наивные 
ночные фантазии. А 
может, надо было пожелать одну, ту единственную женщину, от которой с ума сошел 
бы я сам? А 
может быть, это я сам не знаю, для чего мы здесь? Для чего обнимаем друг друга, 
словно обыскивая, 
для чего запускаем друг другу руки под одежду? Что мы хотим найти под этими 
нечистыми 
тряпками? Неужели душу.
Остановились в небольшой выемке у покатого травяного склона. Сейчас я буду 
раздевать 
тебя, а ты меня. Сначала немного, чуть-чуть, только чтобы проникнуть друг в 
друга. Хотя сами 
знаем, что скоро сорвем эту вмиг пропотевшую одежду полностью, потому что нет 
ничего более 
неловкого и нелепого, чем любовь в съехавших до колен штанах. И нам не будет 
стыдно и боязно при 
шорохе на тропе, и не будем мы обращать внимания на горных коров, ломящихся 
сквозь кустарник. 
Но это потом, а пока деревья деликатно обступили вокруг, укрывая от белого 
света, лишь со стороны 
реки свободно – волны посверкивают, небо да гора напротив, чуть пригнувшись, 
заглядывает в 
укромное местечко: чего это вы тут собрались делать такое. 
В выемке камень большой, квадратный, словно стол, моховой скатертью застелен. 
Теперь 
тебя к себе взять, притянуть, подхватить, опустить на камень. Нет, нет, не 
двигайся – сам я всё…
Всё, всё… всё здесь – мир весь в этом распадке маленьком, тенью лиственной 
укрытом. Всё 
здесь, вся красота, нега, нежность, звёзды, луны, солнца незакатные, жизни наши 
– здесь. И нет 
ничего, ни тьмы, ни света, ни верха, ни низа – пустота. И мы падаем в эту 
пустоту, в прорву эту 
ненасытную… вдвоём. Ты во мне, а я в тебе.
Опять вру. Я же предупреждал - нельзя про это правду сказать. И что здесь 
правда: то что 
двигаюсь я эдак, специально, чтобы задевать там внутри тугую стеночку, потому 
что нравится тебе 
это, что ноги твои закинул на плечи, для того чтобы войти как можно дальше и 
коснуться там чего-то 
так сладко... 
Что же ты смотришь на меня таким ясным взором – ещё сил хватает смотреть! А если 
я вот 
так  и - грудь подрагивающую губами поймаю - вот так, чтоб затянула глаза твои 
туманная поволока. 
Ну, что, хорошо тебе? Или это мне хорошо, и не нужно ждать, когда ты обессилеешь 
ещё и ещё раз, и 
невозможно ждать, и  нет никаких сил сдерживать себя…
Ох, как ты можешь так – откинулась вся на мшистый покров, выгнулась. Как же ты 
сжала там 
меня... Нет, не выпускай, ещё. Бейся, бей! Да, иди, иди мне навстречу, бери, 
принимай меня.
Нет, ты первая, ты первая не выдержишь. Я вру, я вру, врут глаза мои, еще не 
ушел холод из 
них, еще остался в глубине зрачка разум, пусть не мой, пусть звериный...
Что же ты делаешь?! Разве можно так глубоко… Да, да, пей, глотай меня, выпей 
всего, ничего 
не оставляй… никому!
Ты, ты пустота, ты бездна, ты вселенная! И где я в тебе, нет меня, нет, 
потерялся вдруг, 
сжался до мига единого, взорвался, разлетелся тысячью галактик в жаркой 
бесконечности.
Тесен, тесен уже камень! Куртку бросить на склон, на траву лесную. Здесь, здесь 
тебя в травы 
вбить, вдавить, врасти через тебя в лес, в землю, в скалы эти. Ты можешь, 
возьми, возьми меня. Я 
лгал, лгал, все, что до этого – лгал. Вот, вот  она - любовь, не во мне, не в 
тебе  - в нас.
Да, да… уноси, тяни, топи меня, засасывай в омут огненный, жги влагой своей! 
Ведьма! Как 
же ты заколдовала меня! Нет, невозможно так!.. Выпусти! Нет… Душу, душу оставь! 
Всё. Всё!
Ударил, ударил по глазам, под дых, в мозг, в чресла жар огнецвет. Залил, опалил, 
выжег всё… 
Выжег. До тихой колыбельной дремы, до матовой полутьмы, до волн маковых…
Ноги подогнулись, опустился, откинулся навзничь на куртку - подожди, ох, подожди 
минуточку, я... сейчас - сил не осталось, вытекли силы, что ты сотворила со 
мной. Что это? Как ты 
говоришь - уносит? Да, уносит, уносит...
Прошептал непослушными губами:
- Ни с кем так хорошо не было… - Врёт, конечно. Искренне врёт, от души, от 
полноты 
чувств. Приятно, что берёт на себя такой труд. Пусть. Я, правда, хочу, чтобы 
тебе хорошо было, как 
только возможно, как я могу. Сегодня – ты мой гость, Кириллушка, любимый, всё 
для тебя, всё тебе. 
Хоть твердишь всегда: я сам, я дарю тебе, не двигайся, не шевелись, я сам. Что 
хочешь, говори, что 
хочешь, делай, но это я – я сама – ласкаю тебя сегодня, здесь. Губами, руками, 
ресницами, 
травиночкой, каждой клеточкой, всем нутром – всем, что может ласкать, лелеять, 
нежить тебя, 
любимый. Усни сейчас, спи, ненаглядный мой. Аконит дрогнул над тобой, в зрачках 
твоих отразился, 
по-младенчески заиграли глаза – заснул мгновенно, как умер.
Сегодня ты – мой гость. Тут, на этих травах, под этими сводами сосновыми. На 
этом утёсе, 
который возносит нас над рекой, над шумным миром сплавщиков, над степенной 
одноколейкой, над 
загорелыми лихими ковбоями-малолетками, чьи кони так уверенно тягаются с 
бугристыми мышцами 
Инзера. Всё это стало дальше от нас ровно настолько, насколько мы приблизились к 
небу. Здесь, в 
этом распадке маленьком, ты – мой, и только мой.
Сегодня, здесь, я могу лишь ласкать, любить тебя, но не отдаться. Напрасно ты 
ждал, ловил во 
мне волны безумия. Мне хорошо с тобой, я счастлива, насколько возможно женщине 
быть 
счастливой, как только с тобой бывает. Там где-то, в комнатах – в изолированных  
бетонных 
ракушках, ты растворяешь меня до океанской бесконечности, но не здесь, где 
столько зрителей, 
свидетелей вокруг, которые так смущают меня, не дают забыть, что я – человек. 
Жучок гудит 
задумчиво мимо, споткнётся в воздухе, удивится, сконфузится и забудет, куда 
летел. Кобылка зелёная 
прыгнет на камень наш заполошно, испугается, закатит очумелые глазищи за усы – 
вот так дела! 
Козявки смотрят из-под каждого листа, муравьи сердятся, цветы, деревья 
отворачиваются стыдливо. 
Ласкать, любить тебя – да, ты гость. Но я веду себя прилично.
Спи, ненаглядный мой, спи, краса неописуемая. Я рядом, тебя не тронет, не 
потревожит 
никто. Как хорош, как прекрасен ты – раскинувшийся так беспечно среди этого 
леса. Пусть во сне 
недолгом войдёт в тебя волшебство – от реки, от скал, от леса, от неба. Река из-
под камней выбилась, 
всё на пути своём вобрала – тебе. Скалы из нутра земного выворочены, самое 
сокровенное оголяют – 
тебе. Лес, корнями, кронами, порами каждого листа мудрость копит – тебе. Небо – 
пусть всегда над 
тобой охрана его верная. Напился моей мёртвой водицы, теперь росинкой плесну в 
глаза – оживёшь 
совсем другим. Добрым молодцем. Потом почувствуешь в себе силу, и не вспомнишь – 
откуда. 
Пусть. Оживи, проснись.
Будто, толкнуло вдруг что-то с самого дна. Вздрогнул, рванулся, опомнившись - 
глаза открыл 
и только когда проснулся, понял, что уснул... 
Глянул смущенно в её смеющиеся глаза, и, точно оправдываясь:
? Что же ты творишь такое - смерти моей хочешь?.. Я, наверное, ужасно тупо 
выглядел, да?
? Замечательно! 
 Потянулся, к ней, обнял:
? Хорошо как! Здорово, что мы одни, сбежали ото всех.
Юля куртку его деловито с земли подняла, от соринок рукой обвела. А из-под 
куртки мышь 
полузадушенный, метнулся одурело - неужели всё, неужели кончился кошмар, неужели 
свободен? 
Бежал беззаботно в свою норку, никого не трогал, тут – бац! Накрыли чем-то 
пыльным, тяжёлым, 
чуть не задавили насмерть. Да ещё над ним та-ко-е вытворяли! Ой, матушки, 
бежать, если лапки 
держат, взмок весь, ох моченьки нет!
Юркнул мышь под камень.
- Ничего себе – одни! – рассмеялась Юля. – Да, не повезло мужику.

Они, быстрее, чем хотелось бы, успели спуститься в лагерь, собрать свою болящую, 
но 
счастливую команду, и помчались с поляны на электричку, оставив на ветке не 
успевший увянуть 
венок из хмеля.


ГЛАВЫ 15-28
Hosted by uCoz