На зелёной поляне, в самой глубине дремучего леса, жила цветочная ведьма. Жила она в чудесном цветке, таком красивом и ни на что не похожем, что все остальные цветы по сравнению с ним казались серыми и однообразными.

Как-то вечером, прилетела ведьма после дневных трудов на родную поляну и с ужасом увидела, что кто-то сорвал прекрасный цветок. Его стебель был сломан, резные листочки бессильно повисли, капельки зелёного сока катились из ранки, чуть поблёскивая в лучах заходящего солнца.

Ведьма заплакала. Ей ужасно жалко было цветок. Ведь она долго растила его, иногда даже потихоньку колдовала над ним, чтобы он вырос самым красивым. Она сберегала его долгими зимами, укутывала пушистым снегом, пряча от морозного ветра. Ведьма любила цветок, ведь он был её домом. И вот кто-то сорвал и унес его.

Ведьма перестала плакать. Она решила найти человека, погубившего её дом, найти и наказать.

Облетев вокруг поляны, ведьма заметила следы больших грубых башмаков. Наверняка их оставил человек, сорвавший цветок, подумала ведьма. Следы долго петляли по лесу, вышли на лесную дорогу и, наконец, привели её к деревне.

Там играла музыка, раздавался весёлый смех, слышались песни. На краю деревни, на опушке, возле самого леса танцевали парни и девушки. Свадьба.

Ведьма подлетела поближе и вдруг в волосах невесты, танцующей с женихом, увидела свой цветок. Сорванный, он начал уже увядать. Лепестки, потеряв свежесть, стали сморщиваться, скручиваться. Цветок умирал.

Так вот кто погубил мой дом! – подумала ведьма и прошептала слова страшного заклятья:

Пусть же и ты увянешь до срока, как мой цветок. Пусть лицо твоё потеряет свежесть. Пусть кожа твоя станет дряблой и морщинистой. Пусть глаза твои поблёкнут как краски на его лепестках.

И в тот же миг прекрасная невеста превратилась в сморщенную, сгорбленную старуху. Она посмотрелась в маленькое зеркальце и горько заплакала. А жених взял её лицо в ладони и стал целовать глаза, губы, щёки. Он шептал, что всё равно любит её и никогда не оставит. Никогда-никогда. И невеста улыбнулась ему сквозь слёзы.

Юноша как пушинку подхватил свою любимую и закружил, нежно прижимая к груди, и лицо её осветилось счастьем.

И в тот же миг невеста снова стала молодой и прекрасной. Юноша протянул к ней руки, чтобы заключить в объятья, но руки не послушались его и только повисли как плети. Он хотел подбежать к своей любимой, но ноги его подогнулись, и он бессильно опустился на землю. Но в глазах его было счастье. Он смеялся, он радовался вновь вернувшейся к девушке красоте. А невеста заплакала горше прежнего.

Ведьма увидела в глазах её жалость и боль. И полетела ведьма назад к своей поляне и всё удивлялась этим странным существам, которые радуются чужому счастью, не замечая собственных бед, которые не могут быть счастливы, если к другому приходит беда.

А дальше было то, что принято называть жизнью. Юноша всё время лежал на кровати, руки и ноги не слушались его. А девушка с утра до ночи работала, чтобы прокормить его и себя. От тяжких трудов спина её сгорбилась, кожа потрескалась, покрылась морщинами, волосы раньше времени поседели, а глаза потухли. Юноша от лежания стал рыхлым и толстым. Вечерами у него собирались приятели и угощали его пивом, а он рассказывал им придуманные за день истории и покрикивал на жену, когда она забывала вынести из-под него горшок или перевернуть с одного бока на другой. Приятели разносили его истории по свету, и самой лучшей из них была сказка про цветочную ведьму.

В одном городе жил художник. Он был очень хороший художник, может быть даже великий. Но об этом никто так и не узнал.

Картины его были прекрасны, глядя на них хотелось смеяться и плакать, веселиться и скорбеть. И это вовсе не потому что они были смешные или наоборот страшные, просто художник умел как-то передавать на них свое настроение, или чувства, или еще что-то... Душу? Я не мастер рассуждать о живописи, и если я что-нибудь напутал или сказал не так, то это не мое дело. Мое дело рассказывать, и я продолжаю.

Так вот, картины его были прекрасны и всем нравились, но надо вам сказать, что сам по себе художник был личностью внешне довольно неприглядной - толстый, на кривоватых ножках, лицо круглое и уши торчком. К тому же нос его был постоянно красным, то ли от вечного насморка, то ли от дешевого вина, которым он наливался в таверне у ратуши.

Деньги у художника водились редко - на заказ он не работал, а то, что рисовал для себя, продавать не любил. Но ему наливали и в долг. Ведь это он нарисовал кружку пива на вывеске, да такую, что глядя на нее, каждый поневоле начинал чувствовать жажду и заходил в таверну промочить горло.

Но перейдем к сути рассказа. А суть в том, что художник влюбился. Да, да - влюбился, и не в кого-нибудь, а втюрился, с пьяных глаз, в дочку самого бургомистра. Ни больше, ни меньше.

Дочка и впрямь была первой красавицей в городе. Всем взяла: и стройна, и бела, и златокудра, и служанок драла за косы так, что любо было послушать, словом, и красивая, и хозяйственная. И приданое не маленькое.

Ну, на приданое художнику было наплевать, а саму ее возжелал он пуще утреннего стаканчика. Жениться словом захотел. Жена-то его давно уже сбежала с каким-то проезжим ландскнехтом.

Решил художник идти свататься. Но с утра, как проспался, опомнился - сначала надо подарок невесте преподнести. А что художник может подарить кроме картины. И начал он писать дочки бургомистра портрет.

Уж как он его писал! И по памяти, и с натуры, и ночью на деревья лазал в окна подглядывать, и у служанки ее выспрашивал где какие пропорции, словом, старался.

На славу вышел портрет. Дочка бургомистровская как живая с него смотрела, в полный рост. Только все же не совсем на оригинал была похожа - глаза, что ли подобрей или улыбка, или платье уж больно красивое пририсовал к ней художник, или невинности где добавил - принцесса да и только. Но в целом - блеск!

Отправил художник портрет невесте. Письмо галантное написал - люблю, мол, жажду, примите подарочек. И подписался красиво.

Дочь бургомистра как получила портрет обрадовалась - подумала дворянин в нее втюхался. А кто ж еще станет портреты заказывать да девицам раздаривать, это ж какие деньги! И папаша ее тоже ручки стал потирать - кому не хочется с благородными породниться.

Но дочка у папашки была ученая, решила тоже свою галантность показать - мы, мол, хоть и горожане, а тоже деликатность понимаем. И написала в ответ, что огромное мерси, но нельзя ли сначала на портретик противной стороны полюбопытствовать.

Получил художник письмо - на радостях три дня из кабака не вылезал. А наутро опять за портрет взялся - теперь уже свой. И давай малевать, тоже в полный рост, весь в драпировках да на фоне гобеленов. Себя в рыцарские доспехи нарядил и шлем на голову напялил. И что удивительно - красавцем стал. В доспехах ни брюха, ни носа красного, ни лысины не видно. Только по глазам и узнаешь. Глаза точь-в-точь его - черные, блестящие, словно, со слезой. Глубокие такие глаза, странные. Смотришь в них и думаешь не о том, что лавка уже час как без присмотру, а вообще... не понятно о чем думаешь. Стоишь рот раззявя, будто студент, и смотришь.

Отправил художник портрет.

Дочка как его увидала, чуть на стену от любви не полезла. Такой кавалер! Красавец! Письмо написала - не терплю скорее помолвку объявить, летите быстрее на крыльях любви, жду!

Ну, художник и пришел к ней. Сперва его прогнать хотели - не до тебя, мол, жениха благородного ждем. Он сначала не понял. Какого благородного? Еще один жених? Пробился к невесте и в объятия ее хочет.

Ну тут все, конечно, выяснилось. Дали художнику плетей, у столба денек подержали. Напился бедолага с горя. Сильно напился. Самое смешное, он ведь и не собирался никого обманывать. Что с влюбленного возьмешь - мозгов-то чуть.

Словом, спился художник, загнулся совсем человек. В месяц помер. А дочка бургомистра за цехового старшину ювелиров замуж вышла. Хоть и не благородный, а побогаче иных графьев.

Портреты сначала в бургомистровском доме висели, дочкин в гостиной, а художников на лестнице у черного хода. Потом как дочка замуж-то вышла убрали портреты, чтобы мужу воспоминания не портить. На чердак закинули. Поставили под самой крышей у слухового окошка, друг против друга. И забыли.

А потом как-то поднялась на чердак служанка - смотрит, а на портретах никого и нет. Ни рыцаря в доспехах, ни принцессы в золотом платье. Колдовство. Сожгли от греха портреты. А толку-то. Ушли рыцарь с принцессой. Как так получилось? То ли свет лунный сквозь слуховое окошко подействовал, то ли глаза у портретов встретились и узнали они друг друга. А может душа художника в них вселилась, а может она сразу в них была, еще когда рисовал он их. Душу ведь художник вкладывал. Всю видно вложил, ничего себе не оставил. Вот и помер.

Только разве может быть, чтобы одна душа на двоих? Получается по половинке души у каждого? Или они сами разделенные половинки одного целого, поэтому и душа у них одна? Не мастер я рассуждать о душевном, и если напутал чего или сказал не так, то это не мое дело. Мое дело рассказывать.

И где теперь эти рыцарь с принцессой? Завоевал ли он для нее королевство? Или она родила ему троих сыновей и одну дочку? Кто знает. Ладно, пойду в лавку, а то уже целый час без присмотра.

Давно это было. В бескрайних лесах водилась еще разная живность, царственные олени бродили по цветущим полянам, свирепые волки спускались к самому человеческому жилью, а в горах, гордые как снеговые вершины, стояли замки...

Хороша графская охота! Стремительна, неистова, неумолима. Рога трубят, мчатся кони, роняя ошметки пены, бешеные своры надрываются лаем, стрелы бьются в колчанах - им бы в полет, напиться горячей крови, чувствовать дрожь, теряющего жизнь зверя...

Егеря рассыпались цепью. Граф со свитой вылетели на широкую поляну. Где загонщики?! Где обещанная добыча?! Вот я вас! Суров старый граф, нетерпелив. Рядом дочка - разгоряченная, щеки раскраснелись, язвит коня серебряной шпорой.

Но вот понеслись по лесу протяжные сигналы - подняли матерого оленя. Ага! Вперед! Гони, его, гони! Отрезай от чащобы, смотри, чтоб в горы не ушел! Гони его на старого графа!

Мчит по лесу зеленый вихрь. Сучья хлещутся, листья, все в бешенной круговерти. Запрокинув голову несется лесной красавец. Где стрелы, где сети - далеко оставил егерей, кто догонит его в чащобе? Остановился - и нет его, замер - и пропал за живой зеленой стеной. Но собаки... Взяли след, вцепились - не уйти, не сбросить легавую свору. Значит снова вперед, там недалеко ручей...

Что за притча! В ярости старый граф - целый день не могут взять одного оленя! Заколдованный он, что ли! То найдут его, то потеряют, сбивает со следа и собак, и опытных охотников. Запорю! Вперед, холопы! И сам впереди всех. Дочка графская не на много от отца отстает, настегивает кобылку...

Ничего, хозяин, никуда не денется. Гоним его к краю леса - прижмем к опушке, а там не уйдет.

Хороша графская охота! Скоро, скоро завалят псы красавца оленя, прыгнут на спину, в горло, в ноги вцепятся, повиснут на боках - завалят. Вот уже просветы между деревьями, лес редеет... Черт! Куда он опять делся?!

Выскочили из леса - вот он, вот мчится прямо по открытому месту, по стерне. Совсем обезумел от страха - там впереди деревня. Вперед!

Мчит старый граф, за ним дочка. Егеря поотстали - добыча хозяйская, пусть граф потешиться.

Нырнул олень в редкую рощицу и пропал из виду, а куда? - дальше только нищие огороды да домишки ветхие.

Обогнала дочка графа, остановилась за рощей - пропал олень, как сквозь землю провалился. Парень только - увалень деревенский, идет навстречу, запахивает серый армяк, дышит тяжело, точно бежал долго.

Не видел ли здесь оленя, холоп? Хороша графская дочка - глаза блестят, грудь высокая поднимается... на груди ожерелье золотое сверкает частыми самоцветами.

Нет, ваша милость, не видал. Откуда ж в деревне оленю взяться.

Ожег поперек лица хозяйский хлыст. Наискось, через глаз.

Не зажмурился парень. Спасибо, ваша милость, за ласку. Только не было здесь оленя, не было.

Не солгал парень - не было оленя.

Здравствуй, люба, любушка моя. Уж как давно я тебя не видел. Иди же, иди ко мне. Дай обнять тебя. Это? Да ерунда, дочка графская хлыстом вытянула. Пройдет. Скажи лучше когда отец твой благословит нас?

Любимый. Больно тебе? Эта тварь могла тебя без глаза оставить... Ничего, она ответит за это.

Ночь. Луна льняные косы распустила, льет, ласкает волосы, полощет в молочном свете.

На поляне олень. Замер чутко, каждая жилка напряжена, дрожит в предчувствии движения. Олень сторожко поводит выпуклым глазом. Веко рассечено.

Вдруг из чащи стремительные, как молнии, серые тени. Волки. Олень прыгнул. Волки вокруг. Стая. Стелются по земле. Бросились скопом. Увернулся, ударил. Раскололи волчий череп стальные копыта, одного растоптал в кровяную кашу, на рога поднял другого, отшвырнул в сторону с поломанными ребрами. Выскочил из рычащего круга. Догоняйте теперь, волчары!

Оторвался, закрутил, сбросил со следа. Ушел к скалам. Можно передохнуть.

Луна улеглась спать, накрылась черным пуховым одеялом, погасила свет. Мрак до краев наполнил небесную плошку и потек на землю.

Сладок ночной воздух. Пей, пей его, глотай до головокружения. Сколько запахов разлито в нем, сколько шорохов, звуков. Тени обступили, подошли вплотную. Что там за ними?

Вспыхнули во тьме два уголька, пропали, появились снова. Что там? Луна выглянула посмотреть. Волчица. Метнулась неуловимо, как тень. Распласталась в воздухе.

Олень напружинил ноги, прянул в сторону. Волчица промахнулась лишь самую малость. Ударила в бок, полоснула клыками плечо. Олень рванул, сбросил ее, и вот уже мчится по лесу.

Волчица вела кровавый след. Неутомимо, размеренно, неотвратимо. Олень уставал.

Силы, силы вытекают из рваной раны и остаются на траве, на листьях, растворяются в воздухе. Не уйти. На этот раз не уйти. Нет, не может быть. Я не могу так погибнуть. Нет!.. Я знаю куда увести смерть. Только бы не упасть раньше.

Олень резко повернул. Волчица за ним. Он несся по едва заметной тропе, вперед, к одному ему известному месту. Волчица следовала по пятам. Все ближе и ближе. Он уже слышит ее дыхание, сейчас она прыгнет...

Вот эта прогалина. Олень пересек ее одним скачком и снова нырнул в чащу. Волчица ступила в ворох рассыпанной листвы, добыча была слишком близка и зверь утратил осторожность. Земля раздалась под ее лапами, ощерясь кольями - волчья яма.

Олень не останавливался до самой лесной опушки. Все, нет больше сил - упасть, прижаться к сырой земле, холодом ее унять жар, боль успокоить. Пальцы вцепились в жухлую траву, под щекой камень. Надо встать найти спрятанную одежду, костер развести, спрятаться за огневой стеной от ночных тварей.

Оделся, накинул теплый плащ, бережно укутал, спрятал раненую руку, плечо куском рубахи перетянуто - болит плечо, сильно. Одной рукой накидал сучья. Ударил кремнем по огниву, искры сыпанулись, мимо. Что это? От искр в глазах отблески или... Два уголька во тьме. Нет!

Она вышла из тени неторопливо, чуть припадая на заднюю лапу. Два желтых огня изучали человека. На шее блеснуло что-то, бросило звездный блик на серую шерсть. Странно, след оленя привел сюда, такой четкий, ясный, душистый след и вдруг затерялся, затоптанный, перебитый человечьей вонью. Правда здесь тоже кровь. Волчица подошла ближе. Никуда он не денется, этот человек. Метнул искры, глупец - хочет испугать огнем. Еще ближе. Вот, вот оно мясо. Ударил еще ворох искр. Вспышка высветила бледное лицо. Словно, маска, сведенные в напряжении черты... Волчица развернулась, сгинула бесшумно, пропала, растворилась серым призраком, унося в ночь два адских пламени.

...на утро нашли слуги графскую дочку с разорванным горлом. Лежала она раскинувшись на постели в своих покоях. И повсюду вокруг волчьи следы. И увидели слуги что пропало драгоценное ожерелье, которое привез ей из Аравии старый граф...

Здравствуй, суженый мой! Как истосковалась я без тебя! Обними меня, крепко. Ой... Прости милый, да ничего, ничего - ногу вчера подвернула. Пройдет. Люблю тебя. Что это у тебя на плече? Опять дочка графская? Шрам свежий... Смотри, кровь... Нет, дай я.

Что это?.. Господи! Что она делает! Губами к ране прильнула. Боже! Блаженство какое... До озноба. Холод от позвонков до самого сердца. Лада моя. О нет, не надо, это как смерть... Все, все - кровь уже не идет.

Я убью этого оленя, напьюсь его крови. Бросить меня в волчью яму! Я убью его, будь он сам дьявол. Скорее в лес. Как мучительно ожидание, я задыхаюсь в людском чаду. Я тоскую, тоскую здесь. Только он держит меня. Вот если бы он тоже мог... Если бы он хотя бы на мгновение почувствовал каково это - быть не человеком!

Опять эта волчица. Она преследует, преследует меня, я ничего не могу с ней сделать. Она сам дьявол. Но и здесь я тоже не могу. Я не могу больше прятаться. Меня томит здесь все. Я хочу вырваться из этого душного мира. В лес. На волю. А как же она? Я не хочу без нее. Если бы можно было взять ее с собой! Или хотя бы рассказать...

Олень спускался медленно. Вот, наконец, кончились эти камни - лес! Рядом шевельнулась листва. Остановиться бы, посмотреть, послушать... Но нет. Как сладка победа! Олень вскинул голову и затрубил.

Как изогнулась его шея. Вот, туда - разорвать яремную вену, отворить, выпустить кровь, пить ее, лакать, глотать, давясь от жадности. Рвать горячее мясо.

Ударило гибкое тяжелое тело, передние ноги подогнулись. Клыки, жаркие, жестокие клыки рванули плоть.

Силен олень. Смог подняться. Сбросил. Мотнул головой, крепко зацепив рогом. Но все равно - кончено. И он знает это. Сейчас обессилит... Но я не могу ждать!

Снова рванули клыки. Теперь уже не увернуться. Клокочет взорванное горло. Все.

Упал олень. Рассыпались темные волосы. Глаза мертвые открыты, губы сведенные гримасой боли, словно, силятся сказать что-то... Поздно.

Нет! Не может быть!

Не волчица рядом с ним - девушка.

Любимый! Прости! Что же это, господи! Любимый, любимый...

...тогда положила она его голову себе на колени и завыла по-волчьи, и страшен был этот звериный рев, рвущийся из человеческого горла...

В те времена, когда мир еще был огромен и оставалось в нем место для волшебства, в маленьком королевстве родился у короля с королевой сын.

Созвали они гостей, устроили дивный пир, и как повелось пригласили на крестины фей. Пришли три могущественные феи - маленькие робкие старушки. Неловко просеменили они по огромному залу и подошли к колыбели.

Первая фея склонилась над колыбелью, и гневом вспыхнуло лицо ее. Вторая фея склонилась над колыбелью, и отразился на ее лице страх. Третья фея склонилась над колыбелью - лицо ее стало печально, и жалость была на нем.

И когда пришла пора дарить новорожденному подарки, вышла вперед первая фея и лишила младенца человеческого голоса. Вторая фея вышла вперед, и лишила его человеческого разума. А третья фея вышла вперед - лишила ребенка человеческого облика.

И ужаснулись все кто пришел на праздник, потому что лежало в колыбели поганое чудовище, с глазами пустыми и злобными, выло и рычало оно, и скребло стальными когтями, и лязгало огромной пастью, полной острых зубов.

Но тут вдруг дарил гром и пахнуло удушающе серой. Вышла из черного дымового столба старая ведьма, которую никто и не думал приглашать. Сказала она обращаясь к копошащейся твари, той, что была недавно прелестным младенцем - вот тебе последний подарок: не вечно ты будишь носить эту мерзкую личину, вернутся к тебе и голос, и разум, и облик человеческий, когда спасешь ты от неминуемой смерти прекрасную принцессу.

Топнула в гневе ногой первая фея и катнула на ведьму огненный шар. Вторая фея ударила ведьму небесным градом. А третья разверзла под ней землю. Но отбила ведьма их заклинания, оборотилась летучей мышью и пропала под сводами замка.

Понравился чудовищу вкус человеческого мяса. Стали пропадать в деревнях люди, опасно стало ходить в лес и путешествовать по лесным дорогам. Прислал король солдат. Устроили они на чудовище облаву, но так и не смогли убить его. Лишь загнали в самую глухую чащобу, в непролазные дебри и глухие болота. И решили, что сгинуло там чудовище.

Но оно конечно не сгинуло, ослабело только от голода и долгой погони, заползло в глубокую берлогу и отлеживалось в ней, зализывая глубокие раны.

Исполнилось девятнадцать лет, со дня рождения маленького принца.

Выползло как-то раз чудовище из берлоги, побрело по лесу, воя от голода, и вдруг почуяло сладкий запах человечьего мяса. Кинулось чудовище на запах, и видит: стоит, прижавшись спиной к дереву прекрасная девушка, а перед ней свивается в кольца огромная змея, и капли яда стекают по ее изогнутым клыкам.

С ревом бросилось чудовище на змею и сломало ей шею. И повернулось к девушке, чтобы растерзать ее, но не успело - превратилось чудовище в прекрасного юношу.

Подошел юноша к девушке, подал ей руку, и вывел ее из леса. Оказалась девушка дочерью соседнего короля.

Стал юноша жить в королевском дворце. И так он учтиво вел себя, так приятен был его голос, а сужденья глубоки и разумны, что приблизил король его к себе, отдал ему в жены принцессу и объявил своим наследником.

И никто не удивился, что, когда нашли старого короля мёртвым в постели, стал юноша править страной.

В те времена, мир был ещё огромен и оставалось в нем место для волшебства, но никакое волшебство не в силах остановить зло, если заложено оно в человеке.

Стоном и плачем наполнилось королевство. Награбил молодой король несметные богатства, собрал огромное войско и пошел войной на соседние страны. Не было более жестокой войны в мире. Всё покорялось его жестокой воле. Гноем и кровью сочилась земля

И столько он уже принёс горя и зла в этот мир, что не обрушилось небо, когда своими руками убил он отца и мать. И только когда подошли войска его к замку трёх могущественных фей, закатилось вдруг солнце и луна появилась на небе. Словно огромный череп повисла она над королём и смотрела на него пустыми глазницами, и некуда было спрятаться ему от этого взгляда. В первый раз в жизни почувствовал король страх, но собрал в кулак свою волю и плюнул в нахмурившиеся небеса и проклял их. И краска сошла с лица его, и подогнулись ноги, когда увидел он как ухмыльнулся гигантский череп.

А когда вошли его солдаты в волшебный замок, не увидели они в нем ни одного человека. Исчезли старенькие феи, пропали слуги их, и чудные животные. Лишь в самой высокой башне встретила короля ведьма и обняла его как родного сына.

Стал править король своим огромным королевством, пользуясь советами и черным знанием ведьмы. А когда он убил её не осталось на белом свете никого, кто мог бы противостоять его силе, и ушло из мира волшебство. Правил король своими землями долго, долго цеплялся он за жизнь на этом свете, потому что страшился того, но пришел ему срок умирать. Вспомнил вдруг он слова, что сказала ему мать, когда убивал он её - лучше бы бегать тебе мерзким чудовищем в диких лесах, зверем, который не ведает, что творит, чем быть человеком носящим зверя в душе своей. И в ужасе бежали слуги из его покоев, и оставили замок его и забыли путь туда. Потому что слышали они звериный вой и рёв, слышали как скребло стальными когтями неведомое чудовище, как лязгало зубами. Как стонал в каменных стенах слабый человек.

Кого только не встретишь в дальней дороге, каких разговоров не наслушаешься на ночных привалах. Вот сошлись как-то раз на глухом перекрестке, в заброшенной корчме четыре путника: магистр из столичного университета, молодой менестрель, священник местного прихода и рыцарь, возвращающийся из Cвятой земли...

...долго иду я из королевства Иерусалимского и всем по пути рассказываю эту историю. Почему? Не знаю. Просится с языка.

Шли мы через пустыню. Десяток рыцарей и паломники, ходившие поклониться гробу Господню. Путь наш был к морю, где ждали нас корабли, отправляющиеся в Константинополь. Не легка была наша дорога, но путешественники подобрались опытные и запасов было вдоволь, поэтому двигались мы споро.

Вот как-то раз отдыхали после тяжелого перехода и вдруг видим: мчится к нам одинокий всадник. Вскочили мы, приготовили на всякий случай оружие.

Сарацины! - закричал всадник. Сарацины!

И точно на полном скаку выскочили из-за холмов нехристи. Визжали и выли они, и размахивали саблями, и ринулись дикой толпой прямо на нас.

Жаркая была схватка. Жестоко бились мы с басурманами, но сломили бы они нас, если бы не тот незнакомец. Беркутом носился он среди сарацин, рубил их нещадно, а те завывали дико: Раххаль! Раххаль! И бросались на него скопом как сучья свора на медведя. Только ему что один, что десяток противников - всех положит.

Отбились мы. Бежали остатки сарацин в пустыню. Рассмотрели мы, наконец, незнакомца.

Странный это был человек. Не поймешь по виду европеец он или азиат, на одном плече крест нашит, на другом полумесяц вышит. Доспехи иранские, меч прямой. Говорит и по французски и по арабски. Но в троицу и Христа верует, “Отче наш” знает - значит свой. Но опять же от доброго вина отказывается и лишь потягивает из своей фляги какую-то темную жижу. А самое странное - глаза, вроде голубые, глубокие как небо, а в бою наливаются желтизной яростной, и пылают словно два адских горна.

Снова двинулся в путь маленький караван. И он с нами. Да только беды начались с приходом незнакомца. Насели на нас нехристи. Откуда столько взялось посреди пустыни. Ни дня не дают покоя. Пытались мы оторваться от них, да разве сарацина обгонишь. Наскакивают и всё кричат: Раххаль! Раххаль! Может незнакомца так называют?

Повел он нас обходными путями, чтобы сбить сарацинов со следа. В самую глушь завел, в каменистую пустошь, а впереди скалы. Но верили мы ему и шли за ним. И когда кончилась вода добыл он воду, будто из камня вдруг родник забил. А когда кончилась пища, уехал он в пустыню и вернулся с тушей газели. Кровавые полосы были на туше, словно орел схватил её сверху когтями. Ширкнул он пальцами и появился огонь.

Странный это был человек. Вроде товарищ хороший и в разговоре приветлив, и даже когда молчит благость такую возле него чувствуешь и покой. Но вдруг отъедет в сторону и молчит целыми днями, а подойдешь к нему рявкнет так, что сердце останавливается, и кажется что зашел в клетку к бешеному зверю или что бездна под ногами раскрылась. Никогда, в самую жару не снимал он широкого плаща, и перчаток с рук. Тяжело было ему ходить по камням, соскальзывали ноги его, будто не ступал он на широкую подошву. Зато верхом мчался, словно парил в воздухе, и летел конь его будто не чувствуя тяжести седока.

Странный это был человек. Бросили бы наверное мы его в пустыне, если бы не был он добрым христианином, и не грозила ему смертельная опасность.

Подошли к скалам. Узкой расщелиной должны были выйти мы в долину, но тут нагнали нас сарацины. Снова был жестокий бой и пробились мы к каменному проходу. Сказал тогда незнакомец: из-за меня попали вы в беду, я один нужен этим проклятым душам, идите вперед, я останусь здесь и задержу нехристей. Не смели мы возражать и потянулись узкой цепочкой меж базальтовых стен. А я шел последним.

Странный это был человек. И человек ли это был? Не знаю. Был он добрым товарищем в дороге и настоящим христианином. Не боялся драки и крови, ни своей, ни чужой, и за жизнь свою не цеплялся. Не знаю были ли у него в сапогах копыта или крылья под плащом, но только умер он как человек, а что после смерти с ним стало, о том не мне судить.

...выехали наутро из заброшенной корчмы четыре случайных знакомца: магистр, священник, менестрель и рыцарь, и поехали каждый своей дорогой. Думал магистр, что надо по возвращении в университет засесть за трактат о сущности человека, включающей и дьявольское, и божественное. Священник составлял про себя проповедь о происках дьявола, принимающего разные формы для соблазнения христианских душ. Менестрель подбирал на лютне балладу о мстительном ангеле сражающимся за гроб Господень. А рыцарь просто ехал и вспоминал глаза странного незнакомца.

Всякие разные истории случаются на свете, но чтобы стихийный дух полюбил человека!..

Жил в нашем городе бедный студент. Ничего удивительного в этом, как вы знаете нет – какой студент в нашем городе не бедный. Но случилась с ним нечто удивительное.

Так вот, жил он в ветхой мансарде старого дома. Студент, правда, всем говорил, что живёт он в старинном особняке, чуть ли не самом древнем в городе, но на самом деле дом был просто-напросто старый и запущенный. И поэтому крыша его почти всегда протекала, а когда не протекала, сквозь дыры в ней, можно было любоваться кусочками неба. Чем студент и занимался большую часть своего свободного времени.

Студент, как вы уже, наверное, догадались, был существом легкомысленным. Вместо того, чтобы читать мудрёные книги на латинском или даже на греческом, валялся он целыми днями на соломенном тюфяке, пялился в небо да читал вслух стихи.

А лето в том году выдалось жаркое, и небо чистое висело над городом, лишь изредка пробегали по нему светлые облака, напоминавшие то огромные замки и величественные дворцы, то древние языческие храмы.

И видно с одного из таких дворцов и слетела в наш город юная любопытная сильфида. Ну, как юная – вообще-то у сильфов и сильфид возраста не бывает, и живут они вечно, но эта сильфида даже у взбалмошных детей воздуха считалась на редкость не серьёзной. А чем ещё определяется возраст как не серьёзностью. Так, по крайней мере, говорит наш ректор.

Слетела, значит, эта сильфида и опустилась прямо на крышу того дома, где жил студент. Села и сидит. А студент в это время как раз валялся на тюфяке и читал вслух сонеты Петрарки. И так он их хорошо читал, такой неземной гармонией и красотой веяло от этих строк, что заинтересовалась сильфида и заглянула в одну из дыр, посмотреть, кто же это издаёт такие музыкальные звуки. И увидела студента.

Удивилась сильфида – лежит неуклюжее, грубое и нескладное существо, к тому же давно не бритое, машет ногой и читает стихи. Правда, то, что это стихи узнала она потом, уже когда подружились они со студентом, и стала она частым гостем в его каморке. А тогда слетела она к нему вся прямо завороженная.

Долго или нет, вели знакомство студент с сильфидой, а только влюбился в неё студент. А что, много ли бедному студенту надо! Влюбился и даже стишок её написал. Сильфида стишок конечно похвалила, но все-таки лучше ты, говорит, мне Петрарку почитай. И он читал.

И сильфида со временем тоже стала чувствовать к студенту что-то вроде любви, а может и настоящую любовь, как могут чувствовать её бездушные существа. А раз такое дело, позвала сильфида студента с собой на небо, в облачную страну. Силой любви своей, говорит, будем носиться мы с тобой по поднебесью, оторвёмся от грязи земной, и познаешь ты счастье, и будет нам хорошо.

Воспарил студент с сильфидой на небо. Жили они в воздушных замках, резвились меж облаков, летали под звёздами. Держал студент в объятьях её легчайшее тело, сотворенное из чистого эфира, питался вместе с ней розовым зефиром и манной небесной. Другие сильфы особо не протестовали и внимания на них не обращали – неба на всех хватит.

Так бы и жили они, наверное, долго, да только чувствовать стал студент, что тяжеловато стало носиться ему в эмпиреях. Земля, что-то уж сильно стала тянуть его вниз. И в один прекрасный день, раздалось вдруг облако под его ногами, и воздух такой плотный и надежный, снова стал неуловимым и зыбким. И успел только заметить студент, как носиться его сильфида над облаками, как вьётся вокруг прекрасного сильфа.

Понёсся студент к земле, и разбился бы он конечно вдребезги, да то ли исхудал он совсем на зефирных кормах, и легким стал, как пушинка, то ли пожалел его воздух и решил загладить вину легкомысленной дочки своей, только подхватил ветер студента у самой земли и опустил его прямо на мостовую родного города.

Поднялся студент и пошёл в свою мансарду, почесывая здоровый синяк на правой ягодице.

Одиноким прожил студент жизнь свою. Не мог он любить земных женщин – всё казались они ему слишком грубыми, неуклюжими и нескладными существами. Конечно, после сильфиды-то! Так и помер он в тоске по небу.

А когда умер, и полетела душа его в рай, даже взгляда не бросил он на облачную страну, потому что ждало его высшее небо, недоступное бездушным и легкомысленным детям воздуха.

Давным-давно в самую косовицу, к вольной деревеньке Гейтельмейровке, что стоит у моста через речку Дуняшку, подошло вражеское войско.

Собрались на пустыре за лабазом мужики - все до единого, все кто был в это время в деревне, кто не пошел на дальний покос. Потихоньку собрались, чтоб враг не прознал да бабы не проведали.

Все пришли: и кузнец, и дровосек, и плотник. И даже старик Карлыч, которого разбил радикулит, пришёл. И мельник, и сапожник, и пекарь пришли… И портной Матиас тоже пришёл, потому что жена его уехала на ярмарку вместе с золовкой. Пришёл и привел с собой маленькую дочку.

Собрались мужички и стали решать, что им с нашествием делать.

Решили мужики собрать собственное войско и выступить против врага. Выбрали мельника генералом как единственного знающего грамоту, и стали записываться в армию. И кузнец записался и дровосек, и плотник… Дровосек, правда, предложил позвать альбо дождаться мужиков с покоса, но старик Карлыч возразил, что ждать некогда, да и мужиков от работы отрывать не к чему. За Карлычем записались сапожник и пекарь… Портной Матиас тоже записался, вздохнув украдкой из-за того, что не спросился у жены, и погладил по голове свою маленькую дочку. Один мельник не записался, потому что и так был генералом.

Стали воины снаряжаться на битву.

Взял кузнец молот и клещи. Дровосек сунул за пояс огромный топор. Плотник тоже хотел прихватить топор, но посмотрел на дровосека и взял рубанок. Старик Карлыч вытащил из сарая неотбитую косу, мельник выкопал из-под старого жернова ржавую аркебузу. Сапожник взял с собой острый резак, которым выкраивал стельки. Пекарь - большущую корзину с пирожками… А портной Матиас взял с собой маленькую дочку, потому что её не с кем было оставить.

Вышла армия из деревеньки Гейтельмейровки и тайным порядком двинулась к неприятельским позициям, а как же иначе – чтоб враг не прознал да бабы не проведали.

Ушли мужички. Странно, глупо, удивительно. Вроде даже не с перепою, вроде даже никто и не гнал… Ушли.

А на следующий день через деревеньку Гейтельмейровку проходило вражеское войско.

С полудня до самого вечера шли к старому мосту, к речке Дуняшке утомленные долгой дорогой солдаты. Шла пехота и конница, лучники шли и копейщики, и тяжелые панцирники. Длинная вереница битюгов протащила три громадные осадные пушки. Прогромыхал широкими телегами медленный обоз.

А вдоль улицы стояли мужчины – все, все кто был в это время в деревне, все кто вернулся вечером с дальнего покоса. Стояли и смотрели в землю.

Долго тянулось войско. А последними, уже на самом закате вступили в деревню семь рыцарей и человек в золотой короне.

Огромные, в тяжелых доспехах, на могучих конях медленно ехали они по деревеньке, и низкое солнце горело на полированной стали, и сияли свежие краски на треугольных щитах. И у первого на щите был кузнечный молот и клещи, у второго топор, у третьего рубанок, у четвёртого коса, у пятого аркебуза, у шестого резак, у седьмого корзина. А восьмой держал на руках маленькую девочку. И когда поравнялись рыцари с домиком портного Матиаса, наклонился он в седле и осторожно передал девочку полной женщине с заплаканным лицом. Потом развернулись рыцари и умчались во след уходящему войску.

А бравые защитники деревеньки Гейтельмейровки домой так и не вернулись. Что сталось с ними, не мог сказать никто. Только потом, на следующей неделе нашли пастухи восемь свежих могил на холме и склонившийся над ними чужой королевский штандарт.

Странные люди жили в тихой деревушке. Кто-то поплачет о них, кто-то посмеётся. Кто-то захочет разразиться длинной тирадой о доблести и мужестве, вызывающих уважение у самых заклятых врагов, кто-то будет дивиться глупости и наивности неотёсанного мужичья. Кого-то поразит бессмысленность смерти… Кто-то подумает о них – дураки, кто-то скажет – герои. Но кто скажет, где грань, отделяющая одно от другого. Кто скажет, где речка Дуняшка превращается в Великий Дунай.

Греарнах Большой Воин примет смерть от безногого калеки – это знают все. Так было предсказано – так оно и будет. Позор вождю умирать от руки слабосильного – а что делать…

- Наташа! Ну, скоро ты? Мы с Лялькой готовы.

- Пап, а бананы купим? – Лялька подпрыгивает, теребит за руку. Меховые пампошки на ее шапке смешно болтаются. – Ну, купим, а?

- Купим.

- Ура-ура-ура! – Лялька скачет, прямо вытанцовывает у двери от нетерпения. – Мама, мама, а мы бананы купим!

- Бананы?! Ух, какие хитрые! Сначала картошку! – наконец-то появляется Наташа. Красивая – ужас! Как Снежная королева – в серебристой песцовой шубке, в изящных сапожках, высокая, стройная. Чудо, как хороша!

Шепотом:

- Я люблю тебя.

- И я тебя.

Лялька прыгает на одной ножке.

- А мы картошку не любим! Правда, пап? Я картошку не люблю! Я картошку не люблю – лучше семечек куплю! – Лялька, распевая во все горло, спускается по лестнице.

-Наташа!

- Что?..

Почти ничего, всего лишь поцелуй. Я люблю тебя.

- Кто там?

- Это я – Белка.

- Проходи. – Дверь быстро раскрывается и так же быстро захлопывается. Так, Белка здесь, остается дождаться Рубика. Белка прижимает к груди большой сверток, что-то завернутое в ватное одеяло. - Нашла ребенка?

- Как видишь. – Белка качнула своим ватным тюком. – У сестры взяла, погулять… А может лучше без маленького, мало ли что…

- Нет. Охранник при входе на рынок может заглянуть в коляску. Сейчас с этим строго – Чечня… Лучше свести риск проколоться к минимуму. Где Рубик, не знаешь?

Белка укладывает ребенка на диван.

- Он звонил мне час назад из лаборатории. Он зайдет в гараж за коляской и сразу сюда.

Младенец, кажется, спит. Это хорошо, меньше шума.

- Подождем.

Рубик приходит через семь минут. Заволакивает в прихожую большую детскую коляску.

- Вот, еле успел.

- Все готово?

- Да. Вот здесь на рукоятке рычаг, как “сцепление” на мотоцикле. Отсюда к спусковому механизму идет тросик. Отожмешь рычаг и… все.

- Как целиться?

- Целиться не надо. Направишь коляску и жми. Аппарат пристрелян примерно на середину человеческого роста, в “пупочек”.

- Прыгать не будет, отдачей не опрокинет?

- Не должно, все рассчитано. Пулемет зафиксирован намертво, станок, то есть коляска, укреплена. Да, лента вот здесь, на двести патронов – вставлена, гильзы будут сыпаться сюда.

- Ребенок поместиться?

- Да, как раз над коробкой с лентой.

- Хорошо. Спасибо, Рубик. Деньги возьмешь у Макса.

- Не за что… Олег был и моим другом. Отомсти им, Андрей!

- Да.

- Только... Андрей, вопрос можно?

- Конечно.

- Почему не бомба, Андрей? Ведь это безопаснее. У Сашки на кафедре можно такой фугас состряпать!

- Нет, Рубик. Бомбы это их оружие. А мы идем в открытую. И еще… я сам хочу. Чтобы смерть их видеть. Понимаешь? Видеть, как вся эта черная мразь под пулями корчится. И смеяться. Как они… над Олегом… Понимаешь?

- Понимаю.

Белка собрала ребенка.

- Ну, пошли что ли, а то мне еще во вторую смену на лекции успеть надо.

- Анжела! Собирайся. Поедем к Максуду. Он новую точку сегодня на рынке открывает. Прикинься как надо, там все наши будут. Поняла?

- Я... Я не поеду.

- Чего?

- Я не поеду Шота. Я давно хотела тебе сказать… Я не хочу больше. Не хочу всего… этого… Поезжай один. Или возьми Луизку, ты же с ней… тоже…

Шота молча смотрел на нее. Господи, какие у него оловянные глаза! Страшные…

- Ты поедешь… Поедешь, сука. Поняла? Ты вся у меня, здесь, с потрохами, со всеми твоими брюликами и фирменными затычками. Ты моя и я тебя не отпускаю… А не хочешь по хорошему – отработаешь. Сегодня и отработаешь. У Максуда… Собирайся, дура.

Анжела тупо, как автомат двинулась в спальню. Машинально взяла со стола фигурный флакончик. Вдруг остановилась в дверях.

- Купил, значит. - Голос удивительно спокоен. - Купил, а мне теперь под нож… Сволочь! Гад!

Флакончик разбивается о стену в десяти сантиметрах от головы Шоты.

- Ты что, совсем с ума… - Шота ловит Анжелу за плечи. Она вырывается, извивается в его руках, хочет ударить. - Какой ножик? Какой?..

- Такой! Такой, гад! Ты с Луизкой, а мне на аборт, на аборт мне теперь… Сволочь!

- Аборт? Ты что, залетела? От кого?

- Залетела. От тебя, гад! Скотина! Ненавижу! Пусти, сволочь!

Анжела вырвалась. Повернулась лицом к стене, заплакала беззвучно.

Шота слегка ошалело опустился на стул.

- Точно от меня? - Анжела дернула плечом. - От меня значит.

- А кто будет? - Шота посмотрел на Анжелу и, не дожидаясь ответа. - Сын, наверное… Сын… - Помолчал. - К маме тебя отвезу, в Москву. Там рожать будешь. - Шота помолчал еще. - Ладно, не плачь. К Максуду собирайся. Потом поговорим.

Шота подошел к ней, положил руку на подрагивающую спину.

- Ну… Ну, не надо плакать. Хорошо все… Хорошо будет. Не плачь.

- Лялька! Держи меня за руку. Не лезь туда - потеряешься. Нет, арбузов зимой не бывает… и дынь тоже. Да не прыгай ты!.. - Ну вот, накричал на ребенка. Ладно, Лялька, не обижайся, сумки уж очень тяжелые - нагрузила нас мама на полную катушку. Давай встанем здесь, подождем ее. А вот и она.

- Стоите? Фу... запыхалась. - Наташа сдувает с лица непослушную прядку волос. Перекладывает в мою сумку очередные покупки. - Постойте, мои дорогие, еще немножко, я в мясные ряды сбегаю.

- Мама, я с тобой! С тобой. - Лялька уцепилась за мамину руку.

- Возьми ее, Наташа, а то эта непоседа изведется стоять на одном месте. Я вас здесь с сумками подожду. И фрукты за одно купите.

- И бананы! - подхватывает Лялька, и смотрит просительно на маму.

- Ну, хорошо, только по сторонам меня не дергать и слушаться. Договорились?

- Да! Да! - радостно вопит Лялька. Женщины мои уходят. Я остаюсь.

Я стою и наблюдаю рыночную картину. Интересно? Ну-у... по крайней мере, занимательно.

Хороший день сегодня - солнечный, морозный. Шашлычным дымком тянет. И мороженым луком. Интересно, как он умудряется гнить на морозе.

По дворику лениво прошли два милиционера. Стрельнули у бабки семечек и куда-то завернули.

Безногий инвалид, толстый и похожий на Наполеона Бонапарта, зычным раскрытым голосом завел под гармошку песню.

Дальний конец дворика отведен под торговлю мехами. Поэтому здесь немного народу - за шубами нет очередей. Женщины, придерживая в хвосте мужей, хотят, смотрят, щупают. Я тоже ходил так на прошлой неделе. Вспоминаю об этом с гордостью - хорошую шубку купили Наташе. И не дорого - копили всего месяца два, и в долги почти не залезли.

К новому, только что отстроенному, стеклянному павильону, съезжаются иномарки. Из них выходят лица кавказской национальности. Лица исполнены собственного достоинства и презрения ко всему окружающему. Лиц сопровождают симпатичные женщины. Преимущественно блондинки, и преимущественно крашенные. Вот из очередного “мерседеса” вышла одна, с плюгавым кавказцем. Высокая, в распахнутой шубе до пят, волосы ярко желтые, лицо ярко накрашенное... да что я... золотые волосы и лицо красивое. Очень красивая женщина. Жаль...

Певец в инвалидной коляске тут же подхватил:

Чего-то нет, чего-то жаль,

Чего-то сердце рвется в даль.

Я вам скажу секрет простой -

Кого люблю тот будет мой -о-о-ой...

Что там, в этом павильоне? Какая-нибудь очередная презентация? Какое мне дело. Надо Наташу ждать.

- Белка! Не дергайся. Все нормально... Мы молодая семья, направились за покупками. Когда подойдем к павильону, возьмешь ребенка и сразу уйдешь с рынка. Поняла? Да не дергайся!

- А ты?

- За меня не бойся. Никто не сообразит, что стреляет младенческая коляска. Разнесу павильон, начнется паника. Я брошу пулемет и в толпе выберусь с рынка. Логично?

- Не знаю... не уверена. А если там будут люди?

- Какие люди? Там будут только черножопые хачики и их продажные суки. Плевать! Они знали что творили... когда Олега...

Белка отвернулась.

Вот двор между двумя корпусами. Стеклянный павильон прямо напротив. А тачек-то! Не иначе вся черная мафия собралась. Суки! Ты, Белка, не бойся - я все нормально сделаю. И вернусь. Фу, жарко, в жар бросило. Фу-у...

- Белка, сходи, купи мне, пожалуйста, пива. Я подожду.

Белка пожала плечами, ушла.

А рученки-то дрожат. Дрожат и потеют. Жарко в перчатках. Суки! Ну и морды отвратительные. Самодовольные, отъевшиеся - хозяева жизни. Поналезли к нам... А бабы - твари. Липнут к их деньгам, как мухи к дерьму. Продажные... Ох, какая блондиночка, прямо златовласка. Златовласка с черножопым хорьком. Они светленьких любят. Вон зыркает, сволочь. Сейчас, подожди, уже скоро. Не долго тебе зыркать. Где эта Белка? Жарко, пива хочется. Боюсь, что ли? Какая разница. Что должен - я сделаю. Скорее бы... Где же Белка?

Я видел, как это происходило. С первого мгновения, и до того как Худяк потащил меня в дыру. Там я потерял сознание.

Вернулись Наташа с Лялькой. Лялька ела банан. Наташа рассказывала о чем-то, кажется, о том, как ее любит продавец мяса...

Сначала размазался угол мясного павильона. Как масло. Да, это было такое масляное пятно, или нет - мазутное, с радужным ободком, как на мазутной луже. Пятно смазало угол мясного павильона, часть двора, пару киосков... потом оно распалось на отдельные мазки, много-много мазков, много-много... И из каждого выскочил убийца.

Я часто думал потом, как их лучше назвать, копался в памяти, перебирая всяких фентезийных и мифологических существ: цверги, гномы, карлики? Карлы? Не знаю, сейчас не знаю. А тогда я не сомневался в названии - это были убийцы.

Я видел все четко, я рассмотрел их в мельчайших подробностях и все запомнил. Он были низкие, мне по пояс, и широкие, кряжистые, почти квадратные. Волосы жесткие, как свиная щетина, торчат - у кого ирокезским гребнем, у кого хвостом на темени. Лица грубые, долотом тесаные, свирепые, дикие лица, яростью искаженные. Бороды лопатой, усы в косицы сплетены. Одежда – железо, куски кожи дубленой, местами мех короткий, крысиный. В руках ( кулак в пол моей головы ) топоры голубой стали, огромные, резаки широкие, мечи короткие. Щиты круглые, железом окованные, с железными шишаками. Убийцы.

Они начали убивать сразу. Как появились. Всех. Подряд. Людей рубили в мясо. Страшно было – я тогда не умел так, я испугался. Поэтому Ляльку с Наташей убили. Я не смог защитить их. Их убил Греарнах, вождь.

Белка ходила за пивом слишком долго. Наверное, встретила кого-нибудь из знакомых и трепалась. Безалаберная она.

Младенец заплакал. Как их там баюкают? Качать, что ли надо? Помню я одну колыбельную, Олег ее придумал. Спеть? Эй, малыш!

Не понравилась малышу колыбельная. Мне она тоже не нравится. Ты голодный, что ли? Черт, коляска тяжелая, не покачаешь. Трясти придется.

Вот и Белка. Появилась со стороны киосков. Скорее же - еще немного и я убегу отсюда на хрен! Или палить начну во все стороны!… Черт, террорист хренов, хватит психовать.

А дальше... Я не понял, что случилось, увидел только, как посыпались гномы... Это точно были гномы, вылитые тангары.

Они появились прямо за Белкой. Все происходило бесшумно, она не знала, что у нее за спиной. Вдруг она обернулась... Кто-то из этих рубанул ее поперек... она сломалась, кажется... пополам. Потом был вопль. Она кричала. Кричала уже мертвая. Пока не вышел весь воздух.

Тут меня будто льдом сковало – я застыл, смотрел только - тупо и неподвижно, лишь глазами ворочал, да покачивал машинально коляску с плачущим младенцем.

Гномы быстро рассыпались по двору, быстро - в считанные секунды. Смертельные карлики, карлы.

- А-а! Курные выбледки Матери Гор! - Закричал Худяк, размахивая жезлом - через мгновение после того, как все поняли, что оказались на месте. И через мгновение, как Греарнах пролил первую кровь. - Вперед! Валите великанье племя, пока они не расчухались! А-а!

Греарнах подхватил крик.

- Во-о-о! Бей! Берите легкое железо и меха! Ходи! Ходи-бей!

Карлы врубились в толпу. Великаны не сопротивлялись, ложились под топоры. На многих были дорогие меха, их рвали прямо с порубленных тел, срезали клочьями с кровью, с мясом, совали в мешки - дома почистим.

Рынок превратился в бойню. Это был ужас, что-то дикое, невероятное, не помещающееся в черепную коробку. Кто эти звери? Откуда? Почему смерть? За что?!!

Зазвенели стекла в киосках, посыпался вывороченный товар. Визжала продавщица, потом захлебнулась. Лохматый гном вскочил на прилавок со шмотками, раскроил голову опешившей торговке. Сдернул с продавленного черепа перепачканную в мозге черно-бурую шапку-эскимоску. Карлик с хвостом на лысой башке вспорол кривым резаком брюхо пожилому грузчику, толкавшему тележку с пустыми алюминиевыми контейнерами. Грузчик был выпимши, долго не мог понять, отчего у него лезут кишки из засаленного синего халата. Так и не понял.

Но самое страшное было не это - за гномами шли их женщины. Женщины с тесаками в руках. Они вырезали раненых и собирали добычу. Почему-то это казалось страшнее всего.

Карлы быстро вырезали всех, кто был во дворе. Тех, кто бежал, не догоняли - добычи хватает. Вот добрались до иномарок перед стеклянным павильоном. Рубили топорами свое легкое железо.

Тут очнулась иномарочная братва - водилы, телохранители, которых оставили в машинах ждать хозяев. Затрещали редкие выстрелы. Кто-то из гномов споткнулся, упал - тут же вскочил с залитым кровью лицом, свирепый, бешенный. Из павильона выбежала охрана. Трое ребят в черной униформе с одним помповым ружьем на всех. Ружье выстрелило три раза. Потом ребят свалили.

Карлики ввалились в павильон. Один пробежал прямо сквозь стекло, разбив вдребезги низ огромного витража. Верхняя часть дрожала пару секунд и обрушилась, будто нож огромной гильотины. Нож рассек пополам толстую гномью бабу, бежавшую следом.

Греарнах бежал в нашу сторону. На ходу зарубил кого-то, отшвырнул. Наташа закричала, глаза у нее были совсем безумные. Он побежала, побежала почему-то прямо к Греарнаху. Я не остановил ее. Когда Греарнах замахнулся, я закрыл глаза. Когда открыл, над Наташей уже была квадратная бабища с ножом. Бабища отрубила Наташе руки и стала стягивать ее серебристую шубку. Руки должно быть мешали.

Возле Греарнаха оказался калека с гармошкой. Тот, будто не замечая ничего, заканчивал свою идиотскую песню:

Греарнах занес топор и вдруг отшатнулся - он увидел ноги калеки, две обутые в дерево культи. Позор для вождя принимать смерть от безногого – даже если так было предсказано… Греарнах испугался. Калека остался жить.

Как убили Ляльку, я не заметил. Греарнах уже рубал продавцов мороженого лука. Ко мне бежал гном с секирой.

Андрей все стоял и смотрел.

Карл с закопченной сосредоточенной мордой тащил за ногу давешнюю золотоволосую красотку. На ней не было шубы, это видимо ее спасло, потому что красотка была еще жива. Высадив боковое стекло, из павильона выскочил её хачик, он орал что-то по-своему резко и гортанно. В его руке прыгал пистолет. Хачик выпустил всю обойму. Четыре раза попал точно - сосредоточенный карл шатался и кривился от боли. Когда кончились патроны, он зарезал хачика. К блондинке подбежала гномиха с тесаком. Карл двинул ее обухом по голове, гномиха отстала.

Андрей смотрел.

Вот человек в короткой куртке и с мокрыми штанами. У него убили жену и ребенка. А он застыл столбом. К нему, подбежал кособокий коротышка с секирой. Замахнулся... И тут человек, словно проснулся - отпрыгнул в сторону, подхватил проволочный ящик из-под лука. Парировал ящиком удар.

Широкое лезвие секиры застряло между прутьев, человек вывернул ящик, дернул - гном выпустил из рук топорище и остался без оружия. С разваленной луковой кучи прыгнул второй гном, с железной короной на голове. Он рубанул широко, медленно, будто даже с ленцой. Он перерубил человеку ноги чуть выше колен – обе, и отвернулся, сразу забыв о нем.

Дальше было что-то невообразимое – человек поднялся. Раскидывая ошметки грязного снега, встал на свои окровавленные обрубки, и в руках у него была секира. Он оказался почти одного роста со своим врагом. И человек ударил - снизу вверх. Гном обернулся как раз, чтобы увидеть летящую сталь.

Секира снесла гному пол-лица и ткнулась в корону, выбив длинную искру. Человек взревел победно и яростно, потряс в зверином ликовании кровавой секирой. Упал лицом вниз.

Андрей долго смотрел, как тангары убивают людей. Долго, почти минуту. И, наконец, нажал рычаг. Коляска ударила назад – Андрей еле удержал ее, пришлось навалиться всем телом и до боли напрячь руки. Пулемет вдарил оглушительно громко – ребенок не замолчал, его просто не стало слышно.

Андрей не видел куда стреляет. Перед ним был павильон, очередь прошла по нему, круша стекла. Андрей направил коляску на тангаров. Коляска билась, судорожно выплевывая смерть. Кто умирал? Андрей не знал. Он только жал скользкий от пота рычаг. Жал и все.

Дерматин обивки против пулеметного ствола сгорел, пороховой столб бил на полметра. Не приделал Рубик пламегаситель.

Карлы почувствовали на себе укусы огненных стрел, быстро определили их источник. Пригнувшись к земле и выставив перед собой щиты, к Андрею бросились трое. Прицел был рассчитан на людей. Пули пошли поверх гномьих голов. Андрей наклонил коляску. Поздно. Кто-то из гномов метнул топор на длинном кожаном ремне. Топор рассек ключицу, отбросил Андрея, рванулся из раны, выдирая кости. Гномы подбежали.

Больше Андрей ни на что не смотрел - его добили в три топора.

Греарнах умер сразу, даже не удивившись. Мы с ним упали. Я не знаю кто раньше. Ко мне подбежала его баба, та, что рубила Наташе руки. Ее остановил Худяк со своими телохранителями. Бешеную бабу держали трое.

Худяк вытряс из заплечного мешка что-то вроде жидкого цемента и залепил мне ноги. Я все порывался пнуть его пяткой в лицо, но у меня не получалось, и Худяк смеялся. Мне связали руки, засунули по пояс в мешок с лямками. Худяк взял меня на спину.

Во двор вбежали пятеро ментов с короткими калашниками наперевес. Хлестнули очередями. Пули выбивали щепки из гномьих щитов, лязгали по железу, застревали в широких могучих телах… Но гномы были уже в меховых рядах, набивали мешки. Один из ментов принялся вызывать подмогу. Да, поздно уже, поздно! Ментов убили, кажется, всех.

Снова масляно засветился угол двора.

Худяк заорал.

- Кончай! Кончай свою курву еть! Домой! Тащи добычу! Белую дьяволицу живой тащи! Волоки, волоки уродицу! Тачку огненную не сломайте! Наших не оставляй – дохляков! Скорее, скорее, ублюдки гранитной расщелины! Куды щемишь, хер треснутый, бабу пусти! Айда!

Худяк закончил орать, поддернул лямки мешка и прыгнул в дыру. Последним.

Греарнах всегда возвращается домой – это знают все. Греарнах всегда приносит хорошую добычу – даже из горгоры, даже из страны великанов… Только зачем нам эта белая дьяволица с бесом во чреве, зачем обгорелый сын огненной тачки… Зачем?

Греарнах – великий воин. Обидно великому воину принимать смерть от дочери желтоволосой уродицы. Дочери, которая еще не родилась… А что делать – так будет. Так было предсказано. Это знают все, и я тоже знаю. Потому что Греарнах – это я.

Греарнах – Безногий Воин, вождь.

Страшное место, эта ваша Святая земля - сады, поля, пастбища, горы, пустыни, неприступные скалы, оазисы - везде смерть. А люди. Христиане, мусульмане, недобитые кочевники-язычники, беглые персы-огнепоклонники, евреи, греки, армяне - всякая шваль. Вера? Чья? Христиан: византийцев, католиков, тамплиеров, поклоняющихся то ли дьяволу, то ли собственному заду? Мусульман: шиитов, суннитов, исмаилитов, бешенных ассасинов в горных крепостях? И время. Время - двенадцатый век, обычное поганое время, когда не знаешь что легче - жить или умереть, и понимаешь что самое правильное не рождаться.

Вот вам. Это все. Место, люди, вера и время. Поверьте, этого достаточно чтобы заварить адскую кашу. А потом расхлебать её с аппетитом. Или оставить, как есть. Для других. Для вас.

Средиземное море, восточное побережье. У моря гордые крестоносные государства: Королевство Иерусалимское, княжество Антиохия, графство Триполи. Кусок христианского мира, выхваченный почти сто лет назад со стола диких сельджуков. Обетованная земля, существующая милостью венецианских торгашей и силой рыцарских банд. Благословенный край, подобно неповоротливому медведю, огрызающийся на укусы своры мусульманских псов, и теряющий клочок за клочком из своей выгоревшей шкуры. Теряющий безвозвратно.

1152 год. Войска Нур ад-Дина огнем и мечом прошлись по графству Триполи, оставляя за собой россыпи трупов и развалины крепостей.

Так было. Яростные набеги египтян, сирийцев, сельджукских князьков сменялись шаткими перемириями и новыми набегами. Крестоносные государства шатались и разваливались по ударами легкоконных орд, в сварах и дрязгах королей, князей, баронов. В мире существовала только одна сила, способная укрепить и сохранить завоеванное паладинами прежнего века, но сила эта преследовала другие цели - странные и непонятные.

“Тайное рыцарство Христово и Храма Соломона”, Орден рыцарей Храма - тамплиеры. Суровые, надменные и неистовые воины, бойцы, спаянные жесткой дисциплиной, профессионалы войны, жестокие и коварные. Аскеты, накопившие несметные богатства. Отравители, врачующие больных и увечных. Монахи, справляющие обряды, неизвестные святой католической церкви. Ученые, колдуны, идолопоклонники, идущие своим путем, тайным, недоступным разумению непосвященных. Предатели, карающие предательство смертью... Тамплиеры.

- Злой! Отпусти меня, Злой… дай уйти, я уйду и всё… всё.

Человек говорил с Богом – давно, может быть неделю, может быть всю жизнь – он бредил. И умирал. Но Бог не отвечал ему. Никогда. Бог был злым – ему не нужны были мертвые, только живые.

- Падальщик!

Человек дернул ногой. Падальщик переваливаясь, как клуша, отошел в сторону. Он щёлкнул клювом и обиженно заквохтал. Падальщик любил мёртвых.

Человек приподнял голову. Поводил черными гноящимися глазами. Перевернулся на спину.

На него текло небо. Небесная твердь расплавилась и текла на землю, как медь – человек помнил расплавленную медь. Это было в Эдессе. Горел храм Святого Луки. Медная кровля расплавилась и потекла. Как сейчас. Или потом, когда осаждали Дамаск. Струя расплавленной меди разбилась о шлем Щербатого Жофруа.

Человек закрыл глаза.

- Злой, отпусти меня, у меня Её нет – ты же видишь. Дай мне уйти, дай уйти и всё… - Бог не ответил человеку, он никогда не отвечал ему.

Человек попробовал ползти.

Земля утекала в небо. Струился песок, камни, скалы где-то вдалеке. Они изгибались, как языки пламени. Белые и ослепительные, как небо. Пустыня горела и плавилась. Она испарялась в небо. Она исходила жаром. Как труп – человек вспомнил трупы… так труп исходит зловонием. Эта земля умерла, и Бог не любил её.

- Ладно, Злой, ты не отпускаешь меня – значит я уйду сам. Сам… и ты…хоть ты и Злой… Не все здесь в твоей воле. Как ты этого не поймешь… - человек пошарил рукой на груди. Там у него был стилет, тонкий, трехгранный, такой от которого почти не чувствуешь боли. – Смотри, Злой, и попробуй что-нибудь сделать. – Человек часто говорил так, но Бог никогда не отвечал ему.

Человек все еще искал в грязных лохмотьях… Стилет действительно был там, но очень давно, неделю или целую жизнь назад.

Пальцы человека вдруг ткнулись в боль. Человек тут же вспомнил её, глухую, привычную, почти не заметную. Пальцы почувствовали влагу. Человек забыл о стилете, о боли, о Боге – он вспомнил воду.

Человек оттянул лохмотья и увидел рану – серое развороченное мясо. Мясо тускло сочилось вязкой слизью. В ране было что-то мелкое и белесое. Человек подцепил его пальцем и поднёс к глазам – это был червь.

Человек улыбнулся. Он хотел что-то вспомнить и забыл.

Человек очнулся от того, что кто-то теребит его ногу. Он хотел пошевелить ею, но не смог. Падальщик ударил клювом и пробил толстую воловью кожу. Сапог стал наполняться кровью.

Человек вспомнил, что жив. И догадался, что сейчас умрет. Падальщик не был злым, он любил мертвых.

Потом человек вспомнил звук – так стучат копыта. Человек вспомнил людей – от них всегда боль. Люди берут его, переворачивают, трогают, тормошат – от них очень больно. Человек хочет умереть, но вспоминает воду – так он пьёт.

- Это франк. Что будем делать с ним, брат Большой?

- Возьмём с собой – в Мехте продадим Аслиму. Пусть живёт. Брат Безымянный, сажай его на свою заводную, на ней меньше груза.

Брат Безымянный перевязывает человеку раны, разжимает зубы – на воспаленный, распухший язык падают несколько обжигающих ледяных капель. Капли растворяются, уходят – после них остается прохладная пустота.

Человека поднимают в седло, притягивают кожаными ремням. Ему больно, но он улыбается. Он опять проиграл. Бог протянул ему свою руку. Бог не дал ему умереть.

- Ты обманул меня, Злой, перехитрил. Ты не хочешь отпустить меня… ты, Злой! – Человек снова говорил с Богом – он бредил. И Бог ответил ему. Бог отвечал всегда.

- Ты ещё не сделал того, что должен. Сделай и ты умрешь.

Брат Безымянный вез франка на своей второй лошади, он вел ее вповоду, рядом.

Человек бредил. Он говорил с Богом, а слушал его брат Безымянный. Безымянный слушал долго, не пропуская ни одного слова. А потом подозвал брата Среднего, тот знал латынь.

На привале они подошли к брату Большому.

Брат Большой был старшим из братьев. Он был самым мудрым, он слушал недолго.

Этот франк одержим Чашей. Я встречал одного такого в войске гяуров… давно. Мы не повезем его в Мехт – он знает слишком много. Он – воин Чаши. Я покажу его Старцу Горы.

Брат Безымянный покачал головой.

Старец слишком много стал думать о власти, больше чем о служении Аллаху, брат Большой. Он может использовать новое знание во вред, – брат Безымянный всегда отличался осторожностью. – Но может быть я не прав?

Брат Большой задумчиво посмотрел на бормочущего свои странные слова изможденного человека, на франка.

- У нас будет время подумать об этом – путь долог. Дело Аллаха ждёт нас в Аль-Хадже.

Братья тронулись в путь. Человек ехал с ними – иногда он открывал глаза и видел всадников. Один из них часто оборачивался к нему и тогда человек видел голубые глаза, узко посверкивающие из-под зеленой чалмы.

Они называли себя руки Аллаха – они творили его волю. Их было десятеро – два раза по пять, две руки – десять пальцев, десять воинов-побратимов – два отряда по пять человек. Две руки. Часто они действовали отдельно друг от друга, иногда вместе.

У них не было имен, только прозвища. Они родились в разных странах, но все служили одному Богу. Для простоты и чтобы не смущать непосвященных, они называли его Аллахом.

Братья пробирались через пустыню уже несколько дней. Франк поправлялся – нутро его было жилистым и крепким как удавка, силы быстро возвращались к нему. Он больше не говорил с Богом – он выжил. Братья не спрашивали его ни о чем – франк молчал. Франк ничего не просил – ему перевязывали раны, его кормили. Он благодарил за доброту молча. Братья уважали его отрешенность. Ему давали по несколько капель бальзама, тогда он спал прямо в седле, это был хороший сон – франк выздоравливал.

Прошло еще несколько дней.

Потом был оазис Аль-Хадж. Человека оставили с запасными конями за холмом. Братья вернулись скоро. Потом человек лежал на траве. Потом закапывал вместе с братьями трупы. Трупов было много, больше двух десятков – братья были хорошими воинами.

Человеку дали коня одного из закопанных. На лошадях других поместили какую-то поклажу. Медленных верблюдов оставили в оазисе.

На дневку остановились в небольшой котловине. Человек окунулся в жаркое душное марево - это был сон.

- Йал-ла! Йал-ла! – человека рывком выбросило из дремы, он вскочил…

Засада была устроена мастерски. Кругом визжали, выли - бешенные копыта взбили песчаную пыль – в лицо метнулась ослепительная сабля. Человек нырнул в сторону, бросился под брюхо лошади. Конь взвился, всадник вылетел из седла с разрубленным лицом – его достал брат Безымянный, только другой, из второй руки. Человек подхватил саблю убитого.

Человек тоже зарубил кого-то, потом прикрыл спину одному из братьев, потом конник сбил его с ног. Человека подхватил брат Большой. Потом пришлось отбить двуручный меч, потом снова. Человек посмотрел в лицо нападавшему и узнал его.

- Годфрид! Ты?!

Лицо нападавшего исказилось.

- Ты ещё жив, предатель! – тяжелый меч смел гибкую сабельку, бросил человека на землю, - Умри, пес, ты продал Храм! – Меч поднялся.

Человек закрыл глаза – давай! Над ним что-то резко щелкнуло. Брат Безымянный, на этот раз тот самый, отбросил разряженный арбалет и снова взялся за меч.

Человек вскочил – теперь он знал своих врагов, он узнавал многих. Сабля в его руках запела. Так учил драться отец Бран – на пределе. На пределе собственных сил и сил стали, так чтобы клинок звенел – звенел, бился, вибрировал, как живой, пел не умолкая, так чтобы казалось ещё чуть-чуть и сталь не выдержит бешенного напряжения, взвизгнет в последний раз и разлетится осколками. Клинок должен петь – только тогда сталь рассекает сталь.

И человек начал бой. Он разрубал норманнские кольчуги под белыми бурнусами, крошил, арабские шлемы опутанные слоями тонкого шелка. Его противники призывали кто Бога, кто Аллаха и умирали, скрючиваясь в белой пыли. Его несколько раз ранили – это были хорошие добрые раны, из них текла кровь, а не гной. Потом человек увидел, что брат Мизинец опустился на колено.

Человек прикрыл его стальным вихрем, поддержал одной рукой… Человека залила чужая кровь. Потом оказалось, что врагов больше нет. Человек понял, что не может стоять, он неловко оглянулся – если он упадет, то уронит брата Мизинца… К ним подскочили братья, подхватили обоих, бережно уложили.

Брат Мизинец захрипел, он протянул руку – брат Большой сжал её.

- Не отдавайте франка… он теперь… брат – кровь смешалась.

Брат Большой успокаивающе погладил слабую ладонь.

- Да, он теперь наш брат. Брат по крови.

Брат Мизинец закрыл глаза – он умер.

Брат Безымянный и брат Большой бродили по месту схватки.

- Брат Большой, посмотри сюда, - брат Указательный левой руки опустился на песок и откинул ткань с лица одного из нападавших. - Узнаешь?

- Да, брат, это Хуршах, я видел его в Бениасе, он верный пес аль-Джеббеля, Старца Горы.

- А это? Тогран - сотник Старца, его прислали из самого Аламута. Все эти люди отборные федави. А здесь - смотри, брат, это гяуры. Гяуры, чтоб я сдох! - Брат Указательный чуть не подпрыгнул на корточках.

- Годфрид де Ферн, сановник Храма. А это? Брат Безымянный, ты узнаешь кого-нибудь?

- Да, многих. Я не знаю имен, но все они тамплиеры.

Брат Указательный снизу вверх посмотрел на старших братьев.

- Аль-Джеббель опять стакнулся с храмовниками, не иначе. А мы хотели ехать к нему в Алейку.

Брат Большой опустил глаза. Безымянный положил руку ему на плечо.

- Опасно не то, что Старец в сговоре с Орденом, а то, что он выступил вместе с ним против нас. Не думал я, что он когда-нибудь осмелится на это. Храмовники и хашишины - две самые большие силы на этой земле. Их стоит опасаться. Но, что связало Аль-Джеббеля и Великого Магистра? Ведь Старец совсем недавно отобрал у Храма крепость Апомею. Магистр должен быть зол, как семеро дьяволов.

- Чаша. И храмовники и Старец рвутся к Чаше. Они еще не нашли её, и поэтому они вместе. Когда найдут - вцепятся друг другу в горло. - Брат Большой отвернулся. - Мы должны найти её раньше. И мы найдем ее.

- Кто ты, человек?

- Я воин и слуга.

- Кому ты служишь?

- Тому, чей приход предсказан.

- Кто он?

- Спаситель. Он придет последним пророком в этот мир и приведет его к Доброму, к Богу.

- Кто твой Бог?

- У него нет имени, он не изрекаем, он идея и первопричина, он непостижим. Он - Доброта, он - Любовь, он - Разум. Он – бесконечность и отстраненность. Он бесплотен и поэтому противен злу.

- Что есть зло?

- Всё сущее - зло, материя - зло, создатель сущего - зло. Зло правит этим миром - бог его Злой.

- Что уничтожит зло?

- Чаша. Она призовет в мир Спасителя. Я должен найти её.

Люди за пределами света молчали.

- Ты знаешь кто мы?

- Братья.

Снова тишина, только шумит пламя. Потом человек слышит голос – это брат Большой из правой руки.

- Было семь великих пророков: Адам, Ной, Авраам, Моисей, Иисус, Магомет и Исмаил. Каждый из них прожил жизнь, выполнил волю Аллаха и ушел. И вот настал срок придти в мир восьмому и последнему из великих. Восьмым будет пророк Махди. Это ему предстоит вершить суд над живыми и мертвыми, это ему предстоит победить Аримана и привести избранных в царство Мира и Разума. Это его называют Спасителем.

- Мы - руки Аллах, мы творим его волю. Мы оружие его на земле. Мы ищем Чашу. Ты, франк, сражался сегодня с нами, ты убивал наших врагов, ты смешал свою кровь с кровью нашего брата. Ты воин Чаши. Руки Всевышнего свели наши пути воедино. С правой руки убит брат Мизинец - согласен ли ты, франк, заменить его? Согласен ли ты идти нашим путем? Согласен ли ты стать нашим братом?

- Да...

Багряная карусель опрокинулась и стала бездной.

- Да.

Желтое пламя облизало небо языком бешенной собаки.

- Да!!!

Костер выл и гудел, перемалывая кости травы выщеренными углями. А Злой тихо смеялся на самом дне бездонной ямы и временами заслонял звезды.

- Ты их тоже предашь. Предашь... Непременно предашь. Ты принесешь Её мне. А я за это убью тебя. - Злой покатывался, ему было весело. Злой не был человеком, всего лишь богом.

В бывшей мечети аль-Акса, под боком дворца короля иерусалимского, у церкви гроба Господня, на месте где, по преданию, находился храм Соломона, собрался капитул “Тайного рыцарства Христова”.

Воистину тайной были исполнены дела христова воинства. В черной комнате глухого ноздреватого камня, с окнами, обращенными во тьму и дверьми, ведущими в подземелья, застоявшийся воздух содрогался от слов, произносимых людьми в белых одеждах. И тени в ужасе метались по углам, прячась чадящего огня, боясь, что заметят их, невольно подслушавших тихие голоса людей, несущих мечи и кресты цвета крови.

О многом говорили сановники. О деньгах, что пожертвовал Ордену Генрих Плантагенет, во искупление убийства им Томаса Бекета. О новых кораблях, заложенных на верфи в Яффе. О потерях и добыче. О пожаре в сидонском госпитале. О связях с Киликией. О новой папской булле и о старых конфликтах с клиром. Говорили о политике, о пути государств, о королях-марионетках. Говорили о жизни и смерти. Об убийствах и предательстве. Говорили о вещах, за которые мать католическая церковь сжигала на кострах. О многом говорили сановники, об одном лишь молчали, ждали, когда заговорит Великий Магистр...

- Годфрит де Ферн... Где он? Что с его отрядом? - взгляд Магистра остановился на маршале.

Маршал поднялся, с шумом отодвинув тяжелый стул.

- Последнее его письмо было из Алейки. Я уже докладывал об этом. Соглашение с Аль-Джебелем достигнуто. Де Ферн писал, что он с отрядом ассасинов приступил к выполнению миссии. Еще он упоминал о каких-то “пальцах Аллаха”, которым известна тайна Чаши... После этого, вот уже семь месяцев, от него нет никаких посланий. Я не знаю что с ним. - Маршал замолчал, но остался стоять под перекрестными взглядами пятерых.

Заговорил главный капеллан.

- Я прошу разрешения недостойному слуге Храма обратиться к великому капитулу, - капеллан посмотрел на Магистра, тот кивнул. Капеллан помолчал, словно собираясь с мыслями. - Мои уши многое услышали сегодня. О многом говорил я сам. Много вопросов стоит перед орденом Храма, много задач предстоит решить нам, его служителям. Много забот навалились на плечи наши. И слушая превеликое множество слов, произнесенных сегодня, с ужасом вдруг подумал я, что о главном не было сказано нами ни одного слова. Неужели, подумалось мне еще, что под гнетом дел, больших и малых, в суетности дней наших, забыли мы о единой великой цели, служить которой призвал нас Господь. Неужели забыли мы, для чего создано Великое воинство Христово. Забыли мы - высшие сановники Храма. А что же тогда говорить о простых братьях, не посвященных в тайны Ордена. Воистину гордыня и спесь застилают глаза наши. К мирскому обращены души наши, души коим сам Господь велел блюсти чистоту, вести жизнь светлую. Ибо великой цели служим мы! Воистину Великой! - Капеллан остро глянул на маршала. - И вот теперь, когда дошел черед до разговора о миссии, ведущей к достижению нашей цели, о чем слышим мы? Маршал не знает, что случилось отрядом наших братьев, с членом капитула, с людьми, отправленными на поиски... - капеллан многозначительно осекся. - А вы сами, вы, маршал, пробовали найти Годфрида де Ферна и его отряд? Что вы сделали для их поисков за эти полгода? Что доносят осведомители, которым мы платим огромные деньги? Что?

Капеллан обычно не вмешивался в вопросы тайных миссий Ордена, но он хотел посадить на место маршала своего брата. Об этом знали все. Лицо маршала побагровело.

- Где прикажете его искать? В горах Ливана, в сирийских пустынях, в Египте, в Аравии, в Иране? Миссия могла привести его куда угодно. - Маршал был разъярен, но изо всех сил пытался сдержаться. - Де Ферн надежный слуга Храма и опытный воин. Если он жив, то даст о себе знать. Наши люди предупреждены о нем. Если он объявится где-нибудь, нам сообщат. Остается ждать... и молиться, - маршал вспомнил, что он тоже монах. - Мне нечего больше добавить.

Маршал сел, положив перед собой тяжелые кулаки.

- А что если Старец нас предал? - это сказал сенешаль. - Аль-Джебель мог уничтожить отряд.

- Какая корысть ему убивать наших людей? Он первый предложил союз. Он нуждается в нашей помощи. Как впрочем и мы в его.

Рыцари Храма молчали. Заговорил Магистр.

- В игру вмешалась третья сила. Она спутала планы наши и Старца. Старец опять вел двойную игру, он обратился с предложением союза не только к нам, но и к королю Амальрику. Джеббель пообещал, что он сам и все его приверженцы перейдут в христианство и станут верными слугами нашего короля. Какие цели преследовал Старец, делая это в высшей степени сомнительное предложение? Собирался ли выполнить свое обещание? Я не верю в это. Король поверил. Старец поставил одно единственное условие – тамплиеры не будут собирать подати на землях исмаилитов.

- Что? Как? Подати? – Капитул был возмущен и удивлен. Возмущен больше.

- Король согласился на это условие. – Продолжал Магистр. – Посланцы Старца отправились в его крепость Алейку с подарками и грамотами короля Амальрика. Но они не добрались до места. Кто-то позаботился об этом. Маршал?

- Я ничего не знаю, мой Магистр.

- Хорошо. Но король Амальрик подозревает Храм. Он требует наказания виновных.

Сенешаль нашелся быстро.

- Пусть виновным будет брат Готье дю Месниль, рыцарь одноглазый и тупой. Он уже давно выпрашивает себе наказание: нарушает устав, болтает на каждом углу чего не следует, постоянно устраивает стычки с госпитальерами. Мы сами осудим его, а король пусть довольствуется тем наказанием, которое мы вынесем.

- Хорошо, брат, так и сделаем.

Великий Магистр Одон де Сент-Аман сказал:

- Мы не знаем, вернется де Ферн или нет. Все в руках Господа. Но кто-то должен делать его работу. Мы должны решить, кто займет место де Ферна в капитуле. - Магистр оглядел сановников. - Я слушаю ваши предложения. Сенешаль?

- Я не знаю, сможет ли кто-нибудь заменить де Ферна. Он держал в руках нити всех наших миссий.

Главный капеллан?

- Не знаю. Нет. Я плохо разбираюсь в тайных делах. Не знаю...

Маршал криво осклабился.

- Почему бы вам не предложить своего брата, святой отец? Или искусство скрытой войны слишком мудрено для него? - Старый воин отвернулся от капеллана. - Годфрида де Ферна может заменить только один человек – Жерар да Ридефор. Брат Жерар был воспитанником Годфрида. Он в курсе всех дел Ордена. Более того, де Ферн всегда смотрел на него как на своего приемника. Только Жерар сможет продолжить дело де Ферна.

- Жерар да Ридефор слишком молод для такого поста. К тому же он недавно в наших рядах и не прошел обряда высшего посвящения. Он...

- Жерар да Ридефор достаточно зрел. Он прошел не одно сражение. Он был маршалом Иерусалима. Ему доверено много секретов Ордена, он долгое время был нашим тайным братом. Он один подготовил и выполнил миссию по похищению сына великого визиря Египта.

- Да, да, - неожиданно закивал головой казначей, - одной этой миссией брат Жерар принес Ордену шестьдесят тысяч золотых. А сколько мы получали с захваченных им караванов.

Высокий капитул смотрел на Великого Магистра. Его голос решал все. Гроссмейстер ордена тамплиеров встал.

- С сегодняшнего дня и до возвращения брата нашего Годфрида де Ферна, тайными миссиями Ордена будет ведать брат Жерар да Ридефор. Я сам проведу с ним обряд высшего посвящения. Маршал, вызовите брата Жерар в Иерусалим. Главный капеллан, займитесь приготовлениями к обряду. А теперь помолимся, братья, и да услышит Господь наши молитвы.

Старик в досаде плюнул и попал себе на бороду.

- Ах, ты нечистый выкидыш бешенной кобылицы, покрытой крылатым богом Толбазом. Ах ты отродье матери семерых иблисов... Пех-пех-пех... - последнее ругательство дало новый поворот мыслям старика, - Если не подойдешь ко мне, я скажу твоей матери, чтобы не давала тебе жрать сегодня... И завтра тоже. Пех-пех-пех...

Эта угроза заставила внука задуматься. Он бочком подобрался поближе.

- Ты звал меня, дедушка?

- Звал, звал, внучек... Эх! - Внучек ловко увернулся от дедовской клюки. - Помоги мне добраться до... подойди, подойди не бойся. Эть!... Вот так! - Старик с наслаждением вытянул внука вдоль спины. Внук перенес эту процедуру стоически - палка была такая же сухая и легкая, как и рука державшая ее.

Старик оперся внуку на плечо.

- Пойдем, Бальбандирет, навестим мертвых.

Старик и ребенок вышли за пределы оазиса. Прошли мимо двух покатых холмов, миновали соляную пустошь. Поперек пути лег узкий глубокий каньон, резкий, как резаная рана в пергаментной шкуре пустыни. Крутой тропой спустились на самое дно. Здесь не было солнца. Только змеи и ящерицы на черных камнях.

Еще здесь лежали мертвые.

Старик сел на камень, закрыл глаза. Ребенок вытянулся, посмотрел в узкое небо.

- Этим костям больше тысячи лет. А это? Это моя Эфимия. Она умерла три года назад. Ты забыл ее?

- Нет.

Старик поджал губы, здесь ничего нельзя трогать. Мальчик улыбнулся, он держал в руках позеленевший бронзовый меч.

- Это спата - кавалерийский меч. Чей он? Его народ назывался римляне. Они были очень давно. Я их не видел, мне рассказывал дед. Он сражался с ними? Да. Победил? Конечно. Время побеждает все.

Старик потер заслезившиеся глаза. Мальчик улыбнулся.

- Для чего мы здесь? Чтобы ты узнал дорогу сюда. Для кого? Для меня.

Небо провернулось. Солнце легло в яму мертвых.

Старик захотел встать. Ребенок поднял его.

- Пойдем – скоро наступит тьма. Как скоро? Скоро - ты застанешь ее, я по счастью - нет.

- Бальбандирет! Иди помоги своей матери. - К старику и ребенку подошел высокий человек, до самых бровей закутанный в темно-синюю ткань. Он освободил лицо - его кожа было сухой, как выжженная солнцем верблюжья кость. - Ты опять ходил к мертвым, дед?

- Да, внучек, да… Пех-пех-пех… - старик сощурившись смотрел во след прытко скачущему к стоянке мальчугану. Взгляд деда ткнулся в маленький лагерь у самого родника. Возле пяти грязно-бурых шатров суетились несколько женщин. Рядом бродила скотина. Мужчины снимали поклажу с запыленных верблюдов. - Пех-пех… Скоро я уйду к мертвым насовсем - чую, внучек, чую. Жалко вот вместо себя некого мне оставить… пех-пех-пех… Нет, некого, да. Вы вернулись вовремя, Дамон.

- Ты слишком поздно взял себе ученика, дед.

Старик остро сверкнул глазами, из-под клочковатых бровей.

- Ты слишком поздно смог родить сына.

Высокий человек насупился, трое его сыновей родились уродами. Он отдал их пустыне… Надо было взять себе Мириам, не ждать пока умрет Зулейма. Он сам привез Мириам в род. Старик отдал её Гайсану… Женщин никогда не хватало на всех. Теперь сын Мириам уже взрослый воин. Но он чужой. И Мириам… Хэн!

- Надо было учить Шаншама.

- Он не из рода вождей. Ему не быть хранителем Нашего Бога. - Старик протянул руку, человек подхватил ее, медленно повел старика в лагерь. - Из Бальбандирета вышел бы хороший хранитель… Да. За его мать мы положили троих родичей. Вельда этого стоит. Новая кровь взамен пролитой старой. Бальбандирет будет сильнее всех наших детей, смотри - в нем сила жизни, а они как старики перед ним. Пех-пех-пех…Только… кто же придумал это дурацкое имя?!

- Ты сам, дед, - Дамон был искренне изумлен, - ты сказал, что имя сыну вождя дает сам Наш Бог и нарек его Бальбандиретом.

- Да?.. Ну, конечно! Так и было. А как же иначе? На то воля Нашего Бога. Я и сейчас говорю... Пех-пех-пех... Мы тогда как раз встретили караван с италийским вином... Удачен ли был ваш нынешний поход, Дамон?

- Удачен, дед. Вернулись все.

- Хорошо... Посади меня здесь, внучек, я подожду ужина. Потом будет длинный разговор. Пех-пех-пех...

Дамон вошел в лагерь. Верблюды напоены, отправлены пастись. Добыча прибрана. Женщины готовят ужин, воины отдыхают. Дети на месте. Бальбандирет? Вот он - дерется с кем-то, побеждает. Мириам и Шаншам в стороне ото всех, говорят о чем-то, слишком тихо. Вельда? Вот она - самая красивая, женщина вождя. Вождя девяти воинов, десяти женщин, двух десятков детей, стариков, калек и уродов. Великого вождя... Хэн!

Верхние боги провернули колесо небес. Средние повеяли ветерком. Нижние дали прохладу. Когда солнце уйдет, черные боги нашлют холод. Пора поговорить.

Женщины ушли, у них есть работа. Старики выжили из ума, они здесь не нужны. Дети - прочь с глаз. Здесь только воины и хранитель.

- Бальбандирет! Останься, внучек. - Мужчины были удивлены, но не возразили. Хранитель покашлял, пожевал беззубым ртом. - Пхе-пхе... Пять дней - завтра пора трогаться с этого места.

Воины, сонные после ужина, покивали - да, пора, пора…

- Для чего нам уходить? Разве здесь плохо? Никто не знает про наш оазис, никто не найдет нас здесь. Здесь трава и вода. Зачем нам идти в пустыню? - Шаншам в первый раз говорил на совете, его голос звенел от волнения, но был тверд. Шаншам сидел в тени чахлого деревца, чуть в стороне от всех.

Хранитель покачал головой.

- Для чего ты, Шаншам, заставляешь говорить тебе старые истины? Ты не знаешь сам? Наш Бог велел нам не стоять на одном месте семь дней. Мы исполняем его волю… Пхе-пхе-пхе… За это он дает нам… дает свои дары. Пхе… Да, дары.

- Какие дары? Какие дары дает нам Наш Бог! Посмотрите вокруг! Посмотрите на самих себя! Кто мы? Кучка падальщиков, подбирающих трупы, потому что не хватает сил на живых. Наши женщины рожают уродов. Наши земли - пустыня, где нет даже скорпионов и змей. Нас преследуют голод и жажда. Наши дети умирают, им нужна нормальная еда и Наш Бог не может их накормить. Вот какие дары преподносит нам этот бог. А где-то за краем пустыни есть города, есть прекрасные земли, которые истекают молоком и медом. Но ваш бог не пускает вас туда. Почему? Потому что там люди познали Истинного Бога, единого, самого могучего из всех богов. Этот Бог не оставляет поклоняющихся ему, и жизнь этих людей легка и богата. А ваш бог…

- Замолчи! Замолчи! Отродье… - старик шипел, он задыхался от ярости. - Я знаю кто напел тебе эти слова! Иудейка! - Старик затряс кулаками. - Молчите все! Сядьте! - Старик махнул клюкой на вскочивших воинов, поначалу просто опешивших от слов юнца. Старик глубоко вдохнул, выдохнул шумно. И, кажется, успокоился.

- Нет, я не буду поклоняться каменному истукану, сила его от Дьявола! И на счет богов ты все перепутал, старик. И невесту мне не надо приводить, я сам уйду к ней. И только попробуйте меня остановить! - Шаншам вскочил, выхватил откуда-то из-под ног лук, наложил стрелу. На его поясе уже висела кривая сабля. - Назад, назад, падальщики! Я ухожу к своему народу! - Шаншам быстро пятился, наводя лук то на одного воина, то на другого.

Старик махнул посохом.

- Возьмите его! Возьмите, не дайте уйти!

Шаншам оскалился.

- А, слуга Сатаны! Скажи, за сколько веков жизни ты продал свою душу!

Шаншам спустил тетиву. Тут же бросился бежать. На краю оазиса его ждал снаряженный верблюд, рядом с ним Шаншам увидел закутанную в покрывало фигурку. Сухие тонкие пальцы вложили ему в руки поводья. Мама!

- Беги, сын. Беги отсюда. Ты помнишь куда идти? Вот покажи этот талисман. Тебя примут... Расскажи им об их Марии. Прощай! Прощай, сын.

Подбежали воины.

- Где он?! Эх, сука, ты дала ему свежего верблюда! На!

Кто-то ударил ее глухо и не больно, не Дамон, неверное, Гайсан. Это хорошо. Мария упала. Почувствовала как что-то растекается по груди. Во рту появился металлический вкус. Я умираю? Это хорошо. Мария еще успела посмотреть в пустыню, но верблюда не увидела. Он, наверное, уже далеко. Как хорошо. Лети... Лети, мой голубь... Мой Гозаль.

Дамон стоял рядом. Он стоял и смотрел на удаляющегося Шаншама, на Мириам. Его люди побежали к верблюдам. А он стоял и смотрел. На Мириам, на Шаншама... Они чужие. Или он чужой. Для них... Для себя... Хэн!

Когда воины погнались за Шаншамом, со стариком остался один Бальбандирет.

Мальчик подошел к деду, присел на корточки. Старик лежал, опрокинувшись навзничь, остро задрав белую бороденку. На горле натянуто двигался кадык.

В груди старика торчала стрела. Наконечник был каменный, и стрела не зашла глубоко. Только до сердца. Грудь старика резко вздымалась. Стрела смешно болталась взад-вперед.

Мальчик потрогал ее за оперенье. Потянул к себе, отпустил. Стрела закачалась влево-вправо, смешно. Старик гулко закашлялся, захрипел, захлебнулся. Изо рта плеснула кровь. В этот миг солнце кануло в ночь. Сразу. Безоглядно. Навсегда?

Мальчик посмотрел вокруг, подергал дедушку за рукав.

- Деда, тьма уже наступила?

- Достаточно ли ты отдохнул после дальней дороги, о гость мой, посланец имама, великий дей Касым ад-Дин ибн Харис? - человек, стоящий возле шестиугольного, усыпанного свитками стола, был высок, голос его был полон почтения, но голова, повязанная зеленой чалмой едва склонилась.

- Да, о мой радушный хозяин, в объятьях твоих гурий забываешь об усталости... но не о деле, - Касым выпрямился, - Я проделал долгий путь от крепости Аламут в Иране до крепости Алейка в Ливии. Меня послал к тебе сам имам Гасан, и нам нужно о многом поговорить. О многом Аль-Джеббель.

И они говорили о многом эти два человека, в небольшой светлой комнате, пестрящей коврами и шелковыми подушками, в уютной комнате за высокими белыми стенами неприступной крепости Алейки, затерянной в Ливанских горах.

Ты заключил договор с неверными, Джеббель?

Да, во имя Аллаха. У тамплиеров большая сила, их выгоднее иметь в союзниках, чем в недругах. Мы сильны на Востоке, они на Западе. Мы нужны друг другу. Сказал мудрец: найди себе сильного друга и станешь сильным сам.

Где Тогран, Джеббель? Мы отправили его на помощь к тебе из самого Аламута. Прошло больше года как он пропал в твоих землях.

Тогран погиб. Как и многие мои воины. Погиб за дело Аллаха. Не было бы смерти - не было бы и героев. Без жертвы нет воздаяния.

Ты пустил в его отряд храмовников, Джеббель, он могли предать его.

Храмовники не нарушают своих договоров. Они сильны - от силы правдивость наша, от слабости ложь. С ними единственными из гяуров можно вести дело. Тамплиеры погибли вместе с нашими федави. Мы нашли их тела в пустыне.

В уютной комнате, среди ковров и подушек царило молчание. Но не долго.

В уютной комнате за неприступными стенам в самом сердце Ливанских гор два человека молчали. Но не долго.

У тебя хорошие воины, Джеббель... Имам нуждается во всех своих слугах от дея до федави. Делу Аллаха, Джеббель, понадобятся и твои мечи и твоя мудрость. И чаша...

Аль-Джеббель вздрогнул. Два человека поднялись.

- Да, будет так, во имя Аллаха, Касым. Я помогу имаму всем, что имею, для друга - сердце, для врага ум… Кстати, о моих мечах - ты еще не видел райского сада Алейки. Во многом благодаря ему верность моих воинов делу Аллаха становится крепка как камень, а их бесстрашие и презрение к смерти вызывают ужас у наших врагов.. - Аль-Джеббель повлек Гасана за собой.

- Что? Ты устроил для своих федави “рай” как в Аламуте?

- Да, о Касым, и с одной из его гурий ты уже успел познакомиться.

- Я бы не прочь встретится с ней еще раз, тем более, что наверняка для входа в твой рай-джанну не нужно проходить по мосту, толщиной с волос. Правда, некоторые мудрецы пребывают в сомнении - испытывают ли души в раю плотские утехи или только духовные. – Касым уже улыбался, дела завершены, и довольно удачно, великий дей расслабился.

Касым опустился на мягкое ложе среди розовых кустов и жасмина. Здесь были тень и прохлада, текли ручьи из шербета, и нежные струны невидимых музыкантов услаждали слух. С небес спустилось сладкое облако пьянительных воскурений. С Касыма сняли одежды, прикосновения гурий были лепестками роз, ласкающими тело. Кричала девушка. Долго, хорошо, приятно. Потом были еще девушки и еще. И еще...

Касым очнулся на гнилой циновке в сырости и смраде. Во тьме. Руки его были скованы. Он попытался встать, что-то полыхнуло в его голове, он упал.

Касым очнулся, скрученным в жестких руках тюремщиков. Его волокли по каменному коридору. Касым напрягся, хотел вскочить, сбросить с себя... Что-то отняло у него дыхание, взгляд потерялся в мутной мгле, Касым обмяк.

Касым очнулся подвешенным на цепях, с него стекала вода. Вокруг трещали факелы, колченогая жаровня сыпала снопы искр. Аль-Джеббель стоял перед ним.

- Собака! Как ты смеешь Джеббель! Ты... вероломный... ответишь! Тебя сотрут... Гасан...

- Гасан далеко. Ему осталось не долго. Скоро у хашишинов будет новый глава, более скромный. Он не будет объявлять себя имамом, халифом, великим пророком. Его научит пример отца.

- Ты... собака...

- Успокойся, Касым, ты еще можешь пожить и без имама Гасана, почему бы и нет... Ответь на мои вопросы. Что ты знаешь о чаше, о великий дей? Что знает о ней Гасан? Ну, отвечай.

- Ты не услышишь... не дождешься... Собака!

- Ну, что ж, Касым, я подожду. Вряд ли ты знаешь очень много, но я подожду.

Джеббель отвернулся, вышел из комнаты. За его спиной раздался отвратительный визг. Как будто резали нечистое животное, свинью. Долго, очень долго.

Святая земля. Святое небо над ней. Святая вода на ней. Святые люди в ней. Святые, потому что мертвые – мертвые не делают зла, только живые. Любите мертвых, люди – они святы! Убивайте живых, чтобы полюбить их – всех. Всех...

Еще при Гасане-основателе часть ассасинов перебралась в Сирию и Ливан, это были миссионеры, проповедники, воины и убийцы. Убийцы основали вторую державу ассасинов, и она быстро набрала силу. Жертвующие за веру воевали против крестоносцев, воевали против мусульман, воевали против всех - за себя. И выигрывали. В их владениях были город Бениас, множество замков и крепостей. Здесь были свои шейхи, свои правители. Аль-Джеббель Старец Горы.

Сирийские федави держали в страхе весь Ближний Восток - кинжалы их были быстры, а яд еще быстрее. Не спасали ни кольчуги, ни толпы телохранителей, ни богатство, ни королевский род - Тир, Триполи, Антиохия уже заплатили свою кровавую дань. Год 1284. Кто следующий?

Вы видели Иерусалим – маленький, неопрятный, вонючий, пыльный и пропотевший – с отрогов Иудейских гор? Вы видели высокие башни и белые стены, дома с плоскими крышами и щелями вместо окон? Видели королевский дворец, башню Давида, бывшие мечети и временные церкви, видели купол храма Гроба Господня?

Я тоже не видел – давно. Все это видел непонятный человек в бурой хламиде, войлочной шапке с завязками, в засаленных шароварах и сапогах с острыми носками. Голенище правого было распорото и перетянуто по икре веревкой. Человек стукнул в землю посохом и стал спускаться к городу.

Через час непонятный человек вошел в Иерусалим.

Его окликнул стражник, прятавшийся от зноя в каменной нише у ворот.

- Эй, Непонятный, ты кто таков и какое у тебя дело в Святом Городе? Отвечай воину короля Иерусалимского! – стражник пошевелил копьем, чтобы Непонятный не засомневался в его воинственности.

- Я – паломник, иду поклониться Гробу...

Непонятный насупился, замялся... И тут на дороге послышался шум. Шум рос, крепчал, ширился... Воинственный стражник накинул на голову хауберк и подтянул поближе щит. В этом приближающемся грохоте его опытное ухо различило львиный рев ослов, грозное бряцанье бубенцов, пронзительный скрип колес, смачную разноязыкую ругань... и еще, на самой грани слышимости, нежное позвякивание золотых монет. К городу подходил торговый караван.

Со сторожевой башни просигналили. Из караулки появились еще стражники и констебль.

Караван вошел в ворота. Это был не очень большой караван, шуму было больше – десяток ослов, дюжина верблюдов, с пяток лошадей, и несколько погонщиков. Впереди на породистом вихлявом иноходце ехал хозяин.

Хозяин был тоже вихлявым и породистым – тонкая морда, узкие усики над верхней губой – губы, как два дождевых червя изгибались высокомерно и презрительно. Неимоверное количество белого шелка было смотано в его чалму и скреплено огромной золотой брошью с камнями.

Констебль вышел вперед. Не дожидаясь вопросов, вихлявый хозяин заговорил на хорошем французском эдесских барахольщиков – надменно:

- Как ты смеешь говорить так! – Благородный Аламгир из рода Газебо, надулся и сделал вид, что побагровел. Он был возмущен и страшно разгневан. – Великое перемирие было заключено между Салах-ад-Дином и вашим правителем, ты не смеешь нарушать его!.. Мое важное посольство и дары, и чудесный напиток, коего не пробовал ни один из франков!.. А если посмеешь, у меня есть воины и...

- Клянусь ляжками Святой Магдалины, – не стал дожидаться конца гневной речи констебль, – я нашпигую тебя стрелами раньше, чем ты призовешь своего Аллаха, и выброшу в ров, вместе с твоими воинами и товарами. Плевал я на перемирие и твой поганый напиток. Добрые христиане пьют веселое вино и пенистый эль, а не вонючие отвары адского зелья. Плати пошлину или я...

Констебль сделал знак рукой – в руках стражников появились арбалеты. С башни отозвались лучники.

Благородный Аламгир заметно струхнул. Глазки его забегали, червивые губы опустились, а толстозадый иноходец присел.

- Конечно, конечно, доблестный страж ворот, если у вас даже с послов требуют денег… Если таковы здешние порядки, то я конечно. Я проехал дальний путь и везде уважал обычаи разных мест. Вот прими, храбрый начальник. Этого должно хватить и на пошлины, и на тебя, и на твоих храбрых воителей. Уберите же свои самострелы.

Довольный уроженец местечка Лавуаз принял весомый кошель.

Непонятный человек, о котором благополучно забыли, прошел в город следом за караваном.

Это был самый жаркий час, такой жаркий, какой только можно себе представить. На улицах было безлюдно. Непонятный направился Соломоновой дорогой к площади Мории. Он не торопился, шел уверенно, не зевая по сторонам и не захлебываясь благоговением на каждом углу, как пристало паломнику. Он явно знал, куда идет. Может быть, он не впервые в Святом городе.

Непонятный вышел на площадь. Пересек ее вдоль, обогнул Храм Гроба Господня. У главного входа, разморенные на солнце, клевали носом несколько апатичных нищих. Когда Непонятный уже почти миновал их, один из попрошаек вдруг вскинул голову. Он проводил Непонятного долгим пристальным взглядом. Потом порылся в своих лохмотьях и, опираясь на костыль, отковылял на десяток шагов от своих товарищей. Нищий был хром и казался очень старым. Он и был старым, лишь ненависть в его глазах горела люто и молодо. Непонятный не заметил этого.

За Храмом, почти у самой городской стены стоял дворец королей Иерусалимских. В ближнем к Храму крыле находилась резиденция тамплиеров. Непонятный направился к ней.

Не подходя слишком близко, он встал в тени рослых кипарисов, обступивших дворец, и стал наблюдать. Что он высматривал – непонятно. Может быть чернявого человека с горбатым носом, который вошел к тамплиерам через боковую калитку с большой корзиной в руках.

Простояв почти час, Непонятный кивнул каким-то своим мыслям, стукнул посохом в каменную плиту мостовой и снова зашагал через площадь. Ему нужно было пройти мимо Храма.

- Добрый человек! Добрый человек! - Непонятный обернулся – к нему, по-паучьи перебирая тремя ногами, бежал колченогий нищий. – Добрый человек!

Непонятный остановился.

- Что тебе, убогий? Мне нечего дать тебе.

Старик задышал с тяжелым нутряным хрипом.

- Нечего, говоришь! Дай то, что отнял у меня десять лет назад – дом, детей, внучку маленькую… А! Что молчишь, я сразу узнал тебя, сразу! – старик уцепился своими мосластыми клешнями Непонятному за одежду.

- Я не знаю тебя, убогий. Ты сошел с ума. Ступай прочь.

- А-а – не помнишь!.. А как вы мусульманские суки избивали курдов-эзидов и несториан в Бохтане, помнишь? В Бохтане, в Бохтане! Я Далимурат – старейшина, помнишь меня, выбледок сатаны!

- Ты обознался, убогий, я не знаю тебя…

- А-а! Не знаешь! Сейчас узнаешь! – тощая рука нищего вынырнула из лохмотьев – в судорожно сведенных пальцах была зажата какая-то железяка. Блеснул отточенный край. Непонятный небрежно заслонился посохом. Твердое дерево ударило старику по запястью – железяка вылетела и зазвенела по вытоптанным плитам.

- Шел бы ты, убогий…

Старик обмяк, на глаза его навернулись слезы.

- Ах ты сволочь, ты сволочь, ты… все равно не уйдешь, теперь не уйдешь! Стража… – нищий слабенько закричал, попытался развернуться к Храму – там, у Гроба всегда стоит караул… Непонятный сделал неуловимое движение кистью, из рукава выпорхнул стилет. Слева под коричневый сосок, поросший седым волосом – сквозь лохмотья так хорошо видно, куда он должен ударить. Стилет очень тонкий, разрыв на коже очень маленький, когда вытащишь сталь, рана закроется сама, крови почти не выйдет, разве что капелька. Да и то сказать, кто будет выгонять эту кровь – не мертвое же сердце.

Любопытные нищие у ворот Храма Гроба Господня видели, как у старого Далимки прихватило сердце. Какой-то непонятный человек, наверное, знакомый, поддержал старика, довел до стены и бережно усадил в тень. Потом он бросил Далимке мелкую монетку.

- Эх ты, убогий, убогий…

Узенькой улочкой Непонятный покинул площадь. Улочка, петляя и извиваясь в сутолоке домов, вывела Непонятного в торговые кварталы.

- Мне нужен Тадео Бонакорси. - Непонятный левой рукой сделал в воздухе округлый знак.

- Хозяина сейчас нет на месте, но он должен вскорости придти. Вы можете подождать его там. - Приказчик указал на дверь по правую сторону от прилавка. Приказчик не задавал вопросов – у каждого торговца, если он хочет преуспевать, должно быть много агентов - разных, и даже таких непонятных, как этот.

- Да, я подожду его.

Непонятный скрылся за дверью.

Приказчик принялся раскладывать образцы новых шелковых тканей на столе так, чтобы солнце выгодней подчеркивало их причудливые узоры и расцветку. Тут в лавку вошел новый посетитель.

- Я великий посол волшебной страны, в вашем языке, Индии - Аламгир из рода Газебо. Я привел огромный караван изысканных товаров, кабриджата и чудесного напитка. Во ниспослание всяческих доходов и удачных дел мне нужно видеть почтенного купца и, в вашем языке, негоцианта Тадео Бонакорси.

- Хозяина нет, и я не знаю, когда он вернется... Вы можете изложить свое дело мне, достойный Аламгир Газебо. - Приказчик изящно поклонился, качнув гладкими волосами. Благородный Аламгир, казалось, слегка озадачился.

- Нет... мне нужен сам Тадео Бонакорси почтенный купец и, в вашем языке, негоциант... - Аламгир помолчал, словно, вспоминая что-то. Потом поднял левую руку, неуверенно повел ею в воздухе, и, после короткого раздумья, наконец, завершил округлый жест.

Приказчик благостно улыбнулся.

- Извольте подождать хозяина в той комнате, он вскорости должен пожаловать. - Приказчик, склонив голову, указал на дверь, но уже не по правую, а по левую сторону от прилавка. Агентам достойного купца и негоцианта Тадео Бонакорси вовсе не обязательно встречаться друг с другом.

Аламгир прошел в комнату.

Хозяин Тадео Бонакорси действительно пожаловал вскорости. Почтенный мастер Тадео двигался стремительно, как маленький тучный самум в сирийской пустыне.

- Энрико, если придет метр Скорки за долгом, скажи, что деньги вот-вот прибудут из... из Флоренции. Те брабантские кружева, что ты готовил госпоже Бриссе отнеси жене королевского кастеляна, старая грымза меньше торгуется. Иветте Сент-Ак отправь образец последней ткани из Газы. Энрико, племянник дорогой, если ты не перестанешь говорить сальности и вообще ошиваться возле дочери барона де Ги ее жених отрежет тебе уши, а я лишу наследства. Ко мне кто-нибудь приходил?

- Дядюшка, я никогда не говорил леди Джоанне... Да, дядюшка, двое.

- Кто?

Племянник сделал левой рукой округлый жест.

- Где они?

Племянник показал двумя руками на две двери.

- Хорошо. Пока я говорю с ними меня ни для кого нет. Ясно? А про леди Джоанну, дорогой, мы поговорим после...

Мастер Тадео вошел в третью дверь, за прилавком.

Уважительный племянник своего дяди некоторое время возился с тканями, потом запер лавку изнутри и, воровато прислушиваясь, двинулся следом за дядюшкой. За дверью была лестница. На площадке второго этажа, куда выходил дядюшкин кабинет, Энрико не остановился, он поднялся на чердак.

Энрико был умным юношей, и понимал, что дядины секреты всегда могут пригодиться. Собственно и пригождались уже не раз. Секреты стоят денег. На чердаке у Энрико была приготовлена особая ниша среди потолочных балок, сидя в ней можно было слышать, что говорится в кабинете. Слышно, правда, было не очень хорошо, но все-таки кое-что разобрать удавалось. Кроме того, в щель был виден дядюшкин стол и часть комнаты.

Энрико занял свое место и прислушался. Говорил дядя.

- ...Да, конечно, мои люди собрали нужные сведения. Вот все они здесь. Здесь все, о чем просили... Какая чаша? - дальше несколько слов были слышны неразборчиво. Собеседник дяди что-то ответил ему… слишком тихо. Энрико заглянул в щель, но никого не увидел, видимо тот сидел в противоположном углу.

...Повлекло значительные расходы. Больше чем мы рассчитывали... дикие племена… и другие стороны, заинтересованные в деле... опасно... – опять что-то невнятное и затем отчетливо, - тамплиеры... – Что на это ответили дяде, расслышать было совершенно невозможно.

С кем же все-таки разговаривает дядюшка - с надутым индийским купцом или с непонятным оборвышем? Голос не разобрать. И снова дядюшка.

- ...Я понимаю, что вы только письмоноша, но скажите вашим хозяевам на Кипре, что так дело не пойдет. Я могу передать все, что собрал кому-нибудь другому, желающих полно. Хотя бы Старец... Ладно-ладно, вот - забирайте. - Энрико увидел на столе кожаный футляр для свитков. Чья-то рука подхватила его, и футляр пропал из глаз. - Как долго вы пробудите... Три дня? Хорошо... Подождите еще немного в той комнате, мне нужно отдать кое-какие распоряжения своему племяннику, я не хочу, чтобы вас видели...

Энрико выскочил из своего укрытия, скатился по лестнице и стремительно зарылся в ткани на прилавке.

Из двери выглянул дядюшка.

- Ты здесь, Энрико? Никто не заходил?

- Нет, дядя.

- Заканчивай возиться и отправляйся по делам. Нечего тут торчать… Ты понял?

- Да, дядя.

Мастер Тадео напоследок строго нахмурил брови и захлопнул дверь. Через несколько минут Энрико уже снова был на своем посту.

У дяди был второй посетитель. Но только кто? Оборванец или купец? Как плохо слышно… и то только дядюшку.

- Король Балдуин хочет мира... Собрание Высокой палаты… Очень сложно стало разобраться. Молодой король очень плох, скоро проказа убьет его. Он недоволен регентом королевства Гвидоном де Лузиньяном. Между нами говоря Гвидо за время своего регентства наворочал такого… Бароны не поддержат его. Говорят, король хочет помириться с графом Раймундом Триполийским и вернуть ему регентство, это самое лучшее сейчас… грызня… Все они могут претендовать на трон. Дурацкое право наследования по женской линии – никогда не угадаешь кто будет королем. А тут еще Жерар де Ридефор сенешаль ордена Храма мутит воду. Он поддерживает Лузиньяна… смертельные враги с Раймундом. Все кричат о мире… но у меня есть сведения… не собирается… И вообще храмовники как всегда ведут двойную игру. Кажется, Ридефор хочет развязать войну с Саладином… Слишком надменен и заносчив. Высокая палата не пойдет против короля… По какой-то причине перемирие не выгодно Храму… Он приведет к гибели… и Старец... Убить?! – дядюшка забормотал совсем тихо, ему так же тихо ответили.

Черт! С кем же говорит дядя?!

- Конечно, допускаю… Кого? И кто?… В этой ситуации… не уверен, да и зачем ему… Не знаю, Высокая палата соберется через два дня, наверное тогда… В Акре? Нет, решили здесь, в Иерусалиме… Как раз будет много народу: и знать и простолюдины – толпа. Да, наверное вы правы… Успеете ли за три дня? Ко мне больше не приходите, я сам найду вас… Где? Ну, как знаете. Подождите за той дверью, я проверю все ли спокойно… Чаша?..

Энрико был уже на лестнице. В лавке он выхватил из-под прилавка сверток с тканями и вылетел на улицу. Племянник занял позицию у постоялого двора, напротив и чуть наискось от лавки, так чтобы хорошо видеть вход.

Первым появился непонятный оборванец. Не останавливаясь и не оглядываясь по сторонам, он двинулся вдоль улицы, часто постукивая посохом по мостовой. Индийский купец вышел позже и сразу зашагал к постоялому двору. Здешний слуга подвел ему коня. Купец взгромоздился в седло, бросил слуге медяк и направился в ту же сторону, что и оборванец. Энрико оставил свой наблюдательный пост и поспешил следом. Но не успел он сделать и десяти шагов как…

- Эй, Энрико, куда ты так прытко? А я к вам, к вам, ну-ка веди меня к старому подлецу Тадео… Куда… Пожилой господин ловко ухватил Энрико за рукав.

- Приветствую вас, метр Скорки, дядюшки нет дома, а я очень спешу…

- Ну, нет, маленький прощелыга, достойный отпрыск своего подлого рода, от меня не отделаешься! Веди меня к Тадео! – Метр Скорки грозно потряс увесистой палкой из мореного дуба.

Поникший Энрико, зная по опыту, что у почтенного метра не заржавеет огреть его по спине, повел разгневанного купца в лавку.

Непонятный шел по улице в сторону восточной окраины. Прохожих было немного: несколько женщин, прячущих лица за тканью, разносчик воды, пара крамарей с лотками, заполненными разным мелким товаром. Вдоль улицы у порогов своих лавок сидели потеющие торговцы, несмотря на дневную жару не отчаявшиеся заманить к себе покупателей. У облупившейся каменной стены скучала некрасивая проститутка.

- Эй, путник, непонятный человек, не хочешь отдохнуть со мной после дальней дороги. Я хорошо приласкаю тебя.

Непонятный чуть улыбнулся.

- Спасибо, добрая женщина. Я бедный паломник, мне нечем заплатить тебе за ласку.

- Ты не похож на паломника, Непонятный. - Шлюха скривила губы.

- А на кого я похож?

- На убийцу. – шлюха в упор смотрела на Непонятного. Зависла напряженная пауза. Зрачки Непонятного сжались в точку.

- На очень плохого убийцу. Убийцу блох. - Шлюха засмеялась сипло, будто закашлялась, кожа на ее горле натянулась, задвигалась как у ящерицы. - Плохой убийца! Иначе они не трахались бы у тебя на голове.

Непонятный улыбнулся.

- Мне жалко блох. И тебя... Почему в Иерусалиме только христианки торгуют своим телом?

- Потому что все остальные делают это бесплатно. Даже еврейки. Проходи Непонятный, не берешь сам, так не заслоняй товар другим... Эй, красавчик! Хочешь, я покажу тебе, как дева Мария подмахивала Святому духу! Иди ко мне, красавчик, мусульмане всегда хотят белых христианок. Я покажу тебе настоящую христианскую любовь.

Красавчиком был благородный Аламгир из славного рода Газебо, проезжающий мимо на своем иноходце. Он скептически оглядел проститутку сверху вниз.

- Что вы, христиане, знаете о любви... Читала ли ты трактаты об этом высоком искусстве индийских или персидских мудрецов, о уличная жрица страсти? А знаешь ли ты тридцать три положения замедляющих и столько же убыстряющих? Можешь ли ты сжимать свою фердж, в вашем языке... ну, не суть важно, словом сжимать ее так, чтобы она целовала нефритовый пест и ...

- За три золотых я буду сжимать тебе все, что захочешь, красавчик, и даже больше.

- Что?! За три золотых я могу иметь весь гарем султана Дамаска, вместе с мальчиками для обслуги! Красная цена тебе с твоей девой Марией ...

Аламгир не успел назначить красную цену деве Марии, потому что на улицу вывернул разъезд храмовников - трое рыцарей и четверо сержантов. Аламгир, чтобы не бросаться в глаза, благоразумно спешился и прижался с конем к обочине. Запыленные воины возвращались с дороги в Яффу. Отряды тамплиеров охраняли ее от набегов мусульманских банд, сопровождали паломников и торговые караваны, прибывающие в Святую землю морем. Во главе отряда ехал суровый пожилой рыцарь. Его помятый боевой шлем был приторочен к седлу. Из-под кольчужного капюшона, прикрывавшего голову, выглядывала грязная окровавленная повязка. Белые с красными восьмиконечными крестами орденские одежды рыцарей были порваны. Двое сержантов, в одеждах темных тонов, с двух сторон поддерживали в седле своего раненого товарища. По всему было видно, что отряд попал в переделку.

Поравнявшись с Аламгиром, пожилой рыцарь вдруг остановил коня. Его глаза зло прищурились.

- Посмотрите, братья, мы проливаем свою кровь, защищая Святой город от поганых басурман. А они здесь выбираю себе непотребных девок и позорят чистое имя Матери Божьей. До каких же пор мы будем терпеть это... - рыцарь наехал конем на Аламгира, чуть не уронив его в сточную канаву. Аламгир вывернулся в самый последний момент.

Увидев, что маневр не удался, рыцарь поднял толстенный арапник.

- Ты хотел попробовать христианской плоти, так отведай прежде христианской плети, собака!

-Я великий посол великого Хинда, в вашем языке... великое перемирие, заключенное... - побледнев, залепетал Аламгир. Рыцарь сверкнул глазами, что-то рыкнул, но сдержался.

- Бог, даст ненадолго заключенное. Это перемирие не мешает Черному Гозалю нападать на мирные караваны. Ничего! Бог даст Жерар де Ридефор станет Великим магистром, он не будет терпеть поганых сарацинов у Святого города. Убирайся, сомнительный посол, я не трону тебя сейчас. А ты, шлюха, позорящая святую веру... - рыцарь снова занес руку. Тяжелая плеть, казалось, перешибет женщину пополам. - Ты, грязная тварь...

Непонятный, на которого никто не обращал внимания, шагнул к Аламгиру сбоку. Посох стремительно, как змея метнулся в морду аламгирова иноходца. Испуганный конь истошно заржав, взвился на дыбы, толкнул лошадь храмовника. Рыцарь, не успев завершить удар, откинулся назад и от неожиданности потерял стремя.

- Проклятье черного дьявола!

Аламгиру не сразу удалось успокоить, рвущегося с повода коня. Перепуганная шлюха юркнула в ближайшую подворотню. Аламгир побледнел еще больше, а Непонятный спокойно отступил назад и замер, опершись на посох.

Разъяренный тамплиер, будто не замечая Непонятного, двинулся к Аламгиру.

- Ты ответишь мне, пес...

- Боль и страх - оружие Бафомета. Принимающий в руки оружие зла, сам служит злу. Так зло берет власть над доблестью. - Это сказал Непонятный, негромко, будто про себя, но тамплиер услышал и вздрогнул, и втянул голову в плечи.

Храмовники развернули коней и умчались, разгоняя пылевых чертиков на мостовой.

Приказчик Энрико постучал в глухую дверь с квадратным окошечком на уровне глаз.

- Кто?

- Это я - Энрико.

- Мальчик? Входи.

- О, сударыня, как вы...

- Да, мальчик, я прекрасна. На, целуй... не так пылко, в прошлый раз ты оставил мне следы на бедрах. Что нового, мальчик? Ты все еще увиваешься вокруг этой беляночки, дочки старого Ги? Нет? А я слышала иное. Ну, ладно, ладно, не красней, я прощаю тебя... Нет, нет, подожди, потом... Ты что-то узнал?

- Да, сударыня, два дядиных агента в разговоре с ним упоминали о какой-то чаше. Я как вы и приказывали, тут же побежал сообщить вам.

- Значит, Тадео все-таки взялся за это дело... Не думала я, что у него хватит духу. Что дальше?

- Дядя передал письмо - какие-то сведения в кожаном футляре для свитков. Кажется, их надо переправить на Кипр. К сожалению, я не знаю, кому именно из двух агентов дядя передал письмо, я слышал только обрывки разговора.

- Так. Дальше.

- Они говорили о том, что сенешаль тамплиеров Ридефор хочет вопреки воле короля развязать войну с Салладином. И что кого-то нужно убить. И еще во всем этом замешан Старец Горы.

- Все?

- Да. О, сударыня, какая у вас гладкая кожа...

- То что Ридефор хочет войны, это не новость. О его связях со Старцем тоже известно... Ты проследил агентов своего дяди? Мальчик?

- Нет...

- Что?! Да убери ты руки!

- Я... они пробудут в Иерусалиме еще три дня, я найду их!

- Найди. Найди, мальчик. И тогда приходи ко мне. А сейчас ступай... Что еще? Опять деньги? Ты слишком балуешь свою беляночку, мальчик... На вот. Ну ступай, ступай... Щенок.

Непонятный свернул с богатой улицы и переулками и проходными дворами стал пробираться к окраине. Здесь было душно, запущено и тесно. Дома, сдавленные со всех сторон, чуть не проваливались верхними этажами на улицы. Деревянные балки вылезали из облупившихся стен, как ребра из разъеденного проказой тела. Редкие узкие окна были заткнуты перекошенными рассохшимися ставнями. Это были трущобы Святого Города, но Непонятный не ведал этого. Он не знал такого слова.

Из ряда одинаковых домов Непонятный выбрал один, с самыми крепкими дверями и глухими стенами.

На стук ответили сразу, будто ждали за дверью. Ответом было короткое ругательство – что-то из полузабытой арамейской фени.

- Мне нужен Каркадан-Носорог - меняла. – Непонятный говорил на фарси. – Ночь Предопределения грядет… Уже скоро, вот-вот грянет.

За дверью еще раз кратко ругнулись, но уже безадресно. Отлязгав положенным количеством запоров створки раскрылись. На улицу высунулся огромный смуглый калган, густо обросший курчавым волосом. Глаза калгана – две влажные маслины, рассмотрели Непонятного с ног до верхушки посоха и обратно. Потом посмотрели в лицо.

- Пожди. – Калган убрался обратно в дом. Вернулся, словно спохватившись, – Прими… – калган повел ладонью, показав, куда нужно принять. Опять убрался.

- Эть! – из раскрытой двери на улицу выплеснулась здоровая струя помоев. Ели бы Непонятный не принял, куда было указано, его бы окатило до пояса.

- Заходь…

Непонятный шагнул с улицы в дом. Из полдня в сумерки. Прошел за привратником по коридору, потом свернул за ним направо, потом еще раз. Остановился.

Глаза быстро приноровились к полумраку. Немногословный привратник сложением оказался подстать своему огромному калгану. А необъятный пустой казан, который он держал в руке, был подстать им обоим. Привратник упирался загривком в низкий потолок. И еще он смотрел на Непонятного.

- Зулка! Забери казанок, – не отрывая глаз от лица Непонятного, басовито крикнул привратник куда-то в сумеречное пространство. Ему ответил звонкий девичий голос.

- Большуга, козлик! Занеси сам. А я тебе дам… - где-то за дверью засмеялись сразу на несколько женских голосов. – Только Анну мы не позовем… - снова взрыв смеха.

- У! Бабы! – почти без злости прорычал Большуга – имя еще больше соответствовало своему владельцу, чем и калган, и казан вместе.

- Каркадан? – напомнил Непонятный.

- Тут. - Большуга толкнул незаметную дверь. - Хозяин, человек.

- Пускай.

Непонятный вошел в комнату. За широким тяжелым столом сидел Носорог, Каркадан. За что его так позвали, непонятно - у него не только не было рога на носу, но недоставало и самого носа. Еще у Каркадана недоставало правой руки. Зато морщин на высушенном годами лице было предостаточно. Каркадан, судя по всему, был армянин. Или грек. Или перс… Но уж никак не еврей, хотя кто его знает. Багдадский вали не прощал воровства никому.

Непонятный вытащил из-за пояса тусклую монету, бросил на стол. Старый меняла ловко подхватил ее и поднес к глазам. Изучив со всех сторон, вернул Непонятному.

- Я рад видеть тебя... - Каркадан помедлил, подыскивая подходящее обращение, - Непонятный. Мой дом отныне – твой дом. Мои люди – твои люди. И да будет доволен тобой Аллах!

Меняла набожно поднял глаза к потолку.

- Большуга! Вместе с Шакшиком будете служить моему гостю. Выполнять все, что он прикажет... В нашем деле, мой господин, и там куда вам предстоит попасть, всегда могут понадобится пара надежных клинков... В воздухе пахнет войной и король Балдуин не сможет её задержать, нет не сможет... Иди, Большуга, приготовь покои гостю... Ступай же!.. А мы поговорим, беседа с достойнейшим услаждает слух, скрашивает жизнь... Мой господин, так что слышно о Ночи Могущества?.. Це-це-це... Велик Аллах! Велики дела его! А гонец из хиджаза в этот раз привез совсем мало. Совсем... Це-це-це...

После содержательной беседы Большуга показал Непонятному его покои. Покои больше были похожи на темную конуру с несколькими лежаками. С одного из них поднялся взлохмаченный заспанный человек.

- Это Шакшик-трепло. - Показал на него Большуга.

- Это человек, которому мы будем служить. - Большуга показал на Непонятного. - Хозяин сказал.

Шакшик-трепло зеванул во все зевало и потянулся.

- Уж мы послужим. Какие приказания, господин?

- Нужно сходить кое-куда. Солнце еще высоко.

- Пошли.

И они пошли, и ходили много. Исходили весь город. Непонятный забредал в разные дома, в некоторых был долго, в некоторых нет, а в некоторые вовсе не заходил, только смотрел на них.

Один раз Непонятный приказал Большуге дождаться, когда солнце спрячется за башню Давида, и своротить ворота в богатом дворе, а сам куда-то пропал. Потом они бежали втроем грязными закоулками. В другой раз Непонятный приказал Шакшику срезать кошель у тощего рыцаря. Потом на них накинулась челядь какого-то дворянина, и Большуге с Шакшиком пришлось отбиваться от них палками, а Непонятный стоял рядом и смотрел в другую сторону. Потом было еще много разного непонятного. Непонятный заглянул даже в халупу старой колдовки на улице проституток, а Большуга с Шакшиком стояли на улице и плевались.

В дом менялы они вернулись в сумерках.

Большуга засопел яростно, сграбастал кубики.

- Ну, не скажи, Большуга, не скажи! - Шакшик звучно глотнул из кувшина, подобрал кости. - Сношение с бабой прекращает заботы и беспокойства, успокаивает страсть и гнев и полезно при язвах. Только делать это надо с умом, если ночью, то когда перевариться пища, а если днем, то после обеда... У меня десять. Ты проиграл мне уже целый динар, Большуга. Да, в сношении великие достоинства и похвальные дела, оно облегчает тело и привлекает любовь. Умножать сношения в дни лета и осени вреднее, чем зимой или весной... Так как на счет денег, Большуга?

- Да, смерть – разрушительница наслаждений и разлучительница собраний. Только ведь у нас как: или ты убьешь, или тебя. Воин он или погибает сразу, не убив никого, или убивает много и живет долго. Тут ничего не поделаешь, так устроил Аллах... ну, или у вас Яхве, все едино. Ты, Большуга, кидай кости-то, не спи.

Большуга вздохнул.

- Рабби говорит… Эх… И старики проходу не дают - тоже бухтят, что грешно это все. И что с иноверцами якшаюсь...

- А ты пошли своих стариков подальше. Вон Гозаль, тоже я слышал из ваших - иудей. А кровь любит! И в банде у него кого только нет: и христиане, и мусульмане, и всякие другие. А богатств сколько он добывает!

- Тоже нашел иудея! Да он не обрезанный ни разу! Пришел лет двадцать назад откуда-то из пустыни от кочевников-язычников, мальчонкой совсем. Мать его они из каравана выкрали. Принес амулет фамильный. Приняли его в семью, а он необузданный дикий, злой как черт. Деда зарезал, прихватил кубышку с деньгами и ходу. Сколько лет о нем слуху не было, а тут появился, да с бандой. А что людей они бьют это точно. Никто столько крови не льет. Даже храмовники.

- Я знаю, кто больше крови льет. - Шакшик наклонился к Большуге и прошипел страшным шепотом. - Хашишины!

- Ты, что! Ты, что! - Большуга отпрянул. - Вот точно ты Трепло-болаболка, вино тебе язык развязало. Мусульман, а пьешь как францисканец… Ты о них даже не думай. - Большуга покосился на Непонятного. Тот сидел в той же позе спиной к ним, только казалось, чуть раскачивался. - Они сквозь стены слышат. И Старец...

- А чего боятся! Мы для них кто? Никто! Зачем им нас убивать? О Старце весь базар втихаря болтает и ничего. Мы им без надобности - они больших людей убивают.

- Да! Отец мне рассказывал, как убили графа Боэмунда. Прямо среди бела дня в толпе у ворот Антиохии!

- Точно. Хашишины любят убивать на людях. Так страшнее. Они убили князя Конрада в Тире, и в Триполи кого-то... О, они и мусульман не жалеют - сколько эмиров зарезали! И в Дамаске и в Химсе...Даже на Саллах-ад-Дина покушались. Говорят, он спит в железной башне без окон и дверей и никого к себе не пускает. Потому что хашишином может оказаться кто угодно - и друг, и верный слуга, и даже родной сын. Во как!

- И никуда от них не скрыться, везде найдут и распорют брюхо. Везде, по всему свету. Везде! Э?..

Непонятный, на которого никто не смотрел, вдруг встал, с грохотом отодвинув лежак. Шагнул к Большуге, схватил его за ворот, перекрутив так, что сдавило горло, притянул к себе. Огромный Большуга неловко пригнулся, захрипел, уцепился вдруг ослабевшими пальцами за Непонятного. Непонятный выдохнул ему в лицо.

- Я никого не убивал в Бохтане... Никого... Ни курдов, ни внучку... маленькую... никого... Запомни, старик. - Непонятный отшвырнул Большугу и, пошатываясь, вышел из каморы.

Большуга и Шакшик молча уставились друг на друга.

- Он... он что, много выпил? - Большуга потер горло.

- Ни капли. - Шакшик поднял с пола кувшин. - Полный.

Вдруг Шакшик насторожился, потянул ноздрями.

- Банут!..

- А?.. Чего говоришь?

Вышел следом за Непонятным.

На улице было покойно и тихо. Только звезды дрожали в вышине и чуть слышно звенели. Или это верещали цикады?

Непонятный нетвердо стоял в углу внутреннего двора лицом к стене, руками упершись в стену. Шакшик подошел сзади, бесшумно.

- В твоей голове бродит банут-гашиш. Ты непонятен… Источник восхода ниспослал султана Дня на сто восемьдесят делений запада, и было это на ас-Сурейя. Скажи во имя Шейха Горы, когда Сияние настигнет султана Ночи?

- Что? - Непонятный повернулся к Шакшику. - Не понимаю...

Шакшик вздрогнул, на какое-то мгновение на лице его появился испуг... коротко размахнувшись, Шакшик ударил Непонятного кинжалом в живот – снизу вверх.

Темная фигура перед ним развернулась, косо метнулась к забору. Метнуть стилет? Нет, лучше не рисковать.

Непонятный сделал шаг к дому и понял, что не дойдет. Из шеи текло, в голове мутилось, левая рука ослепительно болела. Хотел потрогать шею, поднял левую руку. В руке был кинжал. С усилием разжал стиснутые на лезвии пальцы. Тупо посмотрел на разрезанную ладонь. Почти хладнокровно отметил - до кости... Непонятный пошел.

Вот во двор выходит окно. К нему почти близко. Туда можно крикнуть. Упал прямо перед окном. Встал на колени. За окном разговаривают. Это Большуга и Зулка.

- …сношение успокаивает тело и полезно при язвах.

- Не буду я с тобой сношаться, Большуга, нет у меня язв.

- Зулейма, да я нет... я просто поласкать тебя хочу.

- А его зачем вытащил?

- Я им поласкать тебя хочу.

Крикнуть... Горло свело и во рту этот до омерзения знакомый, металлический привкус...

- Боль... ш... - Непонятного повело, повело... он оперся о стену... Дальше всё.

Зулка не дала Большуге. Он вышел во двор и заметил у стены Непонятного. Прикоснулся - почувствовал мертвый холод. Наклонился, послушал – Непонятный дышал. Большуга разодрал окровавленную хламиду, под тканью блеснул металл – кольчуга.

- Большуга... Большуга, позови хозяина. - Непонятный очнулся в каморе на своей лежанке. С болью глотнул воды. Шея и левая рука были перевязаны. - Позови Каркадана.

Большуга отставил кувшинчик с утиным носиком, вышел.

- О, господин мой, о драгоценный гость мой, да поднимет тебя Аллах! О, позор дому моему, стенам его и крыше, и женской половине! О, как я не уследил за бесценным моим гостем! О, я осел, сын синей обезьяны, брат свиньи и овцы, и козы, и недостойный я человек! Скажи хоть слово, о господин моего разума и кишок! - Каркадан припадал на колени и ударялся лбом о край лежака.

- Если ты заткнешься, я скажу тебе слово, Носорог. И боюсь, оно не понравится ни разуму твоему, ни кишкам... Слушай меня.

Каркадан замер тревожно, не отрывая глаз от белого лица Непонятного.

- Твой слуга, Шакшик - кто он?

- Шакшик?.. Так это он тебя так? О, я несчастный, о горе мне! О!.. Он просто босяк, господин, каких много. Он водил караваны, был стражником, я давно его знаю, два года он служит мне. За что он тебя, господин?

- Он упомянул Шейха.

- Какого шейха, господин?

- Такого... Шейха!

- О-о-о! - Каркадан округлил глаза. - О-о-о! - Потом посмотрел на Большугу, словно, ища поддержки, тот непонимающе переступил с ноги на ногу.

- Больше я ничего не понял. Я был... я был тогда немного не в себе. Понимаешь?

Каркадан кивнул.

- Что же теперь делать, господин?

Непонятный откинулся на подушку.

- Делать то, что должно. Мне нужно оружие, Каркадан. Я слишком ослаб. Сегодня я буду лежать. Завтра собирается Высокая палата королевства Иерусалимского. Мне нужно оружие, Каркадан.

- Да, мой господин, я понимаю тебя. Я найду тебе оружие - хорошее... Пойдем, Большуга!

- Большуга, - Непонятный повернул голову, - спасибо, что вытащил меня. Я бы истек кровью.

- Ничего, может это зачтется мне перед Анной.

- Обязательно. Спасенная жизнь всегда идет в счет.

Каркадан с Большугой ушли.

Иерусалим старый город. Слишком старый - слишком много людей умерло в нем. В таком городе легко умирать. Много раз.

Непонятный не умер - целый день он лежал в своей каморе и пил отвары. Он набирался сил, думал и лечил раны. Раны рубцевались, думы - нет.

Вечером зашел Каркадан.

- Вот, господин, я нашел вам оружие.

Это был арбалет. Непонятный никогда не видел такого - короткое, очень короткое ложе, сложный спусковой механизм, и самое странное - два рычага, две направляющих для стрелы, два стальных лука один над другим.

- О, это удивительный самострел, - Каркадан закатил глаза и прицокнул языком. - Такого нет ни у кого в Иерусалиме. Его сделал слепой мастер в Бахрейме. Этот самострел выпускает две стрелы, две! А какой точный бой! Две стрелы - два врага, за пятьдесят шагов - прямо в глаз. А сила! С двадцати пяти шагов пробивает кольчугу. А какой он маленький, его легко можно спрятать под полой халата. Возьмите, господин, он как раз для вашей руки.

Непонятный принял оружие. Огладил полированное ложе, провел ладонью по тугим лукам, тронул тетиву - она загудела мощно и ровно. Удивительный арбалет!

- Спасибо, Каркадан. Это то, что нужно. Ты правильно понял. Я еще слаб для клинка, а это в самый раз. Помоги мне, я опробую его во дворе.

- Да, мой господин, конечно. Вот здесь стрелы.

Иерусалим старый город - очень. Его камни впитали много крови - молодой, горячей, живой крови. Много живой крови в мертвом камне - так Иерусалим живет. Святой город, вечный.

В этот день собиралась Высокая Палата - благородные владетели земель, вассалы короля Иерусалимского, князья и бароны сирийские и Святой Земли. Им предстояло обсудить много разных вопросов. Им предстояло решить быть ли войне.

Король со свитой, с членами Высокой Палаты двигался от Гефсиманских ворот. Медленно, через весь город, мимо храмов, дворцов, мимо домов дворян и простолюдинов, сквозь толпы черни. Народ должен видеть своих властелинов.

Непонятный с Большугой были уже на площади перед королевским дворцом. Они укрылись в тени колонны у храма Марии Латинской. Отсюда площадь была как на ладони.

- Большуга.

- Да, господин... Куда прешь, паскуда! - Большуга отшвырнул наглого ротозея, пытавшегося протиснуться между ним и Непонятным. - Да, господин?

- Когда я скажу, поднимешь меня на плечо, вот так. Понял?

- Да.

-Хорошо.

Сириец был напряжен, напряжен и сосредоточен. Он не отвечал на толчки своих соседей, не глядел по сторонам, он словно пружина замер в какой-то жесткой готовности - распрямиться, выбросить собранную в кулак силу, ударить... Убить?

Пуллан был неугомонен. Он вертелся, скалил зубы, ругался, хохотал, говорил сразу с несколькими людьми. А взгляд его был прикован к въезду на площадь. И он был холоден, этот взгляд, как сталь клинка, рукоять которого едва заметно выглядывала у пуллана из-за пазухи.

А горбоносый стоял ближе остальных двоих к дороге, на которой должен появиться король. И еще... Непонятный видел этого человека у резиденции тамплиеров.

Лицо молодого короля было неестественно белое, с синюшными пятнами, это следы поцелуев – принцесса Проказа ласкала юного короля. Почти не зрячие глаза умирающего монарха, были глубокими и черными как ямы. Прижизненное тление уже сильно тронуло его когда-то сильное и гибкое тело. Король, совершенно изнуренный страшной болезней, мужественно держался в седле, и с легкой улыбкой переговаривался с магистром Ордена Храма и Раймундом Триполийским, не спеша, двигался к дворцу. Вдруг почти посредине площади в движении кортежа возникла какая-то заминка. К королю Балдуину подъехал капитан страдиотов - венецианских наемников.

- Большуга, - Непонятный быстро дотронулся до его плеча, - подними меня. Скорее.

Большуга вскинул Непонятного себе на закорки. Непонятный смотрел в толпу, на тех троих.

Сириец сунул руку за пазуху.

Пуллан не отрываясь, смотрел на короля.

Горбоносый присел.

В противоположном конце площади послышался шум. Это были какие-то возгласы, конское ржание, смех, потом все перекрыл варварский рев трубы. Головы на площади как по команде повернулись в ту сторону. Непонятный смотрел на троих.

Сириец вынул руку из-за пазухи, быстро опустил вниз, словно что-то пряча.

Пуллан смотрел на короля.

Горбоносый поднес руку к лицу.

К Аламгиру поскакали королевские телохранители. Толпа пришла в движение, задние надавили, пытаясь разглядеть, что происходит, передние наползли на кортеж, сдавливая с боков королевскую свиту.

Непонятный сжал под полой ложе взведенного арбалета. Сейчас. Это должно произойти сейчас. Непонятный смотрел на троих. Кто из них? Кто? А если все трое? Ну, же! Кто?!

Непонятный выхватил арбалет - потому что...

...сириец стремительно поднял руку, поднес к губам, запрокинул голову. В его руке была кожаная фляга.

...пуллан, не отрывая взгляда от короля, заорал вдруг что-то восторженное, глупое и верноподданническое.

...горбоносый резко высморкался в кулак.

Черт! Черт! Черт!

Аламгир на другом конце площади уже кричал страдиотам о своем посольстве, о верительных грамотах, пытаясь прорваться к королю... И тут из толпы вынырнул человек. Ловко, одним движением метнулся мимо стражи, проскользнул под лошадью Рено Шатильонского и вынырнул перед королем и графом Раймундом. Король от неожиданности и не думал защититься, Раймунд только еще потянулся за мечом...

Непонятный не успел прицелиться - арбалет будто сам собой выбросил граненый болт в спину убийце. Стрела была еще в воздухе, а тот уже замахивался матовым от сюркютского яда кинжалом. Каркадан не подвел с самострелом - убийцу бросило на колени, развернуло. Непонятный увидел его лицо, узнал - это был Шакшик.

Шакшик кривился от ярости и боли. В правой стороне его груди торчало стальное острие, болт пошел насквозь. Шакшик пытался подняться.

К убийце бросились телохранители короля. Но сенешаль Ордена Тамплиеров оказался ближе. Его меч был быстр, пожалуй, даже слишком быстр. Голову ассасина подбросило в воздух на несколько футов. Тяжелый двуручный меч Жерара де Ридефора навсегда замкнул кривящиеся болью и яростью уста.

Сенешаль тамплиеров выпрямился в седле. Он глядел в толпу, туда, откуда прилетел болт.

Непонятный передвинул пальцы на спуск второй стрелы.

Взгляды встретились - их взгляды. Рыцарь Храма и Непонятный смотрели в глаза друг другу. Долго, почти секунду. Непонятный стал выбирать слабину спускового рычага... Магистр опустил голову, отвернулся.

- Взять его! Это сообщник убийцы! - Жерар де Ридефор командовал своим тамплиерам. - Того под балдахином! Держите этого недоумка!

- Я посланец Великого Магараджи, в вашем языке величайшего! Достоинство мое пребывает под защитой султана Египта! Я из рода Газебо! Не хватайте мой зонт! Я-а-а!... - кто-то вытянул Аламгира древком копья. Прощелыжные слуги, мигом почуяв запах жареного, побросали свои представительские атрибуты и растворились в толпе. Аламгир пытался объяснить что-то тяжелому храмовнику, а тот уже ухватил великого посла за шиворот и примеривался, как половчее стащить орастого идиота с седла. Тут, наконец, до Аламгира дошло, что пора сматывать... и что делать это уже поздно.

Бам-м-м! Храмовник оторопело покачал головой в огромном, вдруг загудевшем шлеме и стал медленно заваливаться вперед. На его железном затылке Аламгир заметил широкую вмятину.

- Убейте его! Это ассасин! Скорее! Скорее!

Аламгир взвил на дыбы иноходца - сжатый со всех сторон развернул его на двух ногах... скакнул чуть не в самую толпу. Люди прянули в стороны, давясь, толкаясь - Аламгир погнал вперед, расшвыривая нерасторопных. Толпа за ним сразу смыкалась.

- Стреляйте! Стреляйте! Уйдет, собака!

В свите короля налаживали луки. Пару стрел даже запустили в его сторону.

Но Аламгир ушел. Он протолкался на свободное место и деранул с площади, так что чуть не растерял подковы со своего иноходца.

Непонятный соскользнул с плеч живого постамента.

- Пойдем, Большуга, здесь нам больше делать нечего. Сейчас тут станет совсем неспокойно.

- Да, господин.

Непонятный снова спрятал под полу разряженный арбалет.

- Спасибо, Большуга. Ты хорошо держал меня, ровно.

- Идите ближе ко мне, господин, как бы вас не толкнули в вашу больную рану... - Большуга стал выбираться с площади. - Я старался, а то вы могли бы промахнуться.

- Да, уж, и тогда твой друг Шакшик вспорол бы таки Четвертому Балдуину живот.

- Королю? А я думал он примеривался зарезать графа Раймунда.

- Какая разница? В нынешней ситуации это почти одно и тоже.

- Не пойму, зачем ему это, Шакшику? Для чего ему убивать короля, графа, для чего убивать вас?

- Твой друг - ассасин, Большуга, вернее был им. Короля или Раймунда, а может быть их обоих ему приказал прикончить... словом, приказали. Вопрос войны и престолонаследия, регентства. А я... Он подумал, что я тоже один из них, а когда понял, что нет, должен был убить меня.

Большуга остановился, посмотрел озадаченно.

- А вы разве не... Нет?

- Нет, Большуга. Нет.

Во дворе Каркадана Непонятный и Большуга обнаружили знакомого взмыленного иноходца. А из дома раздавался знакомый дерганый голос.

- Они чуть не убили меня! Меня достойного товароторговца! А за что? А! А-те, почтенный Каркадан? Ведь я всего лишь ничего! А они? Так здесь принимают послов?! А теперь меня, наверное, будут искать и подозревать.

- Не стоит волноваться, драгоценный Аламгир Газебо, у меня, вас никто не найдет, а чуть позже, да посодействует нам Аллах, я выведу вас из города, и вы продолжите свой замечательный путь.

- А мои товары! Мои ослы и верблюды! Мои пряности, ткани, кабриджата и груз чудесного растения для пития!

- Я позабочусь обо всем, щедрый Аламгир Газебо. Клянусь языком Пророка, я выведу вас из Иерусалима вместе с вашим караваном и даже дам вам своих людей в провожатые. Так безопаснее.

- О, благодарю вас, благодарю вас, наилучший из Каркаданов! Благодарность моя не будет знать границ... Я подарю вам целый мешочек кабриджата и еще две горсти! Да!

- Ну, спасебо, Аламгир Газебо! А теперь не изволите ли отдохнуть, после стольких треволнений дня?

- О, да, после того как меня ударили по спине древком копья, мне нужно отдохнуть... Но, Аллах! Сколько дураков вокруг! У меня ведь и вправду есть грамоты для короля Балдуина... от одного князька с запада Синдху.

Аламгир, в задумчивости глядя в землю, вышел во двор. И столкнулся с Непонятным. Вскинув голову, пристально посмотрел на него.

- Это был хороший выстрел. И тогда - хороший удар. Рыцарю в голову, моему бедному коню в морду. Только зачем это тебе? Непонятно. Мне непонятно...

Непонятный чуть улыбнулся.

- Мне тоже, Аламгир.

Каркадан сам пришел к Непонятному. Встал у порога и молча склонил голову. Непонятный тронул однорукого менялу за плечо.

- Я ухожу, Каркадан, я сделал все. Войны с Саладином не будет. Король назначит регентом графа Раймунда, и тот продержит мир еще какое-то время. По крайней мере, до нового сбора Высокой Палаты.

- Да, господин, с благоволения Аллаха.

- Возьми свой самострел, Каркадан, он славно послужил мне.

- Да, господин.

- Скажи, Каркадан, как у тебя оказался этот индийский купец Аламгир?

- Его направил ко мне Тадео Бонакорси, господин.

- Ты доверяешь ему... им обоим?

- Да, господин.

- Что-то ты не словоохотлив сегодня, Каркадан. Что-то случилось?

- Да, господин. Тадео Бонакорси пропал сегодня из своего собственного дома. Мы часто работали вместе.

- Ты боишься, Каркадан? Может быть, тебе стоит уйти вместе со мной?

- Нет, господин. У меня еще остались долги в этом городе.

- Понимаю.

- Вы выходите на рассвете, мой господин, с караваном Аламгира. Я дам вам Большугу, вы еще не окрепли после ранения. Когда не будете нуждаться в слуге, отправьте его назад.

Носорог взялся за дверь.

- Прощайте, непонятный господин мой, мы не увидимся больше. Я чувствую - Ночь Могущества близка. То, что предопределено - свершиться. Передайте там, тем, кто знает, я все делал для того, чтобы Высшая Власть воцарилась.

- Да, Каркадан. Прощай.

- Госпожа! Госпожа! Это я, Энрико… Я все узнал – все! – маленький приказчик торопливо стучал в заветную дверь, он едва переводил дыхание, захлебывался словами от усердия. – Я все узнал, госпожа.

- Не кричи, дурачок, не хватало еще ночной стражи. – Дверь бесшумно отворилась. – Входи.

- Они выходят из города утром… Караваном… Индийский купец и непонятный бродяга. Те, что были у дядюшки… вместе.

- Так. И у кого из них письмо? Ну?..

- Я не… Какая разница у кого - они идут вместе.

- Куда? В какую сторону? Через какие ворота?… О, господи, боже мой, племянник твоего дядюшки мог быть и посообразительнее.

- Я не знаю, госпожа. Они остановились оба в доме однорукого менялы с улицы возле свалки у западной стены.

- Что за меняла? Я не слышала о нем.

- Не знаю, госпожа, я выследил этих двоих у его дома, подслушал разговоры и сразу к вам.

- Ладно, мальчик, ты не плохо поработал. Можешь идти… домой. Ты ведь, бедняжка, наверное, целый день не был дома, да? - все исполнял мое поручение. Иди домой, в лавку, там тебя ждет сюрприз. Иди, иди. Сегодня я занята... Ты придешь завтра, после заката.

- О, госпожа!

- Иди. Иди, дурачок, иди.

Закат следующего дня был долгим. Слишком долгим. Таким долгим, что, казалось, за ним уже не будет ночи. Но ночь была.

Непонятный и Аламгир сидели у костра. Маленький караван уже спал – погонщики храпели, скотина бродила стреноженная где-то в темноте. Только эти двое сидели у огня, смотрели в него, подбрасывали сухие комки верблюжьего дерьма.

Непонятный больше мочал. Аламгир больше хвастался, хотя зачем он хвастался перед этим Непонятным, он и сам не знал.

Непонятный поворошил костер палкой.

- Я ходил Шелковым путем три раза. Правда, не торговал... Северный Китай лет пятьдесят назад захватили чжурчжени. Династии Сун, там нет и в помине. Что-то ты перепутал, правдивый.

Аламгир поворочался, накинул на плечи плащ.

- О чем ты, Непонятный? Я не понимаю тебя… Да, бандитам от меня приходилось плохо, я ведь старый вояка. Видишь мою саблю? О, это знаменитая сабля, я принял ее из рук умирающего Аль-Мирджана Бхануна. Великий Бханун завещал ее мне на поле брани, возле города Агрипура. Он сказал, что только я достоин владеть ей. Да! Ведь это я сразил его в поединке, вот этой рукой. Узнав об этом, Кутб-уд-Дин Айбек сделал меня тысячником, и я прошел с армией весь Синдху до самых Гималаев. Я здорово отличился в боях, Айбек хотел оставить меня наместником в Городе Кричащих Статуй. Но я не люблю каменные стены, я ушел. Владыка облагодетельствовал меня со всех сторон и отпустил с богатой добычей. Да… А что ты скажешь, Непонятный?

Непонятный смотрел в черное небо.

Непонятный все еще смотрел в черное небо.

- Кшатрий говоришь? Да ты посмотри на мои уши, Непонятный – шудра я, шудра! Отец мой был… работал… всю жизнь в грязи. Мать тоже… сдохла на куче помоев. А я… Вот мой род, Непонятный, других не знаю. Да, я обшаривал трупы, я торговал и воровал, я грабил гробницы, я украл себе имя… А кому оно еще нужно кроме меня?! Аламгир из рода Газебо... Красиво? Красиво…

- Да, красиво. – Непонятный помолчал. – Ты подобен месяцу, Аламгир. – Непонятный указал глазами на небо.

Аламгир тоже поднял голову.

- Такой же красивый? – Потомок рода Газебо доверчиво улыбнулся.

Непонятный вздохнул.

- Такой же ущербный.

Аламгир надулся.

- На кого же тогда похож ты, Непонятный, а? Может скажешь?

Непонятный подкинул в костер еще одну сухую лепешку, помолчал.

- Я похож на кусок кизяка, который не бросили в пламя.

Аламгир вытянул физиономию, что должно быть, означало недоумение.

- А чем отличается кизяк, который бросили в пламя, от кизяка который просто валяется? Что то дерьмо, что это…

Непонятный чуть улыбнулся.

- А ты посмотри.

Костер шумел перед ними. Он был живой, красивый, яркий, горячий. Он светил и обогревал. Пламя не было высоким, языки тихие, оранжевые с синевой, жаркие. Костер… А в костре были драгоценные камни. Нет, это было ярче драгоценных камней. Ярче и драгоценнее, что ли… По ним прыгали маленькие змейки. Саламандры – юркие, прыгучие, то одной гранью блеснут, то другой, то выпрыгнут искрою яркой, то опрокинутся, развалятся, разворошат огненное костровое нутро…

- Понял теперь?

- Да-а… – протянул Аламгир. – Да-а… А кто же должен бросить тебя в пламя, Непонятный? Бог, что ли? Ведь все в воле Аллаха.

- Может и бог. Но который? Я знаю многих. И живых, и мертвых, и забытых, и тех, кому еще молятся, разных.

Аламгир попытался что-то возразить, но Непонятный будто не расслышал.

Аламгир наклонился к Непонятному.

- Знаешь, Непонятный, я иногда тоже так думаю. В Бухаре на базаре я видел… – Аламгир зашептал, зашептал что-то Непонятному в ухо, очень тихо. – …И все! Вернее – и ничего! Да! Вот поэтому мне иногда так хочется просто встать и крикнуть, что бога нет, так хочется! Но я боюсь, а вдруг он услышит.

- А ты попробуй. Попробуй, я же не боюсь сказать, что Бога нет. Вот, видишь, и сейчас сказал. И еще могу повторить если хочешь… Ну, а ты?

Аламгир перевел дух, еще раз вдохнул, выдохнул, почесал под поясницей. Встал.

- Бога нет… Бога. Нет... БОГА НЕТ! Нет Бога! – Аламгир уже кричал, подпрыгивая и прижимая к груди кулаки. – Нет Бога!.. кроме Аллаха... и Магомет пророк его… - Аламгир замер, его плечи поникли, – Фу-у… нет, я не могу. Не могу… – Аламгир тихо опустился на землю. – Уф…

Непонятный улыбался.

На утро их убили. Обоих.

Аламгир стоял в стороне – его не убили сразу. Он бросился бежать, ему накинули петлю на шею и приволокли в лагерь. Откуда-то появился Непонятный. Руки его были свободны, он держал посох.

Аламгир попытался петь обычную песню:

- Как вы смеете!.. Вас накажут!.. Король Балдуин!.. Султан Саллах-ад-Дин!.. Я великий посол! Аламгир Газебо!.. – Бедный Аламгир очень старался. Он так старался, что бандиты отвлеклись от тюков с товаром и подтянулись к нему. Кто-то даже снял веревку с его шеи. Аламгир продолжал разоряться.

Непонятный стоял рядом.

Вперед вышел высокий худощавый человек, чернявый, с вороньими глазами. Он оглядел великого посла с ног до головы, скривился.

- Ты кто такой?

Аламгир повторил все по новой.

- Я великий посол! Я Аламгир из рода Газебо!.. Я…

- А я – Гозаль. – Черный подался вперед, нависнув над Аламгиром, - Слыхал?

- Да… - великий посол посерел, - Да…

- Дай твой меч!

Аламгир вспомнил, о своей знаменитой сабле.

- Не убивайте меня... Возьмите… всё… Отпустите…

Черный Гозаль выпрямился.

- А мы и так всё взяли. А ты… Если хочешь пожить еще какое-то время повесели нас. Умеешь? Поскули собакой, повой, свиньей похрюкай, поваляйся в пыли, сапоги полижи... Ну!

Аламгир на гуляющих ногах отступил назад. Повел перед собой дрожащими руками – откуда-то, наверное, из широкого рукава его халата, появился яркий платок. Аламгир махнул им. Из платка выпал еще один яркий лоскут, из него второй… Из третьего пролилась вода.

Непонятный стоял рядом.

- Ва-а… - по куче бандитов прокатился вздох удивления. – Ва-а!..

- Хай-яй! – из разбойного гурта выкатился кривоногий полуголый человечек. Его лицо, лысая голова, подобная горшку с двумя ушами-ручками, растянутый рот, даже заскорузлые пальцы с черными поломанными ногтями – всё было воплощенный восторг. Он уже просто не мог стоять на месте. Человечек подпрыгивал, приседал, хлопал себя по ляжкам, выбивая облачка пыли из засаленных шароваров. Он визжал, захлебывался, хохотал, содрогаясь вывалившимся из штанов голым пузом, тут же замирал, тая дыханье, заворожено внимая удивительным чудесам. Замирал, чтобы через мгновение снова взорваться ревом, хохотом, визгом. – Хай-яй!!!

Непонятный стоял где-то рядом.

Гозаль снова вышел вперед, его резкий голос перекрыл шум.

- Ну, довольно! Пора собирать товары и уходить отсюда. Убейте его.

Бандиты недовольно затихли. Кто-то потянулся к замершему Аламгиру.

- Нет! Нет, клянусь Аллахом! Назад! – Голопузый бандит оттолкнул своего слишком исполнительного товарища, круто развернулся к остальным. В глазах его было что-то… что-то безумное и бешенное, что-то неистовое – возразить никто не решился. Человек растопырил руки, прикрывая Аламгира. – Нет, пусть колдует еще! Еще! Давай еще, ахит!

Аламгир неуверенно потоптался на месте.

- Мне нужна моя сумка. Вон она на седле.

Коня подвели поближе. Кинули сумку. Аламгир порылся в ней. Выпрямился, поднял руки над головой, хлопнул в ладоши, потом с силой ширкнул ладонь о ладонь – из рук его появилось пламя.

- Хай… - тяжелый выдох, глаза бандитов округлились – это было уже другое колдовство, непонятное. Страшное?

А низенький кривоногий не боялся – это был восторг – восхищение и благоговение. Еще!

Непонятный по-прежнему был где-то рядом.

Аламгир быстро поднес руку к губам, будто глотнул что-то. Резко дунул – изо рта ударило пламя.

- А-а… - бандиты отступили на шаг. – Колдун! Рафадит! Шайтан! Фарис! – восторг и удивление уже граничили с испугом. Только глопузый остался на месте – это же чудо! – Хай-яй!

Аламгир медленно и округло двигая руками, сделал пару осторожных шагов – вдруг что-то бросил резко и неуловимо бандитам под ноги. Вай! Гулко громыхнуло, повалил вонючий дым, застелил глаза. Сквозь едкую гарь ударил лошадиный топот – Аламгир вскочил в седло своего иноходца. Оп-па! Ловите, придурки!

Разбойнички ошалело терли глаза.

- Хай-яй! – голопузый прямо с земли кинул тело в седло, взвил коня на дыбы. В пыли и дыму промелькнуло его черное от копоти лицо с безумными глазами и застывшим выражением восторга, дикое... – Хай-яй!

Кони летели бешенным наметом. Аламгир уходил, голый догонял. Он догонял. Аламгир распластался в седле, нахлестывал коня плетью, гнал, гнал… Голый догонял. Вот они уже рядом друг с другом.

- Хай-яй!

Аламгир оглянулся – он увидел восторг и безумие. Восторг и безумие на человеческом лице. Аламгир потерял повод. Иноходец сбился с шага.

- Хай-яй!

Маленький человечек встал в седле на четвереньки, как обезьяна. Кони поравнялись.

- Хай-яй!

Человечек прыгнул. Он ударил, вцепился – они вылетели из седла, покатились.

- Хай-яй!

Человечек держал Аламгира за шею. Аламгир был оглушен, он ошалело водил глазами, руками пытался опереться о землю. Хрустнули позвонки – Аламгир обмяк.

- Хай-яй!

Человечек вернулся. Свалил с седла мертвого Аламгира, как мешок. Соскочил сам. На его лице все еще был восторг, восхищение, благоговение.

Черный Гозаль наклонился к Аламгиру. Порылся у него за пазухой. Вытащил кожаный футляр для свитков.

Голопузый отрешенно качая головой, и все еще восхищенно улыбаясь, пошел следом.

Человечек закричал, упал навзничь на спину, загребая кишки руками.

- Смотри, чтоб в песок не упали, - посоветовал кто-то из шайки, - испачкаются.

Непонятный повернулся к бандитам лицом. Пятеро соскочили с коней. Непонятный отступил, завертел смертоносным посохом. Заскользил над песком неуловимо. Его сталь запела – так как учили. К тому времени как Гозаль рубанул его на скаку саблей, на земле валялось уже четверо. Непонятного бросили тут же.

Бандиты добили раненых, собрали караван и тронулись в сторону гор. Потом, уже через какое-то время, в дороге, они спрашивали друг у друга – кто это был, откуда взялся, и пожимали недоуменно плечами – непонятно.

Злой?.. Ты? Здравствуй, Злой. Я умер, мне раскроили череп. Видишь, Злой, я ухожу от тебя. Ухожу к Доброму. Видишь? Что ты молчишь, Злой? Что ты улыбаешься?.. Что ты улыбаешься, гад?!

Перелистывать страницы.

Человек перелистывает страницы своей жизни. Он пишет их или всего лишь читает? Если читает, то кто их написал? А если пишет, то кто прочтет их? Другие люди? Но они пишут своё...

Вот доказательство существования Бога. Как ни прикинь, в любом варианте должен присутствовать Бог - либо писатель, либо читатель.

Я не могу надеяться на Бога, поэтому начал писать сам. А читать предоставляю вам.

Слишком много крови. Слишком много крови на этих страницах. Ведь это летопись - летописи пишутся кровью. Кровь долговечнее чернил, ее сложнее вывести, она остается в веках. Люди забывают многое - радость, счастье, любовь, и помнят кровь.

Брат Безымянный брезгливо поморщился и убрал фолиант в седельную сумку, он был книжником, но не любил крови.

Брат Безымянный и брат Указательный ждали брата Мизинца. Ждали в полутора переходах от Иерусалима.

Они сидели в тени унылой толстоствольной оливы. Их кони стояли рядом.

- Ты все время читаешь книги, брат Безымянный. Ты, наверное, прочел все книги на свете. - Брат Указательный без улыбки смотрел на брата. - Что ты хочешь найти в этих желтых страницах?

Брат Безымянный сощурился, едва заметно улыбнулся.

- Я ищу разгадку, брат Указательный.

- Разгадку чего?

Безымянный снова улыбнулся.

- Думаю, да.

Братья посидели молча. Заговорил брат Указательный.

- Когда я был еще совсем щенком, к нам в деревню пришел молодой поп, он проповедовал учение Бугумила. Он сказал, что в нашем мире борются зло и добро, и что добро слабее. Тогда я решил, что добро надо подкрепить злом, и когда этого попа схватили и хотели сжечь за ересь, я напал на телегу, в которой ромейские солдаты везли попа в крепость, и выпустил им кишки. Нет, кишки я выпустил одному, а другому я отрубил ногу. И когда я выпустил попа из клетки, он перевязал своей рясой обрубок ноги тому солдату и погнал лошадей к лекарю. Попа сожгли, а ромей выжил.

Указательный замолчал.

- И какая во всем этом мораль? - спросил Безымянный.

- А морали никакой не было, брат, потому что меня отправили на галеры. Правда, уже за другое... Но только с тех пор я всегда добиваю злых, чтобы добрые сами себе не причинили вред... По твоему я дурак?

- Несомненно.

Братья молчали долго.

- Тебе приходилось насиловать женщин, брат?

- Конечно.

- Тебе было противно?

- А мне становилось противно, когда я спускал.

- Насиловать женщину, все равно, что искать разгадку жизни.

- Все равно, что ее разгадать.

- Уже полдень. - Брат Указательный посмотрел на солнце. - Брат Мизинец опаздывает, надо ехать ему навстречу. Как бы чего не случилось.

- Да, ждать больше нельзя, на нас может наткнуться разъезд храмовников. А брат Мизинец... я чувствую с ним беда. В городе полно шпионов де Ридефора и Старца, к тому же брата могли узнать его прежние знакомцы, у тамплиеров хорошая память. - Брат Безымянный взметнулся в седло. - Едем, брат.

- Едем.

Они нашли его почти сразу, чуть в стороне от дороги. Рядом с ним лежали трупы. Голова брата была вся в крови, он, кажется, не дышал.

Брат Безымянный коснулся пальцами его висков. Замер. Молчал очень долго.

- Он умер? - не выдержал брат Указательный. - Умер?

- Нет. - Брат Безымянный подхватил Мизинца под голову. - Помоги мне, брат.

Вдвоем братья перенесли Мизинца, уложили поудобнее. Сунули под голову мешок.

- Он не может умереть. Он одержим. Чаша держит его.

- Разве так бывает? - Брат Указательный смывал кровь с головы брата. - Ты когда-нибудь видел, чтобы человек выжил с такой раной.

- Брат Мизинец выживет. Он поедет в Тулузу, так сказал брат Большой. А потом он вернется.

- А мы, куда двинемся мы?

Брат Безымянный обматывал голову Мизинца полосами ткани, пропитывая их густой мазью цвета малахита.

- Нас ждет Кипр. Но сначала мы поднимем на ноги нашего брата. - Безымянный закинул руку Мизинца себе на плечо. - Помоги мне, брат.

- Хорошо, мой юный брат, а теперь скажи, в какого рода капитулы объединяются братья наши во Храме?

- Капитулов таких два рода, наставник, Генеральный капитул и обычный капитул.

- Верно. Что ты можешь сказать мне об обычном капитуле.

- Оный капитул собирается раз в неделю повсюду, где бы ни находились вместе четверо или более братьев. На этом собрании...

- Хорошо, юный брат, можешь не продолжать более. У тебя верная память.

Пожилой рыцарь прошелся по узкой келье.

- Верная память, цепкий ум, крепкая рука... Думаю, очень скоро я буду иметь честь повязать тебя поясом Иоанна.

- Благодарю вас, наставник. - Почтительный ученик поднялся с трехногого табурета.

- Сиди, сиди, юноша. Ты, кажется, хочешь о чем-то спросить?

Молодой тамплиер склонил голову.

- Наставник, старший брат мой, вы много рассказывали мне об истории: об Ордене, о Риме, о Великом Карле - Новом Императоре. Вы говорили о повторении и чередовании, о тайнах, о пути, но я не знаю... может быть я должен был догадаться сам, но я... Скажите, наставник...

- Подожди. - Рыцарь жестом остановил юношу. - Прежде чем ты задашь свой вопрос, я расскажу тебе притчу. Царь Соломон ехал однажды верхом на лошади и увидел у дороги прекрасную девушку. Царь мгновенно влюбился в нее и сказал: “О, прекраснейшая, не хочешь ли ты пойти со мною в мой дом?” Девушка спросила: “А что ты дашь мне, если я пойду с тобой?” У Соломона ничего не было с собой, кроме кольца. Он отдал девушке свое кольцо и посадил ее на лошадь позади себя. Через некоторое время царь Соломон обернулся, посмотрел на девушку, и она показалась ему не такой красивой как прежде. Еще через некоторое время он снова посмотрел на нее, и она показалась ему уже совсем не красивой, и даже уродливой. И Соломон сказал ей: “Ты мне не нужна, слезай с лошади и убирайся прочь”. Когда девушка слезла с лошади, царь потребовал у нее обратно свое кольцо. Девушка сунула руку в карман и вынула целую пригоршню колец - все они были одинаковы. Соломон не мог угадать, какое из колец его. И тогда девушка сказала царю Соломону: “Я - вселенная и бесконечность. Сколько уже Соломонов приходили ко мне и уходили. А сколько еще придут и уйдут”.

Пожилой храмовник замолчал.

- А теперь, мой юный брат, задавай свой вопрос, если хочешь.

Ученик помолчал, потом медленно покачал головой. Заговорил наставник.

- Тогда послушай меня. Я хочу продолжить наш разговор об Империи. Ты готов?

- Да, наставник.

- Прошлый раз я рассказывал тебе о Риме, о властительном имперском Риме, об Империи... Империя - это великое благо. Для страны, для народа, для государства. Империя это единый правитель, единый закон, единая монета. Это безопасные дороги и дешевые товары. Это мир и спокойствие для всех. Это наука и культура. Это - Высшая Власть.

- Высшая Власть?

- Да.

- Власть Бога? Власть именем Божиим?

- Власть Бога... Ты слишком торопишься, брат, ты только начал свой путь к тайному знанию. Главные секреты Ордена будут доверены тебе только после обряда высшего посвящения. Тебе предстоит узнать еще очень много... Много такого, что может быть покажется тебе странным и диким, и... еретичным. Ты готов к этому?

- Да. Я хочу знать... все. Мы создадим Империю? Да?..

- Эпоха империй прошла, брат. Карл Великий не смог воссоздать Рим. Вознесенный арабскими клинками Халифат развалился, даже Византия, последний осколок древнего величия пережила уже свою славу. Да, мы строим Империю, брат, новую Империю - Синархию. Лучшую, единую для всех народов и языков, вечную. Вечную как мир.

Молодой брат схватил наставника за руку.

- Ты говоришь о Царстве Божием, брат?

- Может быть. У Империи много названий. Какое из них останется в веках? Кто знает. Мы лишь скромные слуги, мелкое звено, в длинной цепи, ведущей к мировой Империи, еще от времен старого Рима. Мы выполним свою задачу и уйдем. Как многие служители до нас и многие после.

- Увидим ли мы Империю?

- Мы должны... Мы должны достигнуть Высшей Власти. А это возможно только если в наших руках будет...

- Что?!

- Чаша.

- Кхай-пхе, помогай мне Коркут. Кхай-пхе... Помогай мне Бебе, и Наш Бог тоже помогай. - Неловкий Джохи кряхтя и попукивая, поднялся, наконец, на гребень каменной осыпи. - Кхай-пхе.

Зоркий Джохи огляделся кругом - пустыня. Камень, щебень и песок. Всю жизнь пустыня. Кругом пустыня. Кхай-пхе. А до стоянки еще далеко, хой, далеко - до самого вечера. Джохи перекинул хурджун с одного плеча на другое и начал спускаться. Через пять шагов он оступился и съехал вниз на собственной заднице.

Внизу потрепанный Джохи вытряхнул из чарухов понабившиеся мелкие камешки, оправил хурджун - и не удержался, сунул в него нос и протяжно нюхнул. Кхааа-й! Хороша травка, хороша! Не зря ходил, кхай - не зря! Такая трава - и песок в камень превратит. Уже сейчас чувствуется. Не наврала старуха-ведовка. Будет моя шидда, будет жена моя, а от такого, какой у меня будет, ни одна жена не уйдет, помогай мне Коркут... и Наш Бог тоже помогай.

Дальше до лагеря путь был поровнее, и повеселевший Джохи зашагал довольно бодро. Он шагал кривой иудиной походкой, нелепо задрав левое плечо и отклячив тощий зад, то и дело спотыкаясь, оскальзываясь и притаптывая собственную тень.

Бедный Джохи был мичах - найденыш. Его нашли лет тридцать назад в разграбленном и разоренном лагере какого-то каравана. Мальчишку потоптали в свалке то ли свои, то ли чужие, то ли просто скотина. По какой-то случайности он не умер. Не умер и потом в племени. Хранитель, он был жив тогда, прозвал его Джохи. Лет через двадцать Шаншам убил Хранителя, и старик так и не успел объяснить, что значит это имя.

- Ничего! – Гордый Джохи подкинул на плече хурджун. - Теперь у меня все есть, и я поймаю шидду... помогай мне Коркут!

Эту шидду привез в старом сундуке Гайсан. Сундук он прихватил вместе с добром в каком-то доме в большом оазисе Таль. Пустынники напали на оазис днем, и шидда как раз отсиживалась в сундуке. Теперь сундук стоял в шатре, где ночевал бессонный Джохи. Джохи сильно тосковал той ночь. Все уже спали, и он единственный кто увидел шидду. Она выбралась из сундука и стала осматривать свое новое жилище. Шидда очень удивлялась, ведь шидды живут в домах, а эта вдруг оказалась в кочевом шатре. Под утро шидда опять спряталась в сундук, а Джохи решил поймать ее и сделать своей женой.

Упорный Джохи искал мисурму три дня. Он облазил окрестности на полдня пути во все стороны. Джохи нашел мисурму и нес ее теперь к ведовке. Сегодня ночью шидда будет его.

Кхай-пхе! Да поможет мне Коркут, Бебе и Наш Бог тоже!

Правая нога неосторожного Джохи ушла в песок. Песок подхватил, потащил его. Джохи упал на бок, по тараканьи перевернулся на живот, раскинул руки, подтянул к себе левую ногу - хотел упереться коленом, толкнуть тело вперед... Колено ушло в песок. Джохи шарил вокруг руками, куда мог дотянуться, хотел подняться на локтях. Локти ушли в песок. Джохи рванулся всем телом, что было сил - и ушел в песок по пояс... Песок проваливался в саму чамчаму, и Джохи проваливался вместе с ним. В чамчаме жил Киамат, прародитель зла. Джохи вспомнил об этом и снова попытался вырваться из зыби. Когда песок набился Джохи в рот, он перестал кричать.

Смерть была такой, как живой Джохи и представлял - провал: во тьму, в бездну, в беспамятство – в черный ужас. Когда Джохи окончательно умер, он осмелился открыть глаза.

Настороженный Джохи оглядел чамчаму и увидел Хембешая. Хембешай лежал у стены, он был огромным и безголовым. Джохи стал пятиться от Хембешая, а потом спрятался за песчаную кучу.

Примерно через час умный Джохи понял, что на самом деле он пока не умер. Во-первых, в царство мертвых не проникает свет и не видно неба, даже через дыру в потолке, во-вторых, Хембешай чудовище наземное, а не подземное, и, в-третьих, Джохи хотелось помочиться, а мертвых не должны волновать плотские желания. Джохи слегка осмелел. Он высунулся из-за кучи, глянул на Хембешая. Так и есть - безголовый, ни глаз, ни ушей, ни носа. Ни увидеть, ни услышать, ни учуять Джохи Хембешай не сможет. Джохи показал Хембешаю свое презрение.

Усталый Джохи сидел на краю песчаной воронки, в центре которой зияла дыра - провал в саму чамчаму. Джохи дышал - часто-часто, потом он разевал рот и орал, орал, сколько хватало дыхания, потом снова дышал, и опять орал - в его правую ногу вцепилась рука Хембешая.

Когда терпеливый Джохи все-таки обмочился, он осмелился тронуть руку Хембешая пальцем. Когда Джохи почти высох, он попробовал освободить свою ногу. Когда Джохи снова захотелось, он уже все понял. Это была латная перчатка - тяжелая, с хитрыми сочленениями пальцев, со стальными пластинами, наползающими одна на другую, подбитая мягкой кожей. Перчатка зацепилась кривым шипом за чарух, Джохи еле-еле оторвал её.

Ошалевший Джохи примерил перчатку на правую руку, перчатка оказалась слишком большой. Примерил на левую - перчатка оказалась не на ту руку. Джохи хотел выкинуть перчатку к Коркуту, но потом передумал. Решил отнести её предводителю Дамону.

Спасенный Джохи спрятал перчатку в хурджун и вприпрыжку побежал к стоянке племени. Надо успеть до темноты, он потерял слишком много времени. Кхай-пхе!

- Бальбандирет!

Юноша ухватил отцовского верблюда за узду.

- Удачен был ваш поход, отец?

Дамон перекинул ногу через обвисший горб, скатился с покатого верблюжьего бока.

- Удачен, сын, вернулись все. Хэн.

Дамон пошел в лагерь.

- Бальбандирет!

Бальбандирет замер.

- Слишком высоко держишь меч - защищая голову, забываешь о промежности.

Юноша проследил взглядом - чужой клинок снизу вверх, изогнувшись, будто клюв ибиса, прошел под его рукой и ткнулся почти в самый пах. Почти ткнулся.

- Ты не знал этого удара, сын? Я научу тебя. Хэн.

- Спасибо, отец.

- Идем, сын. Поймай верблюда.

Когда Дамон и Бальбандирет подходили к лагерю, они увидели несчастного Джохи. Джохи еле ковылял, его хурджун волочился по земле, ног подгибались, голова болталась из стороны в сторону, как ботало у коровы.

- Непослушный Джохи! Ты уходил со стоянки? - Дамон нахмурился - когда воины отправлялись в набег, в лагере каждый человек был на счету, мало ли что могло случиться.

- О-о... О, кхай-пхе... О, славный Дамон... - Джохи еле ворочал языком от усталости. - Ты не будешь ругать меня, если увидишь, что я принес тебе из самой чамчамы.

Джохи вывалил содержимое хурджуна.

- Колючки? Ты что, смеешься надо мной?! - Дамон, кажется, действительно рассердился.

- Хой... Нет, не то... - Джохи вытащил из сумы, снова зацепившуюся за что-то, латную перчатку. - Я отнял ее у самого Хембешая! Для тебя, о Дамон!

Дамон принял перчатку из рук Джохи. Примерил на правую руку, перчатка оказалась велика, хотел примерить на левую, но передумал и передал Бальбандирету. Тот жадно схватил ее, натянул на руку.

- Эх! Велика самую малость! Какая замечательная перчатка, отец!

- Где ты нашел ее, удачливый Джохи? Сможешь показать место? - Дамон положил Джохи руку на плечо.

- Там где была одна перчатка, там должны быть и остальные доспехи. Хэн! Но нам пора уходить с этой стоянки... Мы найдем их, когда снова вернемся в эти края. - Дамон повернулся к Бальбандирету, посмотрел на его руки, плечи... - А ты пока подрастешь, сын мой. Я думаю, скоро доспехи Хембешая станут тебе впору. Не зря твоя мать Вельда принадлежит к роду северных великанов. Ты молодец, Джохи, приходи сегодня кушать кебаб в мой шатер. А эти колючки, их не станет есть даже черный верблюд Шайтана. Бальбандирет, собери их и брось в костер, а то кто-нибудь разорвет о них свои чарухи. Что с тобой, невеселый Джохи? Идем, у меня есть, чем угостить тебя и до кебаба. Хэн!

Вечером отец и сын смотрели на Бога.

Бог был черен, ноздреват, похож на камень. Глава рода и будущий Хранитель ждали, когда Бог откроет им свой лик.

Бальбандирет увидел первым.

Черная неровная поверхность Бога ожила - бугры, впадины, сколы мертвого камня двинулись вдруг, подобно шершавой коже, натянулись на скулах, сложились на лбу морщинами, нависли тяжелыми веками над глазами. Бальбандирет вздрогнул - это превращение неживого камня в живого Бога, оно так... непонятно... каждый раз... всегда... Мальчик еще не привык к чуду.

Сегодня Бог был добр к нему. Бог улыбался - глазами. Насмешливо, с прищуром смотрел на мальчишку. Что, взял в руки меч и чуть не потерял свои причиндалы? Чем тогда хвалился бы перед девчонками?... Глаза выпуклые, один выше другого. Нос едва угадывается в камне, а рта совсем не видно. Бальбандирету нравился этот лик Бога. Когда Бог являл его, Бальбандирет считал день удачным.

Дамон тоже увидел.

Отец и сын возложили руки на Бога - одновременно. Бог вошел в них. Бог был в них. Он лечил душу, врачевал тела, вселял уверенность и спокойствие. Продлевал жизнь, отгонял старость. Он насыщал божественной эманацией. Бог держал их. Бог вел их сквозь время. В века.

- Что такое время?

- Можно ли вернуть прошлое или попасть в будущее?

- Да, если поплыть по реке. Поплывешь вверх по течению - попадешь в будущее, поплывешь вниз - попадешь в прошлое. А если тебя понесет волной - время для тебя остановится.

- Кто может плыть по реке времени?

- Боги. И Бессмертные, что, впрочем, почти одно и то же.

- Что ты знаешь о Боге? Ты видел его?

- Я видел Бессмертного.

- Какой он?

- Как все люди, почти. Когда людей убивают - они умирают. Когда воскрешают - возрождаются. А он возродился, когда его убили.

- Что это значит?

- Только то, что смерть есть рождение, рождение - смерть. Или наоборот. Хотя... наверное, нет.

- Ты, кажется, заврался, глупый мудрец. Расскажи лучше сказку.

- Слушай, добрый человек. Когда-то давно жил в Персии знатный вельможа из рода Бармакидов. Он убивал колдунов.

- Зачем?

- Наверное, от страха. А может потому, что считал себя сильнее их. Он убил их много, он был очень ловок в борьбе с ними. Но однажды он сам попался в руки страшному колдуну. В Багдаде его знали под именем Кашнур. Этот колдун был рум. Он хранил мудрость древнего Юнана и старого Рима. Колдун мог превращать людей в животных. Это очень страшно - потерять человеческий облик. Но самое страшное - колдун мог превращать животных в людей.

- Людей в животных, животных в людей? Не вижу в этом никакого смысла.

- Враг, превращенный в животное все равно, что убит. Только гораздо хуже. А зверь, обращенный в человека... я не знаю что это. Этих людей-нелюдей колдун заставлял служить себе. Женщина-змея завлекла Бармакида в ловушку, и Кашнур превратил его в отвратительного нетопыря, сосущего по ночам кровь у спящих людей. Несколько лет летал Бармакид нетопырем и все искал он логово колдуна.

- Он хотел отомстить.

- Дурацкая сказка, старик, и слышал я ее раньше совсем по-другому. Опять ты все переврал.

- Может быть, добрый человек, тебе нужно предсказание или пророчество? Или совет? Это я тоже могу.

- Не нужно, рыночный мудрец, обойдусь без твоих советов, а в пророчества я не верю.

- Ну, что ж прощай, прощай, добрый человек. Но один совет я тебе все-таки дам, причем совершенно бесплатно... бойся женщины-змеи... Бойся ее, добрый человек. А теперь иди. Мы еще увидимся с тобою... увидимся, Черный Гозаль.

- ...Эй! Подходите, подходите, добрые люди! Продаю пророчества, предсказания. Недорого продаю мудрость. Даю верные советы. Подходите - дешево отдаю сказки, совсем дарма правдивые истории. Подходите, добрые люди. Подходите... Правде цена медяк. Мудрости - два медяка. Подходите, добрые люди Трижды Святого города Иерусалима.

Знаете, что такое дом? Это место откуда тебя никто не может выгнать, а ты можешь выгнать любого. Есть у вас такое место? И я думал, что у меня оно есть, пока... но словом у вас его тоже нет. Вас может выгнать ушлый родственничек, домовладелец, кредитор, иноземный солдат, пожар, наконец... У этих людей нет дома. Их дом вся земля, весь этот мир куда смогут донести их босые подошвы. И изгнать из этого дома может только смерть.

Там где люди в силах, они стягивают землю ремнями - люди не любят свободную землю. Ремни врезаются в тело земли, и их называют дорогами. Чем больше дорог, тем тяжелее земле и легче людям. Но земля хочет свободы, хочет разорвать ремни и она выпускает на дороги зло.

Шарр-ат-Тарик - “зло дороги”, разбойники, бродяги, нищие, наемники. Часто они и одно, и другое, и третье. Зло дороги.

Я не могу больше ничего к этому добавить.

Черный Гозаль шел по Иерусалиму. Он не боялся - о нем знали все, но его не знал никто.

Гозаль почему-то любил этот город. Он как-то особенно чувствовал его. Гозаль остановился на перекрестке у маленького базарчика, потянул ноздрями воздух - город был пряным. Это был даже не запах, нет, Гозаль так чувствовал Иерусалим. Пряный город, пряный. Захотелось чихнуть. Гозаль запрокинул голову, посмотрел высоко-высоко, так что закружилась голова - на солнце. Солнце было веселым, сразу чихнулось, еще, и еще раз. Веселое солнце. Гозаль зажмурился. Город пропал, а солнце осталось. Веселое.

За переулком жестянщиков Гозаль остановился перед огромной лужей дерьма, вытекшей из сточной канавы. В канаве и луже деловито копошились какие-то люди.

Воняло вокруг ужасно.

Эти люди были “жуки” - городские золотари-дермочисты, чистильщики сточных канав и уборщики падали. Их называли “жуки”, должно быть потому что они все время возились в навозе. Это был целый небольшой клан, ремесло в нем передавалось из поколения в поколение, наверное, еще со времен римлян.

Мимо Гозаля, разбрызгивая бурую жижу, пробежал плотный мужичек-дерьмочист с двумя кожаными ведрами в руках. На высокие туфли, шелковые шаровары Гозаля упали зловонные капли. Черный закаменел лицом, рука сама собой полезла за пазуху. Дерьмочист, будто почувствовав неладное, остановился. Он выпустил ведра, вытянул откуда-то из-за спины деревянную палку с крючковатым железным наконечником, что-то вроде багра. Ведра осели, накренились, волнами выпуская свое содержимое. Содержимое потекло в сторону Гозаля.

Мужичек-дерьмочист широко улыбнулся:

- Шел бы ты, добрый человек, восвояси, а то запачкаешься.

Мужик издавал вонь и добродушие. Чтобы не запачкаться, Гозаль обогнул лужу и пошел дальше.

В храме Марии Латинской начиналась служба. Гозалю было наплевать на службу и всю эту латинскую дребедень. Он ждал встречи.

На службу подтягивались прихожане. Закрытый паланкин остановился чуть в стороне от храма. Слуги поставили его на землю и отошли. Гозаль подобрался к паланкину так, чтобы тот загораживал его от любопытных глаз.

- Госпожа?

- Да, Черный... или... как мне называть тебя?

- Зови как угодно, я не боюсь, даже если кто и услышит.

- Как твое дело, Гозаль?

- Я потерял своих людей, а добыча была дрянь. Караван маленький, и груз... дрянь, дерьмо.

- Что с моим поручением? Ты нашел футляр для свитков?

- Я ничего не выгадал с этого чертова каравана. Продавать чертов товар - больше потеряешь. А у меня много людей, они хотят денег.

- Если ты добыл футляр, я дам тебе денег. Твои люди будут довольны.

- А я? Помнишь уговор, госпожа? Я просил за свою работу другого...

- Ты получишь все о чем мы договорились. Дай футляр.

- Я не захватил его с собой. Забыл. Ведь ты тоже не захватила с собой золото?

- Я забыла. Но если ты придешь ко мне завтра вечером, я расплачусь с тобой сполна и за все.

- О, благодарю, госпожа! Для меня такая честь придти к вам в дом... Ты ведь теперь такая благородная дама, ты даже стала ходить в церковь.

- Конечно, ведь мой покойный муж был бароном короля Иерусалимского.

- Все твои покойные мужья были высокими людьми.

- Мои мужья тебя не касаются, Черный, они мертвы, а ты пока нет... Ты понял меня?.. Куда ты смотришь?

В храм входила девушка. Вокруг нее было много людей, но для Гозаля была только она... Тоненькая - Гозалю показалось, что он мог бы обхватить ее двумя пальцами... и сломать - стоит только сжать чуть посильнее и девушка переломится как камышинка. Она была прозрачная, эта девушка, свет проходил сквозь нее, она вся светилась. Она слишком светлая, слишком хрупкая - это страшно. Гозалю вдруг стало страшно, что он может повредить ей, коснуться нечаянно, даже взглядом, и она умрет. Гозалю стало страшно, что кто-нибудь дотронется до нее.

- Кто это?

- Где?

- Вот, подходят к храму.

- Это? Это старик де Ги с сыном, дочерью, ее женихом и прочими домочадцами. А что...

- Она такая красавица. Волосы белые!

- И ты туда же. Далась всем эта бледная девка!

- Мне пока не далась, но клянусь адом дастся...

- Что ты бормочешь? Я хочу, чтобы завтра вечером футляр со свитками был у меня, ты понял, Черный Гозаль?

- А я хочу, чтобы к моему приходу у тебя было мокро между ног, благородная госпожа. Прощай!

- До встречи, Гозаль. А ты, беляночка леди Джоанна... розовое ушко, белокурая прядка... жди от меня подарочек. Ой, жди, красавица, что-то слишком часто ты стала попадаться на моем пути, слишком. Ну, обернись, обернись, детка... Посмотри мне в глаза! Видишь? Видишь меня? Нет? Ну и хорошо. Хорошо... Иди, детка, молись своему богу.

На ночь Черный Гозаль не взял себе проститутку.

Брат Безымянный и брат Указательный не легли спать.

Рыночный мудрец не писал.

Добродушный “жук” не бил жену.

Таинственная госпожа не колдовала.

А тот, кто был Непонятным, видел сны о незнакомой светловолосой девушке.

Утро никто не ждал, и оно пришло как обычно.

Человек облизал пересохшие губы. Язык был огромный и шершавый. По лицу человека текла вода. Человек ненавидел воду и хотел пить ее, но по его голове били кувалдой. Сначала кувалда била снаружи - монотонно, через дьявольски равные, отмеренные секунды. Человек сжимался в дрожащий комок, боялся и ждал удара. Каждый раз кувалда била неожиданно. Она била в темя, все время в одно и то же место, в одно и то же место, в одно и то же... Чтобы хоть как-то сбить вымеренность ударов, человек старался двигать головой. Потом кувалда стала бить изнутри и человеку стало все равно. Кувалда взрывалась в его голове, и ударяла сразу в лоб, в темя, в затылок, в глаза, в уши - оглушительно била в уши. Но человек все равно не переставал слышать капли.

Человек не знал как долго он слушает капли - было слишком темно. Человек начинал молиться богу, но забывал как его зовут. Он звал сестру и только хотел порадоваться ее выкидышу, как вдруг увидел племянника - он был девочкой. Той самой, которую человек завел к себе, накормил, вымыл, но у него не получилось, потому что он старый и умирает. Он умирает, и сестра умерла, а не племянник. Она врала, что это он заделал ей племянничка. Это был тот хвостатый англичанин, и он, конечно, вспомнил бы как зовут бога, если бы не было так темно...

Хватит.

- Хватит, а то он сойдет с ума и ничего нам не расскажет. Зажги еще один факел, слишком темно. Дай ему пить. В этом подвале так ужасно воняет. Эй! Тадео, ты узнаешь меня?.. Ну, не бойся, не бойся так, старенький Тадео, тебе все равно скоро умирать.

- Ведьма... ты... что... тебе... - Мастер Тадео с трудом переглатывал. Горло болело - когда его душили, чуть не сломали кадык.

- Мне нужно знать, что ты передал своему курьеру в кожаном футляре для свитков, и куда курьер это должен увезти. Отвечай, Тадео, ты знаешь, я не люблю пытать людей без нужды, но мой слуга... - женщина показала на кривоногого коротышку с факелом в углу подвала, - мой слуга любит.

Мастер Тадео попытался пошевелиться в веревках, притягивающих его к высокому тяжелому стулу.

- Я... да... скажу...

- Говори, говори, Тадео. К чему ты залез в эту возню вокруг Чаши? Тебе, что не хватало богатства?.. Коротышка, ты дал ему пить?

- Я не знал про Чашу... Меня просто наняли... из Византии. Собрать сведения о купцах. Они хотели знать о купцах от Константинополя до Багдада и аравийских пустынь... Искали купца, который не останавливается на одном месте больше шести-семи дней, который все время путешествует. Я знаю всех купцов, я нашел такого... даже двух. Я отправил пергамент на Кипр. И еще свитки, запечатанные, я не читал их, мне их дали, чтобы я переправил тоже. Я не знал про Чашу - правда... только потом понял... и шпионы спрашивали, те двое... купец и бродяга... Я не знаю какая связь между Чашей и купцом, который все время в пути... Вот все, вся правда... Ты не убьешь меня, как тогда?..

На лицо женщины упал бледный отсвет - это отворилась дверь в подвал. Женщина повернула голову в сторону света. Тонкое красивое лицо, не доброе, не живое, темное. По лестнице пустился слуга, зашептал что-то на ухо госпоже. Она смотрела на пленника.

Тадео потянулся к ней. Веревки врезались в его рыхлое тело.

- Ты не убьешь меня?

- Не торопись, Тадео, мне нужно идти. - Женщина улыбнулась, губы у нее были тонкие, между ними мелькнул быстрый язычок. - Мы еще поговорим с тобой... Дай же, наконец, ему пить и развяжи его.

- Спрашивай, я все... все... х-х... - Тадео вдруг заперхал, захрипел, дернулся и обвис на веревках.

- Эй, Тадео, старичок! Шевельни его, - это она уже слуге, - что с ним?.. Сдох? Черт, неудачно. Развяжи его... нет, пить можешь не давать, идиот. Бедный старенький Тадео...

- Ты звала меня, я пришел. - Гозаль ждал в комнате своей госпожи. - Ты не рада видеть меня, прекрасная госпожа?

- Ты пришел не вовремя, Гозаль.

- Разве? Ты сказала придти вечером, я пришел.

- Футляр! Дай футляр.

- Вот он. Бери. Ну, а теперь...

- Да, Черный Гозаль, я заплачу. Сейчас... Сейчас.

- Ляг! - она ударила его в грудь. Он опрокинулся навзничь - она вскочила на него, темная, гибкая - прижала, скользнула по его телу своим, извиваясь. Ее кожа блестела, она была гладкой и холодной - глянцевой. Масляный свет лампады стекал с нее.

Ее пальцы острыми коготками пробежали от промежности до горла.

Гозаль захрипел, он перехватил тонкие смуглые запястья.

- Ты... ты задушишь меня! Пусти...

Она ласкала его. Кусала, впивалась, трогала языком. А его тело колотила дрожь. Липкий холодок поднимал волоски. По-звериному, жутко.

Ему показалось, что ее язык обвился вокруг его плоти. Обвился, стягивая возбужденный ствол в плотную спираль, будто шершавый вьюн. И... он стал двигаться, ее язык - сразу, по всей длине, то сдавливая, то отпуская - двигаться от корня до самого кончика, туда и обратно - высасывая, выдаивая, выдирая из члена... Это жутко, сладко, цепеняще, до холода в мошонке - Господи!

Она направила его в себя, вбила - жадно, хищно... Замерла. Сладко покачалась на нем. Обхватила его там внутри, сжала. А потом ударила резко, и еще, и еще раз. И еще... Она насаживалась, насаживалась на него, билась, накручивая бедра.

Ее руки впились ему в грудь - он не замечал. Словно спелая вишня кровью, лопнул сосок - он не почувствовал.

Это сладко, слишком сладко и страшно, слишком страшно - для человека. Наверное, так умирают - так сладко. Он хотел закричать. Закричать, но дыханье перехватывало - она поднималась. Он хотел оттолкнуть, сбросить ее с себя, но она опускалась, и он сжимал ее бедра и двигался ей навстречу - еще. Он умолял ее - еще. Еще! Онемевшими губами, невидящими глазами, умершим сознанием он умолял ее - еще. Еще! Еще мгновенье этой пытки и... все... Все, все, все!.. Все что есть в душе, в голове, в сердце, в чреслах поднялось, вздыбилось черной волной, стронулось с места... Сука! Она зашипела. Она вырвала из себя содрогающуюся плоть. Она откинулась назад, и волосы взвились за ее спиной будто черный капюшон, глаза сверкнули в темноте пугающе ярко - желтым. Она зашипела. Боже...

Плоть в ее ледяных руках разразилась кровью, вместо семени, и тьма вошла в ее глаза, и сложилась в вертикальный зрачок.

Давешний дерьмочист и оборванный философ, торгующий на базаре своей мудростью, сидели у канавы, прислонившись спинами к теплой известковой стене. Они грызли черствые дерьмочистовские лепешки и разговаривали.

- Бог, суть существо непознаваемое скорбным человечьим разумом. Все сведения о своей природе Бог доносит до нас через вдохновенных пророков. Лишь опираясь на эти божественные откровения, вложенные в уста смертных, говорим мы: Бог есть то, Бог есть сё, или наоборот. – Мудрец дожевал свой кусок запеченного теста и бросил косвенный взгляд на котомку дерьмочиста.

Жук вытащил из котомки новую лепешку, разломил ее, оглядел половинки и отдал мудрецу большую.

- Пророки оно конечно да, куда же без пророков. У нас на базаре пророков этих как шелудивых собак – достойное ремесло, достойные люди, кроме того, который ходит под себя, когда разорется. Но вот смотри, положим я - надысь говорю своему малому: беги к мамке и скажи, что я мол иду домой, но сначала загляну к матери Гейберде, а то напротив них опять канаву забило, и все это дерьмо течет клиентам под ноги. Ну вот, прибежал пацан-то домой и говорит: тятька опять забил на все это дерьмо и пошел к блядям. Ну, моя, ясно дело, разъярилась и разбила мне всю морду, когда я под утро вернулся-таки домой. Вот что бывает, когда вкладываешь свои слова в чужие уста. - Дерьмочист в подтверждение своей речи кивнул головой и вложил в свои уста горлышко глиняной фляги.

Философ сглотнул.

- О, достойный чистильщик канав, ты поступаешь не совсем корректно, уподобляя себя Господу, а своего пацаненка вдохновенному пророку. Но ты прав в одном, мы мало что можем достоверно сказать о Боге, и те знания, что он дает нам через своих пророков, слишком путаны и туманны. Но у любого явления имеется основное свойство, главный признак, который определяет саму сущность означенного явления, как, например, у солнца - свет, у огня жар, у воды влажность. Так и у Бога есть главный неотъемлемый признак, свойство, которое он являет нам постоянно, и зная которое, мы можем достоверно сказать кто есть Бог. - Философ помолчал значительно. - А Бог есть - Творец. И основное божественное свойство, есть свойство творить. Оно суть главное и определяющее божественную природу. Бог сотворил все сущее - небо, землю, всех тварей и людей, и их бессмертную душу. И сотворив людей, Бог проявил для нас самого себя, свое главное определяющее свойство. И этого одного уже достаточно для того чтобы понять Божественную природу, а все остальное только дополняет главное. - Мудрец шумно перевел дух и припал к благословенной глиняной фляге дерьмочиста.

Жук с минуту переваривал услышанное. Потом тоже глотнул из фляги. Потом посмотрел на небо, на канаву, на побережье которой они сидели.

- Ты красиво сказал, мудрец. О, как ты красиво сказал! И умно. Но вот положим, возьмем к примеру выгребную яму. В ней живут опарыши. Живут в дерьме, жрут дерьмо и радуются. И несколько раз в день к ним сверху валится дерьмо. И эти опарыши думают, что Человек (их божество) дает им еду и среду для житья. И они думают, что это его главное свойство. По ихому выходит, мудрец, что наше с тобой главное свойство - срать. И Человек есть - Засранец! Так?.. Нет, не так, никогда не поверю, что я засранец, а остальное только дополняет главное. Вот может быть то, что мы принимаем за главное свойство Бога, для него самого не более важно, чем для нас навалить дерьма в выгребную яму. А? Что ты на это скажешь, мудрец?

Мудрец, кажется, не нашелся, что сказать и поэтому замолчал.

Молчание нарушил неугомонный дерьмочист.

- Смотри, мудрец, вон идет дуралей с блаженным выражение на морде - не иначе как оттраханный женщиной-змеей. Смотри, у него даже ноги подгибаются.

- Где? А... да, похоже ты прав, достойный чистильщик канав, этот человек, я даже знаю как его зовут, действительно имел сношение с женщиной-змеей. Его глаза обращены во внутрь, нежели во вне, и задернуты туманной поволокой, похожей на змеиное веко.

- Не знаю как на счет глаз, но штаны у него спереди пропитаны кровью - это верный признак. Ох, уж эти мне люди-звери, я однажды сам чуть не попал под женщину-свинью, хорошо, что вовремя увидел позади нее маленький хвостик, а то откусила бы она мне все мое хозяйство - и оскоромился бы, и душу потерял. А еще однажды зашел я к Саре-вортунье...

- Да, встреча с женщиной-зверем опасна, смотри, этот человек даже идти не может, сел прямо на голый камень и сидит. Силы еще не скоро вернутся к нему. Едва только к завтрему.

- Бедолага. И как только произрадилась такая погань на человеческую голову, как Господь допустил такое!.. Я имею в виду не дурака, а человекозверей.

- Господь тут ни причем, люди-звери - дело рук румийского мага Кашнура, это его создания. И...

- Вот уж нет, ничуть не бывало! Люди-звери произошли сами собой, естественным путем, из диких животных по Божьему недогляду, а не по помыслу Божьему, как мы. Это были самые первые люди на земле, еще до Адама и Евы.

- Ты, ошибаешься, легковерный Жук, достоверно известно, и в тайных летописях записано...

- Да, что ты мне будешь говорить! Уж я-то...

- Смотри он упал! Надо помочь ему, а то городские шакалы ограбят и поглумятся над ним.

Философ стал кряхтя подниматься.

- Да ему уже ни чем не поможешь! - Разумно возразил дерьмочист, но тем не менее поднялся тоже. - Стоит один раз сойтись с женщиной-зверем и считай душа твоя пропала на веки. Или змея затрахает его до смерти и выпустит ему всю кровь, или он умрет от тоски. Уж я-то знаю.

Жук и мудрец подняли человека под руки. Мудрец, к удивлению дерьмочиста, совершенно озаботился судьбой этого человека.

- Куда бы его оттащить, в какое безопасное место?

- Давай отнесем его в госпиталь к иоаннитам, или лучше к тамплиерам, у них принимают всех, а не только христианских паломников.

- Нет, что ты, нельзя чтобы этого человека видели. Это же...

Философ заткнул себе рот.

Философ облегченно выдохнул.

- У меня по счастью есть несколько медяков.

Жук пожал плечами.

- Ну, тогда пошли.

И два любомудрых милосерда и сердобола поволокли несчастного через весь город к старой колдунье с улицы проституток.

Черный Гозаль бредил той ночью в каморке у старой колдуньи с улицы проституток. Он обращался к своему Единому. Он бредил так:

Черный Гозаль бредил не размыкая сухих губ. Дерьмочист трахал старую колдунью, а мудрец подглядывал за ними через тростниковую занавеску. У колдуньи было крепкое поджарое тело и свежие, не знавшие молока, груди. Мудрец смотрел на колдунью и ничего не хотел.

Гозаль оклемался лишь к полудню. В голове было горько от ведьминых отваров, но муть и слабость прошли. Гозаль сел. Голову чуть повело и отпустило. Вошла ведьма. Гозаль дернулся прикрыть наготу. Все равно.

Ведьма сунула ему в руки чашку. В чашке было что-то густое и черное. Пей.

- Что это?

- Кровь газели. Пей, ты потерял много крови.

- Что со мной было? Меня ранили?

- Нет, женщина-змея сосала из тебя и не затворила рану, ты чуть не истек кровью.

- Кто? Кто сосал?

Из-за плеча колдуньи высунулась голова мудреца.

- Та баба, с которой ты сношался. Помнишь?

- Да. Я... я должен пойти к ней?

Мудрец и ведьма переглянулись.

- Хочешь еще?

Гозаль закрыл глаза. Он только сейчас почувствовал это. В груди. Да, там где положено находится душе - пустота. Хочет еще? Нет, он ничего не хочет. Для чего? Это пустота... надо... ему надо - надо уничтожить, забить, залить, заполнить эту пустоту! К ней! Госпожа! Госпожа моя! Только ты!..

Мудрец и ведьма успели навалиться на него, вдавили в лежанку.

- Что?! Так быстро!

- Да нет, я говорю, успокоится сейчас. Вот, все. - Колдунья отпустила обмякшую руку Гозаля, убрала колено с его груди. - Объясни ему, мудрец.

- Ага. Гозаль, Гоза-аль, слышишь меня? Я друг, слышишь? Ты попал под женщину-змею, Гозаль. Она попробовала твоей крови и трахнула тебя. Ты теперь заражен, слышишь. Она поработила твою душу. Тебя будет тянуть к ней снова и снова, и ты не сможешь противиться этой тяге, ты будешь ходить к ней, и она будет пить твою кровь, пока всю не высосет. А если не пойдешь, то засохнешь от тоски. Примерно за месяц. Понял? У тебя вчера был черный день, Гозаль.

Гозаль пошевелился, словно примеряясь к непослушному телу.

- Я не верю тебе, старик.

Колдунья провела Гозалю по лицу влажной тряпкой.

- Открой глаза, сынок, посмотри на свой член.

Гозаль посмотрел. Застонал глухо. И сразу почувствовал боль.

- Что мне делать?

Колдунья снова протянула чашку.

- Ты должен убить змею, тогда освободишься. Убить сам, своим руками. Иначе смерть.

Колдунья ушла.

- Да, Гозаль, да, слушай ее, она мудрая женщина, хоть и богомерзкая. - Мудрец наклонился к самому уху Гозаля. - Гозаль, Гоза-аль, а ты догнал тот караван, догнал а? Догнал? А бумаги, бумаги, ты забрал у индуса бумаги? Нет? А девал куда? Отдал? Ей, да? Ей? - Мудрец сильно задумался, забормотал. - ...И купец Тадео пропал. Зачем я... все смотрел со стороны... Вмешаться... Совет... Надо было забрать самому... За ним наверное следили...

- Племянник.

- Что?

- Это племянник продал дядюшку - купца, если ты говоришь о нем. Мои люди выкрали купца и отдали Госпоже.

- Энрико? Паршивец! Он мне никогда не нравился.

- Щенок навел на караван. Мне обещали богатую добычу и деньги. А охраны почти не было. Только тот непонятный убил четверых... Я забрал с каравана футляр для свитков и отдал ей. Так приказала она - Госпожа.

- Надо забрать его. Слышишь, Гозаль. Собери своих людей...

- Моих людей нет сейчас в городе. Я оставил их за стеной, они слишком примелькались.

-Ну, ничего, мы и сами справимся, правда? Мы заберем рукописи и убьем твою госпожу. Ты поправишься. Ты убьешь ее? Гозаль?

- Я подарю тебе треть ее крови.

- Да. Сегодня. Вечером.

Гозаль, дерьмочист и мудрец стояли у лаза в подземную канализацию, древнюю, еще с римлян. Жук-дерьмочист обвязывался веревкой. Глянул на мудреца.

Жук, принялся обвязывать Гозаля.

- Нет-нет, я тоже должен. Вяжи и меня.

- А как застрянешь в проходе, брюхо не протащишь? И мы из-за тебя должны? А устанешь - ползти-то долго?

- Нет, не застряну, не устану... Да не затягивай так туго.

- Хорошо, что у нее дом старый. Дом древний, говорю у нее, у новых домов дерьмоводов нету. А здесь прямо в подвал под сральню вылезем. Ну что, полезли что ли. Да, и ротом дышите, а то тяжело сначала будет с непривычки.

Трое ползли в полной тьме, дерьме и вони, в клоаке. Довольно долго ползли, даже для дерьмочиста. Вылезли во тьму, в дерьмо и вонь. Они сами стали дерьмо и вонь, после такого.

Жук зажег слюдяной фонарь. Прошли низким подвальным переходом.

- Здесь. - Сказал жук. - Вот в эту дыру, а там подвал змеиного дома. Вы идите, я тут подожду. До утра не больше.

- Ладно, дерьмочист, жди. Спасибо за помощь.

- Не за что. - Дерьмочист звякнул гозалевским кошельком. - Было бы золото, а золотарь найдется.

В змеином подвале горел факел. На полу лежала куча. Мудрец упал на нее, чуть не закричал - это был Тадео.

- Господи! Тадео, сдох что ли?

- Ты сомневаешься? - Гозаль шевельнул ногой голову кучи. - Да, это тот купец, которого мы выкрали.

- Бедный Тадео, все хотел чего-то, рисковал. Вроде и денег с торговли имел не мало. Все подмахивал и вашим, и нашим. И императору, и тамплиерам, и, говорят, Саладину, и на нас поработал...

- На кого на вас?

- Еще узнаешь, Гозаль. Позже. Пойдем, вот лестница наверх, кажется.

Кривоногий слуга привел в будуар госпожи позднего посетителя.

- Сударыня!

- Да, мальчик Энрико. Ты так поздно. Все еще не нашел своего дядю?

- Нет, сударыня, но я принес вам все его бумаги, как вы просили.

- Все?

- Да, сударыня, все.

- А те, из тайника в потолочной балке?

- Да... да, конечно!

Мальчик Энрико тёр свою сударыню, как кобель сучку. Энрико был очень молод, а женщина уже начала терять терпение.

- Госпожа! - Дверь в будуар сударыни распахнулась. В комнату влетел слуга с толстой палкой в руке. Слуга рухнул на пол, а палка покатилась подскакивая и грохоча.

Женщина оттолкнула юнца, вскочила, выхватила неведомо откуда кинжал и прижалась спиной к стене. Она зашипела. Энрико подхватил спавшие штаны и застыл разинув рот. В будуар вошел Гозаль. Черный, весь перемазанный в дерьме, огромный и страшный, с обнаженной саблей.

- Ты звала меня, я пришел. - Слуга на полу поднялся на четвереньки, Гозаль рубанул его не глядя. - Ты не рада видеть меня, прекрасная госпожа?

- Ты опять пришел не вовремя, Гозаль.

- Разве? Опусти свой нож, госпожа. Нет, можешь не прикрываться. У тебя, наверное, как раз мокро... как я просил... после этого щенка.

- Уходи, Гозаль, иначе сдохнешь даже раньше того срока, что я отпустила тебе!

- А? Ты приговорила меня? Своей гладкой? Я снова хочу ее. Дай!

- Беги отсюда, дурак, не торопи смерть.

Гозаль подошел к Энрико. Опустил на него медленные глаза.

- Этот мальчик дорог тебе?

- Нет, нисколько! Можешь хоть убить его!

- Хорошо.

Гозаль шагнул мимо мальчишки к госпоже, а маленький Энрико стал медленно оседать, разбулькивая кровь взрубленным горлом.

- Почему ты отказываешь мне в том, что так просто даешь этому щенку?

- Ты уже получил то, о чем он не мог даже помыслить.

- Смерть?

-Кончай! Кончай с ней, Гозаль! Пока она не вызвала челядь. Забираем свитки и бежим! - В комнату просунулся вонючий мудрец. - Где ты прячешь рукописи, кобра!

- Поищи, грязная свинья! - Госпожа поднесла левую руку ко рту - раздался пронзительны свист.

- А! Гозаль руби ее, руби скорее!

За дверью загрохотали шаги. А Гозаль все почему-то медлил. Мудрец схватил масляную светильню и бросил ее на разворошенную постель. Горящее масло разлилось по шелковым простыням и подушкам. Женщина бросилась к изголовью ложа, схватила что-то.

- Бей ее, Гозаль, да бей же! Вот он футляр!

Гозаль, сбросив оцепенение, метнулся к госпоже. Поздно - та змеей скользнула в сторону и прыгнула к двери. Мудрец попытался поймать ее, нелепо растопырив руки, но лезвие кинжала прошлось по нему, щедро замутив кровь гадючьим ядом. Старик откинулся назад, не удержался на ногах и сел на пол. Госпожа выскочила из комнаты, и тут же в дверь вломились слуги.

Гозаль гнался за госпожой по коридору, потом по лестнице. Слуги? Где-то отстали, он кажется, даже не добил их, за его спиной разгорался пожар. Гозаль прыгнул в крытый внутренний двор.

Покойный муж госпожи был бароном, рыцарем, здесь Гозаля ждали воины.

Госпожа забилась в дальний угол двора и выкрикивала что-то неповоротливым латникам. А они не торопились. К чему? Кто-то переместился вдоль стены и закрыл Гозалю путь назад к лестнице. Пути вперед к главному входу не было, там ждали.

Двор заливал тревожный свет факелов.

Гозаль собрался умирать и бросился вперед. Воины расступились, чтобы не мешать друг другу. Сколько их? Меньше десятка, но этого более чем хватит, было бы где развернуться. А двор у вдовы барона просторный.

Гозаль не успел ничего сделать, даже умереть не успел. Было всего-то пара ударов, простых - верх-низ, верх-низ. И тут ворота со стороны улицы вышибло словно тараном. Тяжелые створки распахнулись, кого-то сбило с ног. В дом ввалилась уличные босяки, страшная рвань с клинками в руках. Впереди с ревом, по-носорожьи несся однорукий кряжистый урод без носа. В низкой руке его кривился, задрав острие вверх, широкий шамшер. Урод с разгона вогнал его в чужое кольчужное брюхо и не замедлившись пролетел дальше, вперед, топча скрючившийся труп. Рвань и латники рассыпались по двору.

- Кобра! Змея! Где Тадео?! Змеища! - ревел безносый. Он увидел госпожу. - А, вот ты!

- Носорог... - Женщина, кажется, узнала урода. Под прикрытием воинов бросилась к лестнице, обратно в дом. - Взять! Взять!

Носорог почти пробился к змее. Однорукий мог нападать, давить, но защищаться... он не успел чуть-чуть - подрезали. Упал на колени. Саблю прочь - в руке самострел, уже взведенный, только непривычно маленький... Откуда он его выхватил? Тот слуга, что готовился раскрыть Носорогу башку, был пробит на вылет. К однорукому бросился второй - теперь все! И тут (Гозаль готов был поклясться, что произошло чудо) самострел выстрелил второй раз. Болт, припасенный для змеи, достался ее воину. Но Носорог уже не мог дотянуться до нее.

До змеи дотянулся Гозаль. Она уже почти улизнула - он догнал, она метнула кинжал - он уклонился. Она хотела укусить, шипела и извивалась - он зарубил ее, с наслаждением протянув в парном мясе клинок - такая чувственная оттяжечка. Как кончил.

- Гозаль! Свитки, Гозаль!

Гозаль с недоумением посмотрел на лестницу, в клубах дыма со ступенек сползал рыночный мудрец, весь в дерьме и крови. Гозаль уже и забыл о нем.

- Свитки, Гозаль! Футляр...

О чем он говорит, этот старик? Свитки?

- Возьми футляр на ней, дай...

Гозаль вспомнил. Обшарил падаль, нашел. Потянул футляр у змеи из-за пазухи, футляр зацепился за что-то, раскрылся. Свитки рассыпались. Гозаль сгреб их небрежно, сунул обратно в футляр. Все ли? Нет? Протянул футляр старику.

- Нет. - Мудрец покачал головой. - Я уже не смогу, ты сам... Отвези их на Кипр, вот, возьми письмо, там написано кому... попросишь кого-нибудь, тебе прочтут... Тебе дадут деньги, это важно. Империя... Понял?

- Сколько денег?

- Сколько попросишь... Нет, не иди через двор, сейчас здесь будут храмовники... иди, в подвал, там жук ждет. Прощай.

- Прощай, старик. Не знаю, отвезу ли я свитки, но спасибо тебе, глупый мудрец, за все. Прощай.

Мудрец закатил глаза. Гозаль убежал. Внизу еще рубились.

Тамплиеры появились следом за городской стражей, их было двое рыцарей и десяток сержантов. Уже светало. Нападавшая рвань, те из нее, что оставались в живых, давно скрылись. Стражники принялись тушить пожар. Храмовники быстро прошли через двор.

- Этого мы забираем. - Храмовник показал на истекающего кровью Мудреца. Храмовнику никто не возразил.

В Тампле старика перевязали, привели в чувство. С ним говорили два рыцаря, молодой и старый.

- Ты шпионишь на Византию?

Мудрец разлепил покрытые серым налетом губы.

- Я умираю... в мой крови яд...

- Мы можем найти противоядие.

- Поздно...

- Ты будешь говорить?

- Да... Вы извратили дело Павла, воры, укравшие тайное... Второй Рим, вторая Империя, вечная... Византия... Вы враги дела Высшей Власти, хотите сами... Вам нет... не успеете, мы раньше найдем ее... Я ничего не скажу.

- Глупец. Византия дряхла, она пережила себя. Не люди, не царства, но Сын Божий - вот носитель Высшей Власти. Власть не для правителя, но для Бога. Глупый старик.

- Второй Рим, Град Небесный, Чаша даст сил, из нее черпаем бессмертие власти... Падут народы к ногам Империи, будет Церковь единая, вечная. Пресвитер Иоанн, на престол взойдет и... Господи, умираю я! Прими меня к себе, Господи! Аминь.

- Глупый старик. Пойдем, мой юный брат, надо отдать распоряжения - попробуем перехватить Черного Гозаля по пути в Константинополь.

- А что если у него другая цель?

- Не думаю... Нет, нет, это должен быть Константинополь, интрига идет оттуда.

- Император?

- Конечно нет, это тайный совет, что-то вроде секты гностиков, наверняка последователи Офитов. Знание досталось им от отступников Высшей Власти, еще до падения Рима. Они по своему расшифровали писания, и двигаются своим путем. Что ж, Господь да просветлит заблудших.

- Амен.

К рыцарям подошел послушник. Почтительно склонил голову.

- Наставник, вас спрашивает слуга барона де Ги.

Старший тамплиер в удивлении поднял брови.

- Что понадобилось от меня барону в такой ранний час?

- Что-то случилось с его дочерью леди Джоанной.

- Батюшка, батюшка, отец... зачем вы так, разве я в чем провинилась. Почему вы так суровы со мной? Батюшка, разве я бы осмелилась ослушаться вас. Почему же вы даже не смотрите на меня? Почему молчите? Батюшка, не отнимайте руки, ну скажите, скажите, в чем вина моя! Ну не молчите же, батюшка...

- Братец, милый, поговори хоть ты со мной, ну пожалуйста, братец... Помнишь как мы ездили в церковь в последний раз... Почему ты уходишь, братец? Ты боишься? Меня? А почему на тебе кольчуга? Братец, для чего вы достали мечи? А эти стражи у моей светелки, для кого они? Для меня?..

- Да, святой отец, я молилась. Я молюсь все время. И плачу. Да, я исповедуюсь с радостью, отче, мне так тяжело... Я все рассказала вам, святой отец, все... Не правда, я не лгу. Я не лгу! Видит Бог, мне нечего скрывать. Это не гордыня, святой отец, я говорю правду. Правду! Разве вы не благословите меня?

- Господи, защити меня, дай мне сил, Господи! В беде сохрани и спаси, и научи, что мне делать, Господи. Я люблю тебя, я верю тебе, господин мой, спаситель мой, не покинь меня. Они все ненавидят и боятся меня, за что, Господи? Матерь Божья, к тебе взываю, защити меня. Мама, мамочка! Не оставляй меня, Господи!

Всю ночь брат Мизинец метался в забытьи, а брат Безымянный и брат Указательный по очереди бодрствовали у его ложа. Под утро Брат Мизинец уснул – ему снилась испуганная девушка с белыми волосами.

Утром, когда делали перевязку, братья увидели, что страшная рана на голове Мизинца закрылась. А сам он вдруг улыбнулся и прошептал: “Алый… и… Белый”.

То, что было дальше осталось за гранью памяти.