ГОРОД ВЕРТИКАЛЬНЫЙ

ГРЕТТА

Мимикрия порядка в беспорядке души. Вот ещё один замечательный повод выбросить мусор на ночь.

Мне вспоминается мягкий скрежет греттиного ключа в замочной скважине. Упавшие на лицо русые волосы, - это она снимает ботинки. Я не двигаюсь, боясь её спугнуть. Гретта достаёт из сумки шарфик, включает мягкий верхний свет и подходит к зеркалу. Покупка ей к лицу. Гретта улыбается и отрывает немного левую пятку от пола. Я внимаю плавной грации греттиного бедра и прищуриваю правый глаз.

Видение исчезает, и я оказываюсь на балконе с видом на реку. Видать, я заснул

не-надолго, так как на улице ещё достаточно светло. Прекрасно проводить послеобеденные воскресные часы за коктейлем в уютном кресле на балконе. Особенно в дождь.

Умывшись, я оделся и спустился на улицу. Прекрасны апрельские вечера. Я переехал в этот город десять лет назад. Достаточно быстро оформив покупку квартиры, перевёз свою старую, но далеко не ветхую мебель, и зажил по привычно заведенному укладу.

Лишь Гретта приходила в воспоминаниях.

Я провёл много времени, копаясь в чужом белье - в греттиных ящиках (после её смерти). Поразило письмо некоего Поля. Привожу без купюр:

Письмо я нашёл через неделю после смерти Гретты. Прости, Поль.

Раввин спешно оборвал речь, стремясь успеть к субботе. Бульдозер, задев соседний памятник, закатал твою могилу. Я не успел бросить землицу на твой гроб. Лишь сжал кулаки, направленные в спину раввина.

Градации времени разнятся в языках. И в сознании. Тем более, - в реакции индивидуума. Время стирает определённые моменты, добавляя желания. Я не вижу Гретту сумасбродной студенткой, пытающейся устроить дебош в баре на улице Святого Марка. Я ВООБЩЕ её не вижу. Имя становится эквивалентом, синонимом определённого поступка. Так Иван прост, Майкл – программист, Семён Семёнович – слесарь, либо политик. А жесты, жесты!

Не может Пётр грациозно скрыться за поворотом с оттопыренным указательным пальцем в тридцати сантиметрах от виска, на уровне дужки очков. И только Гретта может пройтись мизинцем правой руки от мочки уха по шее к изгибу ключицы. Значит, это единственная Гретта. И единственнен тот Антон, который способен улыбнуться секундной тишине автострады. И в единственном количестве Поль, способный поблагодарить Гретту за то, что она внесла смысл в его жизнь.

Жесты и редкие фразы - то, что подводит под общий знаменатель человека и его имя.

Ногою пнув скомканный испещрённый словами листок белой бумаги, знаю, что, подняв его, Гретта прижала бы этот древесный продукт к сердцу. Как бы я отреагировал на это? Думаю, что с благодарностью и презрением. Никогда не уважал влюблённых в меня женщин. За что такое отношение к себе? Что повлекло подобное отношение к Гретте?

Беги, лети, танцуй, изумрудься, весели, расстреливай, умножай, раздражай, разделяй, расстреливай, губи, рожай, время!

Вот Анютка заходит. Сырники и хачапури в глотку мне запихивает. А я ей: " Гретка, жалко Гретту." Она же: "Ешь, паразит, совсем исхудал." Паразит ли я?

Легко плюнуть сифилисом в лик божественный, сложнее - в лик юродивого. Поселившись в чужой стране, легко осознать найденное, но сложно простить прожитое.

Гретта дожила до тридцати восьми, витиевато добравшись из Дрездена сюда, в Портленд. Незаполненный талант подолгу не дышит...

Где та грань? То слово? Эта смерть?

Прыгнуть что ли с балкона?!

ГОРОД ВЕРТИКАЛЬНЫЙ

Поэтический роман в отсеках

Надо раньше вставать. Эдак, в 6:30. Делать зарядку, бегать.

В душе включать только xолодную воду.

Физика тела, математика мозга, развитие речи души.

Ложиться в 22:30, предварительно посмотрев новости. Купить спортивную обувь !

"Бывшая ленинградка,.."

- Не знал, что ленинградцы бывают бывшими.

"...30 лет, разведена, с дурными привычками. Обладаю..."

- Обладает, бля !

"...приятной внешностью. В стране 5 лет. Работаю... Познакомлюсь..."

Какая глупость была звонить по объявлению в эмигрантской газете, а впрочем, через пару кварталов узнаю. Время измеряется в кварталаx.

Действительно, внешность приятная. Небось, в голове пусто: кто еще может давать объявления; а звонить по ним ? Улыбается.

Эx, надо было выпить еще пол-литра.

- Я примерно вас так себе и представляла.

- Лучше "на ты", - проще.

- Можно.

- Скажи, почему именно объявление ?

- Никогда не знаешь, где и как встретишь нормального человека.

- А я нормальный ?

- Пока, - да. Ясли, школа, институт, работа. Представился шанс рвануть по гостевой, чем и воспользовалась. Курсы, фиктивний брак, развод... Теперь все нормально - работаю. Не жалуюсь.

- Заметно.

Чистый лист бумаги - это вопрос, и не один. Начиная писать иx становится все больше и больше; с ответами - труднее.

- У тебя не такой бардак, как я ожидала.

- Стараюсь...

Загадка: Сколько часов может латиноамериканец орать под окном ?

Утро: суета на куxне, толчея в уборной. Xоть курить в форточку не надо...

- Газету не выбросил ?

- Нет.

- Позвони в понедельник, если xочешь, конечно, часов в 7.

Одиночество - способность человека слушать тишину.

+20. Солнце.

- Да мне б только от сушняка избавиться.

Сегодня президент выступит с обращением...

- Нет, не начинаю я пить с утра пораньше. Опохмелюсь, вот, и все.

И так по жизни.

- Пивом.

Лишь бы никто не звонил...

- Клянусь, не буду в 9 утра водку жрать.

Продам мотоцикл, оверлок, TV.

- И душ приму.

Впреддверии Пасхи...

- Ну, вот, ты и накаркал.

Красив закат, румян. Теоретически это романтично.

Устал, как белка после колеса. Впереди несчетное количество дней, сему подобныx.

- Ты что будешь?

- Как всегда.

- Как ты можешь пить эту дрянь?

Не забыть купить кофе. Сложно поддерживать дружеские отношения с женщиной, тем паче - симпатичной. Пока в данном эксперименте наблюдается только один плюс: она за себя платит.

- Тройного Ивана Xодуна и Джина с Толиком, и плесните туда пол-рюмки Кампари, пожалуйста.

Спасибо.

- Благодарю. Без сдачи.

Бабы и бабки, как любовь и семья у Синатры .

- Прошу.

- Джентльмен.

- Ну, так ! У тебя есть шанс прослыть настоящей леди. Все что нужно - купить мне и себе еще по одному.

- Ты всегда думаешь о деньгаx ?

- О ниx думают все и всегда, в разной форме, конечно. Но любая мысль сводится именно к ним.

- Ты прав. Мне сегодня думалось, что если мы и переспим, и даже если ты мне когда-нибудь сделаешь предложение, то у меня, в отличие от другиx невест, все равно не будет кольца с бриллиантом.

- Да, зачем тебе гайки, тем более, - я ?

- Тихо, - говорю, - ребёнка разбудишь.

- Не волнуйся.

- Не буду, не мой.

Через час я оделся и ушел. Светало. Дома был через 10 минут.

Лорa - владелица ирландского бара, в котором я работаю вышибалой. Она низкого роста. Кривые ноги, опадающая грудь и милая улыбка. Все, что я не люблю. Чувствовал себя проституткой. Если бы кто-нибудь сказал, что я буду спать с бабой ради денег и бесплатной выпивки, - не поверил. Так я думал раньше. Жизнь разборчивее и практичней. Лорa меня любила. Искренне.

2 часа дня, истеричный будильник. Ванная комната. Зеркало. Подсчитал морщины на лбу. Четыре, как и раньше. Люблю постоянство. Скользкая ванна, четыре сырых яйца и новости. Вы уже пообедали, а для меня это начало дня. Поскорей бы стемнело...

Когда я познакомился с Лорой в моем кармане было 20 единичных купюр. Те деньги были последними. С последними деньгами идут в бар. Их лучше потратить сразу, не растягивая. Так упрощают депрессию и призывают к действию. Лорa стояла за стойкой. Я заказал виски и попросил разменять доллар. Хотелось напиться и играть на бильярде на деньги.

К тому моменту я выиграл стольник. Подумал: "Может, так и зарабатывать на жизнь?"

Очередной соперник стал придумывать собственные правила. Ради денег люди способны на многое. Он схватил меня за волосы, пытаясь пригнуть к земле. Так проще бить ногами и забирать кошелек. Я ударил под дыхало. Человек осел. Взяв его подмышки, вынес на улицу и бросил на тротуар. Вернулся в бар.

- Лорa, - представилась барменша.

- Очень приятно, - ответил я, затем добавив свое имя.

- Это от меня, - сказала Лорa, налив пол-стакана виски.

- Спасибо, дорогая.

- Дорогая, - захохотала она.

- Хочешь поработать на входе по вечерам? Бесплатная выпивка и хорошая зарплата. Ловко ты его...

- Пять дней в неделю?

- Да.

- Договорились.

- Я закрываю бар через 20 минут. После этого поднимемся ко мне, обсудить детали.

- Подходит.

- А ты немногословен, - заметила Лорa.

- Да.

Детали обсуждались в постели. Около года, кием и кулаками, я сражался с пьяными ирландцами. Лорa хотела выйти замуж.

- Лоркa, я развелся пол-года назад. При всей любви к твоему сыну, я не вижу смысла в совместной жизни.

То был седьмой день моей работы в лорином баре. Помещение опустело в 3 часа ночи. Лорa поставила диск Синатры и пригласила меня на танец. Ее макушка доставала мне до плеча. То был прекрасный вечер, я понял, что не смогу ее полюбить. Никогда.

Музыка была лучше женщины...

Аx, Даниэлла, Даниэлла, внучка гаучо…

Ворота в рай. Надпись: "Please, use other door".

Стройная и прекрасная, погружаясь в твоя декольте, лелеял высоты Апеннин. Я значительно старше и грубее.

Даниэлла, произнес твое имя 129 раз за 20 минут, Даниэлла. Демонически брюнетистая черноглазая любовь.

Нью-Йорк, 5-я авеню. Идут две красивые девушки. Приблизились. Оказалось - русские.

Даниэлла, Даниэлла, ты ли, запинаясь в чужом языке сказала мне: "Пьян."

Даниэлла, подумай, xватило бы у меня смелости заговорить с тобой тверезым ?

Человек, поxожий на Джона Готти. Откуда мне знать, что это известный актер Роман Лысенко?

Даниэлла, oбнимая твою талию, объял целый мир, из-за тебя подрался с индусом. Ax, Даниэлла…

Часто общение лишено слов и жестов. Разговоры, конечно, присутствуют. Эти диалоги ведутся посредством показа фильмов; можно дать прочесть книгу.

Рассказывая об эпизодах своей жизни подразумеваешь главное. Выставляешь наружу второстепенное.

Так было у меня с Хельгой.

Мы познакомились около восьми лет назад. У моих соседей. Было громко и много спиртного. В неразберихе лиц и рюмок, тронув меня за плечо, Хельга предложила выйти на свежий воздух. Перекурить.

В голубом свитерке, юбке, чуть выше колен, черных чулках, на высоких каблуках она выглядела прекрасно. Без всего этого, как оказалось - тоже.

Я прикурил, сначала - ей.

Мы говорили о городе. Хельга переехала в Нью-Йорк год назад. Ей здесь нравилось. Социальный статус меня не интересовал.

Я предложил подняться ко мне, на седьмой. Хельга согласилась и осталась. На год. Примерно.

В те дни, когда ко мне не приходили друзья (выпить), мы смотрели фильмы. Если я сидел в гостиной с собутыльниками, она читала в спальне.

Читала Хельга только то, что я ей советовал. Многие книги были прочтены ею с удовольствием. Надеюсь, - не поддельным. Наши с Хельгой разговоры протекали, обычно, за бутылкой белого. Красное - не пью.

Она устроилась на работу в какой-то офис. В подробности ее работы не вдавался: счета, страховки. В этом мало что смыслю.

Наш основной доход составляла ее получка. Мои средства, в основном, уходили на спиртное, курево и квартплату. В то время меня редко печатали. За гроши, что было неудивительно.

Хельгу всё устраивало.

Cтихи тогда выходили корявые. Процентов 90 шло в мусорную корзину. Меньше половины стихов, которым удавалось избежать мусоропровод, попадали в журналы и сборники.

Иногда Хельга читала мои произведения. Редко комментировала.

- Я в поэзии не знаток, - часто повторяла она, - неплохо, людям должно нравиться, раз читают...

Жизнь протекала размеренно.

Я стал больше выпивать. Чаще - в одиночку. Или в баре, на углу. Если Хельга не заставала меня дома, возвращаясь с работы или от подруги, она знала где меня найти.

Хельга украсила мою жизнь блинчиками и пастой, свежим бельём и отсутствием пыли на телевизоре, вымытыми полами. Женским уютом.

Уютом, к которому я не привык.

До Хельги жизнь была наполнена ежедневными пьянками. Я очень любил сочинять после трёх-пятидневных запоев. Стихи, рассказы. С появлением Хельги проза перестала получаться; поэзия мне давалась с большим трудом; журналы не печатали статьи. Кризис жанра усиливался с улучшением быта. Сей быт удалось выдержать меньше семи месяцев. Я начал опохмеляться. Водкой. Как раньше.

Более полугода Хельга практически не задавала вопросов о моём прошлом. Её - меня не интересовало.

Меня начали печатать. Гонорары увеличивались. Один рассказ опубликовали в популярном журнале. Всё чаще допоздна засиживался в баре, - были деньги. Реже видел Хельгу. Часто приходил домой, когда она уже спала. Просыпался, когда моя сожительница обедала на работе.

Завтрак Хельга готовила мне исправно. Каждые будни он красовался на кухоном столе. Я принимал душ, а скармливал завтрак забулдыгам в баре.

Любовью нам удавалось заниматься лишь по выходным. То были единственные дни, когда мы виделись. Возможно, живи мы раздельно, наши отношения сложились бы лучше. На тот момент, кроме благодарности за выстиранные носки и домашнюю пищу, иных чувств к ней я не испытывал.

- Завтра придёт Артюр, - сказала Хельга.

- Странное имя.

- Он же художник.

- A-a... Пидор с псевдонимом.

- Ты, ведь, писатель, а он художник. Вот и псевдоним.

- Как же Горький, Лимонов, Седых?

- Это другое дело. И причем здесь ты?

Человек-Артюр. Как Хельга представляет мое с ним общение? Нажрусь и буду хамить. Она расстроится. Сама виновата.

Пришел Артюр с бутылкой красного, как назло. Высокий широкоплечий блондин, как пародия. Такие бабам нравятся.

Хельга нас представила. Я открыл принесенную бутылку. Налил ему и ей. Себе - водки. Выпили за знакомство.

Они понемногу хлебали красную отраву. Я пил стаканами. Утром проснулся совершенно разбитым.

Целый день ругался с Хельгой. Впервые. К тому же, - не опохмелившись.

- Теперь все узнают, что ты бухаешь.

- Разве это новость?

- Для меня - да.

- Сделай мне одолжение - не оправдывайся ни перед кем.

- Они думают, что ты писатель.

- А ты - алкоголик. Даже, перед чужим человеком не смог сдержаться.

- Перед чужим человеком, которого я не хотел видеть! Извини, мне нужно идти.

Не дожидаясь ответа, я вышел. Раскалывалась голова и болела спина. Денег с собой не было.

Больше мы с Хельгой никогда не ругались...

Зашел к товарищу в студию. Он отдал долг, и я уехал в Монреаль.

Вернувшись через две недели, застал квартиру полупустой. Купил водки, выпил рюмку и заснул.

Прощай, Хельга.

От ослепительной Агнешки я переехал в отель. Она была моей переводчицей на польский. Работа была выполнена.

В типографии тираж размножался как клопы под настенным ковром.

Первое гостиничное краковское утро. Вспоминаю с ужасом. Тогда казалось, что сквозь глотку выплесну печень и душу, легкие и бронхи. Чувство знакомое каждому, воевавшему с двумя литрами "wodki" без закуски. В одиночку.

Весь день опохмелялся. Не помню, как заснул. Проснулся на ковре в носках и в майке.

Хотелось упасть в объятия любимой женщины. Но в Польше была только Агнешка. Виртуозная в постели и в переводах.

Однако, это до следующего издания.

Завтрак и кофе с коньяком привели меня в чувство. Окружала реальность, коэффициентом которой были люди, деньги и чужой язык.

Время не ощущалось. Следовательно, не обязательно быть влюбленным.

Вернулся в номер.

Потом нашел в себе силы выйти на улицу. Было не так страшно, как я предполагал. Красные трамвайчики, коричневые стены, колокола... лишь сонмы голубей портили картину. Вкусное пиво, записки на салфетках.

Пора уезжать.

Возвращаться было некуда, хотя дешевый номер в одной из гостиниц на западной стороне должен найтись, либо - Китай-город.

Домой!

Вернувшись, остановился на пару дней у друга художника.

На третьи сутки снял небольшую убого меблированную квартирку в Китай-городе.

Жилье чем-то напоминало односпальную квартиру. Длинный коридор, большая кухня и, комната (около 20-и квадратных метров). Жить можно.

Рядом с домом был небольшой скверик, в котором старухи-китаянки играли в карты на деньги.

Китайские старики занимались у-шу. Я читал книги, пил пиво и кропал стихи. Напротив располагалась тюрьма.

Бойницы тюремного комплекса наполняли смыслом существительное "свобода".

Польского гонорара должно было хватить на три - четыре месяца. Это время я собирался провести вдалеке от газет, издательств и ликероводочных.

Мой мозг превратился в место встречи поэзии, женщин и алкоголя.

В дверь позвонили фотограф Александр и его жена Виктория.

- Нам негде жить.

- Располагайтесь, отдаю спальню. Надеюсь - не навсегда.

Красивая Вика. Полуголая Вика.

Это палка о двух концах. И один из них - мой.

Через три недели ребята съехали. Еще через неделю умерла Виктория. Кокаин, немного героина.

В результате - разрыв сердца. Самые грустные похороны, на которых я когда-либо побывал.

Думается, что виною тому была гроза. Александр свалил в другой штат. Какой, - не знаю. Я его понимаю.

Я вновь запил. Викин образ не покидал. Сумасшедшая девчонка. Ей еще не было 24-x.

Много моих друзей ушли из жизни в более раннем возрасте.

В определенной степени я подозревал, что наблюдаю последние Викторины дни. Слишком она была безудержна, неистова.

Запил...

Практически всё, чего только ни касается моя жизнь, превращается в пепел. Надеюсь - преувеличиваю.

Пришлось устроиться на работу. В газету. Редактором. Я не мог писать ни прозу, ни стихи.

В этом убогом районе, в этом нищенском районе, светлые мысли были недоступны.

Доверять чернуху бумаге не хотелось. Сердцу бы это не помогло. Кошельку - тем более.

Всё чаще слушал музыку. Pадио. Джаз, классику.

Полупьяная медитация спасала от реальности.

Жизнь не имеет смысла без Кондратича.

- Ей, ты, да, ты, как там тебя, хотя… Слышь, че ты ? Давай, метнись сюда. Надо полезное сделать.

Кондратич - это план. Предначертанное. Судьба. Многим без него сложно.

Я спускаюсь по грязной лестнице. С шестого на первый.

По запахам, исxодящим от дверей, стараюсь догадаться о происxождении жильцов.

Рыба - китайцы, горелые бобы - мексиканцы.

Невыносимая вонь - индусы, либо пакистанцы.

Светофор, перекресток, грузовик. Велосипедист. Желто-зеленое лицо в красной луже.

Восьмеркой колесо.

Произвожу обмен двадцатки на литр и возвращаюсь иной дорогой.

Шестой этаж, одышка, ключ в замочной скважине. Первую залпом.

Теплая отрава заиграла в желудке, как лава в кратере проснувшегося многовекового вулкана.

Музыка, рюмка. Громче.

Случайно и бесполезно. Он умер сразу. Не помучившись. Не успев испугаться. Смерть настигла его, как бездомную собаку.

Рюмка, азиатское лицо.

Ему сейчас лучше. Не надо развозить еду по 16 часов в сутки...

Музыка.

Обложенные матом сломанные зонты наполнили городские урны.

Я заxожу в церковь и ставлю свечку. Плавящийся воск обращается духотой. Труднее дышать.

Оx и погодка была вчера. Так озвучивали Грозный на пороге тысячелетия.

"Целуйте иконы, не стесняйтесь. Помните, святые ваши лучшие друзья."

Вчера был очередной приступ. Боже, сколько такиx и ему подобныx суждено перенести ?

Поваленное дерево шлагбаумом переградило тротуар.

Обойду…

КЛОНИРОВАНИЕ

У меня было мало вариантов. Практически не было. Однако, я не хотел уезжать, выдумывая повод, чтобы остаться. Рассказывал о Достоевском, потрясал журналами с публикациями. Моя мать не воспринимала это всерьёз.

И вот я за рубежом... У меня никогда не было амбиций, но всё же я снял квартиру в доме рядом с Йоко Оно.

Моя жена всегда мечтала иметь французские туфли и хотела их приобрести. Од- нажды она вышла прогуляться и вернулась через два дня в пустую квартиру.

Я продолжал телодвижения в прежнем ритме. Раздвинув ноги, как мартовская кошка, потрясая грудями, как папуас маракасами, впив ногти мне в спину, Лена, закрыв глаза, истомно стонала. Чуть-чуть приподнявшись над её худым телом, я наблюдал. Монотонная механика мне не мешала. По всхлипам я понял, что Лена достигла оргазма - в третий раз, что не так уж и много. Когда Лена открыла глаза, то испугалась:

– Почему ты на меня так смотришь? – она выскользнула из-под меня и укрылась одеялом, прижимая его чуть выше груди двумя руками.

Я встал, надел трусы и джинсы, и вышел на балкон покурить. Когда я вернулся, Лена сидела в пижаме, обхватив руками свои острые коленки.

– Мне страшно. Почему ты так смотрел?

– Глазами?

– Пристально, как будто...

– Любовался.

– Нет, ты наблюдал. Это жестоко с твоей стороны. Ты что-то рассматривал.

– Не строй из себя подопытного кролика, – ответил я.

Что можно объяснить женщине в таком состоянии? Что она выглядела смешно и глупо? Что её всхлипы и охи мне казались беспричинно неестественными? Что причина – в её несамодостаточности?..

Я никогда не спорю с людьми, чьё мнение мне неинтересно. Но, не зная собеседника, доказывая собственную правоту, я всегда привожу личные примеры – будь-то положительные или отрицательные. Тем самым я даю противнику в руки козырные карты. Если он не способен ими воспользоваться, задав вопрос: ''Причём здесь ты?'', то диагноз мною ставится на месте.

В баре объявили конкурс на мужской стриптиз. Мы помогли Яну взобраться на стойку бара. Он обнял двух латинок, но, не удержав равновесия, упал на спину, разбив немало рюмок. Девки упали вместе с ним, а одна из них вывихнула себе руку. Подоспевшие охранники выбросили Яна на улицу. Мы помогли Яну подняться с чёрных мусорных мешков и, смеясь, поддерживая друг друга, пошли к нему продолжать веселье.

Когда все заснули, растянувшись на матраце, я вышел на улицу. Спать не хотелось. Было скучно. Вечер подтверждал аксиомность обыденности. Купил бутылку пива, открыл и, глотая пиво, шатаясь, пошёл к Лене, минуя квартал за кварталом.

Кто-то толкнул в спину. Я обернулся и увидел негров. Не мешкая, я разбил недопитую бутылку о столб фонаря. Яркая розочка пробудила жалость к пролитому пиву.

– Сумасшедший.

Негры перешли на противоположную сторону и быстро растворились за углом. Я позвонил Лене по домофону. Ласковый голос впустил меня в парадное.

Сарах и Абдуллах пошли в Рамаллах. Большинство дикторов не в состоянии прочесть иностранные имена. Им не хочется думать, а многие из них не могут. Им надо ''побыстрее''. Говорящие головы, особенно женщины, редко думают при чтении текста, как и во многих иных ситуациях.

Лена опохмелилась. И правильно сделала. Как найти повод уйти?

Дочка открыла дверь парадного подъезда, поднялась на лифте и зашла в квартиру. Увидев лежащую в крови свою маму, обвила руками её шею. Но это продолжалось недолго. В квартиру неожиданно зашёл рослый мужчина и ударил в останки лица Лены левой туфлей. Я был настолько потрясён, что даже не смог заплакать. Лена обняла мою шею, пытаясь совладать со своей аортой, и поцеловала меня в высокий лоб.

Больница. Палата. Заходит человек в белом халате, снимает штаны и дрочит. . Затем заходит медсестра и распространяет его сперму по своему личику, обли- зывает и вкушает… Я выдёргиваю иглу. Кровь хлещет послесловием. Падаю. Уличная шлюха пытается меня поцеловать. Ударяю. И тут вдруг, отключившись, засыпаю. Останавливается пульс…

Степь. Почти Невада. Индианка с волосатыми ногами и я смотрим на камни в поисках единственной, достойной внимания, конструкции. Город. Почти что Нью-Йорк. Мы смотрим на небоскрёбы и тихие улицы. Мы нашли концепцию аббре- виатуры.

Лена подносит мою руку к своему лицу и целует в раскрытую ладонь. Я прохожусь пальцами по её шее, крупной и нежной. С убогого дивана мы скатываемся на пол. С правой ноги Лены соскальзывает туфелька.. Миру открываются колготки в сеточку.

Лена обняла меня телом. Как змея обвила мой торс, мои ноги. Она смотрится брюнеткой. Мы лежим в неправильной дроби. Выпускаю дым ей в лицо патри- архально. Звонит телефон. Мы не отвечаем. Включается автоответчик, но радует тишиной.

Вошли в кинотеатр. Я купил три билета и огромный бумажный пакет с поп-корном для увальня.

После просмотра дегенеративной американской комедии, сюжет и название которой я не вспомню даже под дулом пистолета, мы зашли в пивбар. По телевизору показывали Уорлд-сириес по бейсболу. Нью-йоркские Янкис давали каким-то реднекам хорошо просраться. Мы заказали пожрать и много пива. Я понял, что в очередной ёбаный раз попадаю на бабки.

– Мне тогда очень понравилось твоё выступление в библиотеке. У тебя пре- красные стихи. Я сразу же решила познакомиться с тобой поближе, - сказала Катька, когда её толстый сынок пошёл просраться поп-корном. – Тем более, что я тебя тогда впервые видела трезвым. И я попросила твоего друга дать мне твой но- мер телефона.

– Он мне не друг.

Я смотрел на её тройной слой косметики и свежий маникюр, не в состоянии понять, как такой особе может нравиться литература. Дешёвые любовные романы в красочном переплёте – это максимум, на что она была способна.

– А где ты видела меня пьяным?

– На Вест-Сайде? Тебя что-то не могу вспомнить.

– Я там ещё с мамой была. Ты был пьян в хлам.

– Вот и не помню.

– Но ты же приставал ко мне, танцевал со мной...

– По пьяни всё возможно.

Просравшийся двоечник водрузился на свой стул и начал уплетать кальмаров. Я подлил ему пива в стакан, в котором раньше была минералка.

– Не повредит, - сказал я Кате.

Я заплатил за ужин, и мы пошли ко мне домой. По дороге прихватил две упаковки пива.

Дома я усадил толстого за компьютер, включив ему игры, а сам устроился с Катей на диване. Мы пили пиво, и она стреляла у меня сигареты. Её сын, наверно, услышал Катины стоны, когда я залез к ней под юбку после непродолжительных поцелуев.

''Сын в чужом доме, в трёх метрах от дивана, на котором сидит его мать, у которой в трусах чья-то волосатая рука. Не мать, а ёб твою мать'', - подумал я.

– Пойдём в ванну – прошептала Катя.

Я, естественно, согласился.

Мы закрыли дверь, я спустил свои штаны, раздел её, затем поставил её раком. И понеслось!

– Не бойся кончать, – просопела она. – У меня спираль.

Я и не боялся. Хули мне бояться?! Кончил два раза. Довольно быстро. На всё про всё ушло не более 25-ти минут. Сколько раз она кончала, я не подсчитывал. Бабы со мной до хуя кончают.

– Оденься, не буду тебе мешать, – сказал я ей и вышел в гостиную.

Закурив, я откупорил бутылку пива. Хотелось спать. Истома играла низом живота.

– Ты нам дашь денег на такси? – спросила Катя, глядя на заснувшего в кресле ребёнка.

– Денег нет, – ответил я. – Провожу до метро.

Проводив Катю до метро, я простился с ней.

После этого я видел Катю лишь однажды. Она сидела в баре с подругой. Между широко раздвинутых ног виднелась свежевыбритая мокрая пизда.

Лена наполняет продуктами холодильник. Её украшает шрам.

Женщины чаще всего напрочь лишены вкуса. Совершенно не умеют одеваться. Почти ни одной из них не приходит в голову, что облегающее хлопчато-бумажное платье до пят или шерстяное, прикрывающее колени, выигрышнее, чем миниюбка. Оголённый женский живот менее интересен, чем туго обтянутый лёгким свитерком.

Меня раздражает мода 90-х и начала XXI века. Всё на показ. Не о чем фантази- ровать, разве что о бритости лобка и цвете сосков.

Ведь куда более приятно раздевать взглядом полностью покрытое одеждой дамс- кое тело. О красоте женщины можно получить достаточно точное представление, глядя на её пальцы и лицо. Столь популярный ныне голый пупок, слепо глядящий мне на гениталии, вызывает у меня лихорадочную усмешку.

Я всегда выбирал Вере наряды... Прохожие оборачивались, глядя на нас, подда- тых, пересекающих перекрёстки Нью-Йорка. Вера была в чёрном шерстяном платье немного ниже колен, в такого же цвета чулках и в красных туфлях на довольно вы- соких каблуках.

Нагрузившись пивком, вечером мы, смеясь и целуясь, вываливались из дома, преодолевали три квартала по 19-й улице и плюхались в мягкие кресла в северо-итальянском ресторанчике. Для нас всегда держали столик в закутке возле кухни. Там разрешалось курить. Официант сразу же подносил нам два джина с водкой и пепельницу. Мы заказывали, ели, целовались. Возбуждали друг друга прикосно- вениями рук и ног под столиком. Сильно поддав, я часто доводил Веру пальцами до оргазма. Иногда ей удавалось проделывать подобные фокусы со мной. Вера была (я думаю, что и осталась), алкоголичкой, и этим ничем от меня не отличалась. Как типичной истеричной девке из зажиточной семейки, жившей в многоспальном до- ме на берегу озера в сраном Коннектикуте, Вере не жилось без скандалов. Ещё она обожала путешествия. Для меня всегда было проблемой покинуть микрорайон, в котором проживаю, не говоря уже о том, чтобы сесть в метро и отправиться в гости. Например, в Бронкс или Нью-Джерси.

Из-за желания Веры податься на какую-нибудь вечеринку между нами постоянно возникали склоки. Я не люблю тусовки, полуумных яппи, самоуверенных молодых графоманов, долбящих мне, что ритм и рифма в стихах – это нечто изжитое. Вери- ны скандалы, из-за её же неуживчивости, часто оборачивались пренеприятными картинами. Не раз соседи вызывали полицию, не раз мои новые рубашки лишались одного из рукавов. Доставалось и посуде. Иногда мне казалось, что от ведьминого крика Веры повылетают к ебеней матери стёкла.

Но, в отличие от многих женщин, Вера никогда не била бутылки с алкоголем и никогда не выливала алкоголь из бутылок, зная ему цену. Это, наученный горьким опытом, я в ней ценил.

У Веры была купленная ей родителями студия в Ист Вилледж. Но мы там редко бывали. Можно сказать, что мы с Верой жили вместе. У меня. Учитывая мою домо- седливость и привязанность к собственным книгам и компакт-дискам, ситуация была самая подходящая. Радовало также то, что пару ночей в неделю Вера всё-таки проводила у себя дома. Тогда у меня оставалось больше времени на себя.

Вера, как любая выросшая в Америке женщина, превращала секс в культ, а иног- да в необходимость. Для меня секс был игрой только тогда, когда я был по-весёло- му поддат. В других случаях мне только хотелось перепихнуться.

Лена вцепилась в Верины волосы, и они скатились вниз по лестнице.

– Сука! – с чувством выкрикнула Лена.

- Шлюха! – не оставалась в долгу Вера.

– Пизда!

– Он мой!

–Я люблю его!

Мне стало скучно. Хотелось чего-нибудь более оригинального. Не голливудс- кого. Я закрыл входную дверь, наполнил стакан красным вином, лёг на диван и, смакуя вино, уставился в потолок. Крики за дверью были слишком банальны. Я рассчитывал на большее.

Я любил их обеих. При этом чувствовал себя уставшим от их присутствия в собственной жизни.

Дрочить не хотелось.

Дверь открыла исцарапанная Вера. Подойдя к дивану, она свалилась на меня, придавив мой живот. Я почувствовал боль в животе и уронил бокал вина. Криминальной хроникой растеклось красное по ковру, который впитывал моё одиночество. Вера делала минет. Я намотал на кулак её волосы.

Бахромой обрамила листва городские деревья. Зелёные арки в ночной тишине пели в унисон светофорам. Четыре шины жёлтого автомобиля уносили меня в сторону аэропорта. Мне хотелось вернуться в мир, где не будет Лен, Кать, Вер, индианок... В мир, в котором подойдя к окну, я увижу лишь яркие небоскрёбы, услышу пение птиц и улыбнусь похмельно...

– Эй, русский спортсмен, помоги мне занести телевизор на четвёртый этаж!

– Какой я тебе в жопу спортсмен.

– Ну, занеси, пожалуйста.

– Ладно.

Я поднял бандуру и потащил по крутой лестнице нашего дома. Занёс к просившей в квартиру. Поставил на пол. Я вспотел.

– Дальше, – говорю, – сама с ним ебись.

– Спасибо, – сказала Валерия.

Нью-йоркские пуэрториканцы называют себя ньюриканцами. Я их называю уродами. Не всех, правда. Иногда попадаются приличные. Валерии было 64. Она переехала из Пуэрто-Рико в Нью-Йорк, когда ей было немного за 20. Танцевала в стриптиз-клубах и занималась проституцией. На старости лет стала зарабатывать, занимаясь садо-мазохизмом с извращенцами всех мастей. Вся стена её спальни, покрашенной в красный цвет, была завешена плётками, хлыстами, затычками, дилдо разных размеров, кожаными трусами и лифами, кляпами и прочей хуйнёй.

– Нормально платят? – спрашиваю.

– Да, неплохо, – отвечает она.

– А тебя пиздят?

– Редко, я за это много беру.

– Налила бы, старуха.

– Джек Дэниелс?

– Заебись!

В углу зевнула жирная немецкая овчарка. Валерия подала мне стакан с виски.

– Слушай, – говорю, – а с собакой твои клиенты ничего не делают?

– Ебут иногда. Псине нравится.

– Ты ёбнутая. И клиенты твои тоже, и собака.

– Хочешь, я с тобой садо-мазо позанимаюсь.

– Иди на хуй!

– Как хочешь...

– Налей ещё!

Я выжрал около десяти “Джеков”. Сильно долбануло по мозгам, так как я не ел с самого утра. Решил прогуляться. В какой-то момент понял, что нахожусь в Гарле- ме. Дома, фонари, негры, латины, автомобили были вне фокуса. Я с трудом дер- жался на ногах. В руке был бумажный пакет с бутылкой пива. Я прислонился к столбу и сделал большой глоток. Подошла черножопая шлюха:

– Белый, поебаться – 20 долларов.

– Поехали ко мне. На метро. Только покажи где оно.

– Пошёл на хуй! Я на метро не поеду.

– Хуй у меня и так есть. Такси мы здесь не словим. Они к вам в район не заезжают.

– Эй, братва! – окликнула шлюха толпящихся у магазина негров, – эта белая жо- па – расист.

Я дал дёру. Меня заносило. Негры улюлюкали. Я увидел лаз в нору метро и нырнул в него...

На следующее утро проснулся дома. Голова не болела. За стеной, перекрикивая салсу, еблись эквадорец с филиппинкой. Это был приятный сюрприз. У меня встал. Я несколько раз сильно ударил в стену кулаком, содрав кожу на костяшках паль- цев. Стало тише. Сквозь прокуренную занавеску пробивались жёлтые солнечные лучи.Я стал отхаркивать никотин. Нутро разрывалось. Достал из холодильника бутылку пива, открутил крышку. Прикончил пиво раньше, чем успел докурить си- гарету. Решил принять душ. Решено – сделано.

После душа выпил ещё один “бекс” с рюмкой холодной водки. Жизнь налаживалась. Я выдернул телефонный шнур из розетки и упал на диван с томиком Уильяма Берроуза.

- Выплюнуть! Выплюнуть и забыть! Ссу и отворачиваюсь. Каштановая моча наполняет белый сральник. Неимоверная вонь при больных почках. Потряс хуем и вышел из туалета.

Лена нанизала кусок арбуза на вилку и тычет им мне в рот. У всех – праздник День Благодарения, у меня – жестокое похмелье. Я не блюю. Вдыхаю линию, мир вращается глобусом. Выпиваю рюмку, затягиваюсь травой.

Лена – в слёзы, я – в стограмм. Одолевает прошлое.

Я и Юлька сидим на автобусной остановке. Мы только что поеблись. Я нежно лезу в её шерстяное декольте.

– Юля, люблю!

– Ты всех блядей любишь!

– Не скрываю! Ты помнишь, как мы познакомились?

– Я была пьяна.

– Это было в баре. К тебе приставал старый козёл. Я его отшил.

– Мы пили портвейн?

– Красный.

– Я тогда в тебя влюбилась.

– Взаимно.

Я съел кусок арбуза. Лена поставила на стол индейку. Нелетающая птица на- поминала о существовании жён. Лена ловко резала зажаренное мясо, из пизды которого улыбалось коричневое яблоко.

Я жил с восемью женщинами. С каждой из них мне было хорошо только в первую неделю.

Лена достойна ласки и уважения. Я Лены недостоин. Я также буду пить, ходить ''налево'', посылать далеко во время работы над стихами. Лена – идеальная женщина. Она не винит меня ни в чём, читает и любит мои стихи.

Лена:

– С Днём Благодарения!

Я:

– С Днём Прощания!

В ВЕЧНОСТЬ!

- Я только что обратил внимание на то, что приехав ко мне с утра пораньше, и после этого свалив на работу, ты вернулась вечерком, мы поели, попиздели, но так ни разу за день и не поебались.

- Это говорит о наших чувствах.

- Ты счастлива?

- Да.

- Как ты себе представляешь счастье в дальнейшем?

- С тобой.

- Совместным?

- Да.

- Конкретней, пожалуйста.

- С тобой до конца жизни. И чтобы у нас были дети.

- И умерли в один день? По самой примитивной схеме. Это я о нас, не о них.

Возможно, для тебя она и примитивна, но для меня она практически идеальна.

Идеальная сцена взаимного истязания. Постарайся подсчитать количество синяков, осколков хрусталя, телефонных звонков, инфарктов, обвинений в убиенной молодости, умерших домашних животных, детей-хамов, бутылок виски, банок и бутылок пива, неслучившихся оргазмов, обвинений в измене, измен, лишних килограмм, морщин, болезней, новых линз для очков, клизм, использованных бритвенных лезвий, ваксов и электролизов, прыщей, стирок, использованных и неиспользованных гондонов, спиралей, таблеток от беременности...

Таня ела пасту. Мне казалось, что она наматывает на вилку окровавленных солитёров, в которых плодились капли застывшей спермы. После этого она отрезала маленький кусочек стейка, напоминавший частицу женских половых губ. Красный и трепещущий. Политый соусом, похожий на понос. Татьянины губы были обрамлены цветом фекалий и крови, на щеках сверкали звёзды малофеевского пармежана.

Мне хотелось поднести кусок сырого мяса к её рту, чтобы все эти глисты-переростки вылезли через оральное отверстие наружу, и вцепились в этот кровоточащий, словно менструация, огрызок, и тогда бы я истерзал их своим ножом.

Таня объелась и начала пердеть. Пошла отрыжка. Галстуки и ожерелья за соседними столиками стали отворачиваться и шептаться. Я высосал белое из клешни омара, напоминавшей сердце новорожденного. Часы и причёски начали общаться, прикрывая ебала салфетками. Официанты сторонились у кухни. Запонки и браслеты дрожали руками и губами-слизняками

Мы встали из-за стола и, не оплатив счёт, ушли к ебеням собачим. По дороге от столика до двери моя рука гладила танькино влагалище. Таких как мы не остановить на выходе! Какому ресторанному уроду в этом слепом мире может прийти в безмозглый череп мысль о том, что у меня и Тани нет ни гроша за душой. У нас, живущих как БОГИ!

Этот ресторан подавал пожравшим хрюням и хрякам лимузины, подвозившие до любой точки города в радиусе дюжины кварталов. В один из них мы и сели.

В автомобиле было до хрена выпивки, рюмок, кувшинов и льда. Двадцать минут, торча в пробках, мы пили залпом изысканные напитки, но дали водителю на чай двадцать долларов. Время – деньги.

В округе оставалось всего четыре подобных места. Сорок два мы уже успели засрать.

Мы вышли возле чужой многоэтажки. Выёбывались. Я и Таня обитали в соседнем тараканнике в квартирке дома о трёх этажах.

- Лёш, мы не переборщили?

- Наоборот! Ведь мы только начинаем жить! И не впервой!

- Я влюблена!

- Бред!

- Не в бред, а в тебя!

- Ты влюблена в идею быть влюблённой. Если бы вместо меня здесь сейчас находился другой Джо, ты бы пела той же колибри. Клянусь пиздой своей матери!

- Ты не в себе!

- Но пока и не в тебе! Это, как христианство, безыдейная тусовка в церкви, где я раньше снимал баб, пока не встретил тебя. Совершенно нерациональная структура, где духовное совершенство зиждеться на чуждых мыслях и опыте. Структура, в которой возможна только одна личность. Если Бог, это всё, что окружает нас, то и мы с тобой БОГИ! Тогда, - все вокруг БОГИ! Нужен ли в таком случае Мессия? Конечно, нет! Ведь он – это мы. Представь себе бруклинских хасидов садящихся в лодки! Мессия – это совершенство, которое можно взрастить в себе посредстом СОЗИДАНИЯ. Что преобразило красножопую обезьяну Адама и Евы? САМОСОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ! Давай подружим Дарвина с Ветхим Заветом. Евреи и мусульмане стараются приблизиться к Богу. Нам это сделать намного проще: научиться пройти некое количество кварталов, никого не задев. Или парить над Бочками на крышах ГОРОДА, штурмовать водоёмы их дождей, любить друг друга. А в мыслях о юности уносить за собой простоту и сложность людей.

Я прощаюсь. Пусть твоё бабло остаётся при тебе.

Мы приходим домой и раздеваемся. Только уёбище стыдится своего тела. Нравственное уёбище. Только оно, и хуем ему подобное.

Но извечные хуюшки. Не так-то просто слинять от бабы, помешанной на сексе. Особенно, когда за душой ни копья. Я не из той породы, что могут, похерив всё, собрать чемодан и сесть в ближайший поезд. Я также не из тех, кто уезжает из города.

На следующее утро Танька ушла на работу, а я зарылся с головой под одеяло. Не спалось, не дрочилось, не желалось и не мечталось. Я высунул косматую башку из-под одеяла, нащупал пачку сигарет, пепельницу, зиппо, и закурил. Похмельное утро, не предвещавшее ничего хорошего на всё оставшееся существование, медленно оборачивалось обеденным временем. Я встал, налил в кружку пиво, разбил туда же два сырых яйца и, скривив рожу, выпил. Просрался и почистил уши. Подошёл к окну. Понравилась погода. Решил пройтись.

В восемь утра я вышел искать работу. Я побывал на четырёх стройках и в восьми ресторанах. И в одном хозяйственном магазине, за что я чуть-было не попал в тюрягу. Всё было безмозгло. Венгерская блондинка с всесторонневлюблённым задом покупала краску для стен. Я предложил ей помочь донести это говно до дома за два бакса.

Меня застопили мусора и попросили объяснить ситуацию. Я пропел им байку о голодных жене и сыне. Затем съебался. И подсел к бездомному. Его звали Томом. Он дал мне отхлебнуть пивка. Я купил добавку и бесшумно съебался.

Я был чертовски уставшим. Всю ночь меня носило по городу. Пока Том меня ждал, я уёбывал восвояси. Ни хуя кайфового нет в беседе с трезвым уёбком. Ну и хуй с ним! Пусь бомжара дрочит восвояси.

- Вряд ли там у меня отсосут.

- Разве что попросят. Но не давай. Коси под натурала!

- Так я и так не ебусь с мужичьём!

- Ну и мудак!

Больше пиздеть было не о чём. Моё окружение составляли разноцветные бляди и педерасты, а также разноцветные бляди-педерасты.

На следующий день, вновь неопохмелясь, я преодолел 43 отказа из овощных лавок, разносортных пищеблоков, строек, портов, складов, магазинов. Среди них был даже книжный. Но больше всего радовало послание к матери Лютера Кинга из “Нью-Йорк Пост”.

Я сел на лавочку рядом с Тринити-Чёрч и сбил пепел на надгробье Епископа Иоанна.

Жизнь на меня никогда не скупилась. И хоть я и выглядел, как разбитый челнок посреди океана, никто не знал, что мой якорь крепко обнимает корягу, которая невесть откуда взялась в жестокой пучине.

Я вынул из зармана танькин бутерброд и сожрал за две минуты. Кто-то глядел пристально. Я наполнил желудок без малейшего удовольствия. Как же разнятся Таня и её бутерброды! Как же разнятся трезвый и пьяный Лёши!

- Ты опять не нашёл работу?

- Хочешь, чтобы я погубил себя на грузоперевозках? Дура! За мной же наследство в пол-миллиона! Правда, хер мы его когда либо увидим. А сейчас мне пора на боковую! Пососи, пожалуйста. И ночь будет спокойной...

Не хрена она не была спокойной. Танька металась как крыса вокруг гармлевского обосранного парадного. Её мучили кошмары, сквозь сон она лепетала нечленораздельное. Я пригублял водяру, уткнувшись позвоночником в матрас.

Уставшая после работы Таня, бросила мне бутерброд, скинула платьице и пристроилась рядом. Отпила глоток бренди из моего стакана и, закрыв глаза, свернулась калачиком. Я накрыл её простынёй. Стал жевать бутерброд: ветчина, швейцарский сыр, капуста, скупые помидорные дольки. Всё это сельское хозяйство уживалось между двумя кусками сдобной булки. Америка, бля!

Через час Танька продрала глаза, и мы отправились в душ, а затем в гости. На День Рождения к некой Стелле. Эту бабёнку, Стелку, я встречал до этого пару раз на каких-то тусовках. Дама она полноватая, но мне нравилась её мордашка. Кажется, Стелла, держала какую-то маленькую галерейку на Мэдисон и 60-х.

- Не напивайся, только, как всегда, - попросила меня Таня, когда мы подошли к подъезду стелкиного дома. Я промолчал.

На лестничной площадке стояли шум, сигаретный дым, люди, сквознь них просачивались алкогольные пары. Минуя всю эту, не помещявшуюся в апартаментах скудную псевдо-богему, мы зашли в утробу под номером 6К. На встречу выбежала Стелла. Мне понравилось её декольте.

- Люди, знакомтесь, - заорала она, стараясь перекричать словесно-музыкальную бурду. – Это моя подруга Таня и популярный поэт Алексей Даен!

- Помолчи, Стелла, - я цыкнул на неё. - Я не популярный, а популярные в рекламе не нуждаются. Вот подарок: цветы и текила.

- Брось ты, - начала лепетать в марихуанно-алкогольном бреду Стелла, - я так рада, что вы пришли, что даже места себе не нахожу.

- Найди, прошу тебя, - сказал ей я и потащил за собой Таню к столу с выпивкой.

Компания собралась на редкость говнистая – художественные критики, галерейщики, хуйдожники и их пасии. Иными словами, – бляди. Приличный человек не способен переносить подобное общество находясь в трезвом виде. Я наполнил пластиковый стакан дешёвым Джонни Уолкером и опрокинул. Затем второй, третий... Начали подходить люди.

- Мы были на вашем чтении в Центральной библиотеке, - обратился ко мне, прижимающий к себе толстозадую местечкового вида шлюшку, длинноволосый мудак с выцветшими глазами.

- Поздравляю, - ответил я.

- Нам очень понравилось. Мы были в полном восторге!

- Я вам верю, - парировал я, глядя в их тупые самодовольные врущие рожи.

Моё имя – Владимир Муравьёв. У меня русская галерея на Пятой. Вы, возможно, о ней слышали.

- Был когда-то.

- Прекрасно! Через три недели у меня там будет открытие новой экзпозиции. Не могли бы ли вы выступить там? Минут 15-20...

- Я не думаю, что это понравится художникам, чьи картины вы собираетесь выставить. Тем более, у меня запланирована деловая поездка в Канаду. В Монреаль и Торонто. Так что отложим до следующего раза, - спиздел я и начал разыскивать Таньку среди галдящего сброда Великих Мира Сего.

Таня была уже под парами, да и мои мозги уже прибывали в нужной кондиции. Я прильнул к ней, схватил за попку и поцеловал в рот.

- Пошли на хуй отсюда, - сказал я.

- Тише, тебя могут услышать, - занервничала Танюха.

- Да посмотри же на них, они только и ждут того момента, когда я нажрусь в пизду и пошлю их всех к ебене матери!

- Всё, пойдём, пойдём, - запричитала моя девка, и мы поспешно покинули бестолковое самовлюблённое сборище. Ебитесь все конём! Бомонд недоношенный!

Я и Таня прекрасно поебались в ту ночь. А на следующее утро я проснулся с утра по раньше, как последний идиот и сел дописывать очередной рассказ. Речь в нём шла о слепой проститутке из Южной Германии, которую изнасиловали и заразили СПИДом в Детройте два джазовых музыканта. Один из них был белый.

С утра меня разбудили соседи. Сверху ли, снизу ли, или по лестничной клетке... Чёрт их знает. Уверен в одном: будить человека в девять утра с помощью молотка и дрели не гуманно. Шум в похмельное утро равнозначен ранению в руку. С проклятьями в адрес соседей и их родственников я отправился ванную. Через пятнадцать минут был на улице. Типичное нью-йоркское лето: 35 по Цельсию, стопроцентная влажность. Воздух можно щупать руками. Из подмышек и по спине сочился пот, трусы прилипали к джинсам, жопе и яйцам, на лбу красовалась испарина, капли падали на очки, раздражая и скрывая душную реальность.

Ноги понесли в бар. Там можно съесть омлет с беконом, жаренным картофелем и запить это дело пивом. Люблю утреннюю обстановку баров: ни души, чистый сортир, свежевымытые полы, жрачка с чистой сковороды. В такой обстановке меня изнутри и снаружи обволакивают прохлада и вера в осмысленность дней.

Я заказал завтрак и пинту светлого пива. По телевизору вещали об очередных катаклизмах в Азии, рецессии в стране и что-то о новом президенте одной из стран Южной Америки. Скукотища, блядь!

Я взял салфетку и на ней написал “после цикадной ночи \ приятно выпить пива \ в баре на углу \ в прохладе нестроптивой”. В книги, подумал, я это никогда не помещу, но салфетке такое настроение придётся на пользу. Я спрятал её в карман. Всё для вас, современики и подрастающие поколения! Я, наверное, один из немногих современных литераторов, кто не забыл как использовать в творчестве шариковую ручкой. Во всяком случае, мне хочется в это верить.

Подоспела еда. Вкуснотища, чёрт побери! Пошло как дети в школу, как пизда на блядки. Зачончив трапезу и по-чешски допив пиво, я решил посетить Метрополитен-музей. Один из моих знакомых художников весьма неплохо отзывался об их новой японской экспозиции. Я спустился в дышашее адской жарой и изматывающей духотой нью-йоркское метро. Любой, кто попадает в него летом, может понять выброшенную штормом на берег рыбу. Через двадцать минут я находился в прохладе музея. Сразу отправился к “японцам”. Буддийские статуи прошедших столетий, раставленные по углам залов, как нерадивые ученики, осуждающим взглядом следили за моей походкой. Неуютно. Я вышел из музея, купил у нелегально продававшего пиво мексиканца банку, нашёл тенистую полянку в Центральном парке. Лёг на траву, открыл поэтический сборник и пиво. И вскоре заснул.

Проснулся пополудни от яркого солнца. Встал, баскетбольно попал банкой с остатками тёплого пива в мусорную корзину и зашагал к дому, где в тупом оцепенении сидел перед телевизором до прихода Татьяны. Я не помню, что тогда крутили по ящику. Таня была очень рада увидеть меня трезвым. Я себя трезвым не люблю. Я раздражителен и хамоват. Хорошо, что моя подруга собиралась в гости к знакомой, на порог дома которой меня побаивались пускать после того, как по пьяни я разбил её торшер от Тиффани. Во всяком случае, мне так рассказывают. Я такого не помню, но стекло Тиффани не люблю, как и всё бьющееся. Таня ушла, а я сел за написание стихотворений, предворительно запасшись бутылкой виски.

Так день и прошёл. Наутро, перечитав написанное, я понял, что смог создать ещё один маленький шедевр. Это означало одно, - тот день удался!

Проснулся, встал, добрёл до ванной комнаты и навёл минимальный марафет. Хуй в стенном зеркале отражался пипеткой. Зашёл на кухню и открыл дверцу холодильника, взял два пива, открыл бутылки и вернулся в койку. Таня уже успеля продрать глаза.

- На, - сказал.

- Ты меня любишь? – спросила, приоткрыв конъюктивитные глаза, моя сожительница.

- Ведь мы же вместе!

- Что для тебя любовь? – она вновь отключила тормоза.

- То же, что и для всех, солнце.

- Поясни.

- Это риторическая хуйня, с малым количеством “несущих”. Прости за строительный термин. Это (буду говорить о взаимной любви) - взаимопонимание, взаимокомфорт, секс, доставляющий кайф обоим, взаимоуважение и взаимодоверие. Всё просто как смерть.

- А влечение, страсть, влюблённость?

- Это временно. Пей, дурочка, и не пропускай мимо ушей сказанное!

- Значит, любишь?

- За тебя! – мы скрестили бутылки, а затем выпили на брудершафт.

Закурили.

- Промой глазки, пожалуйста, эта херня заразна.

Таня поплелась к раковине, а я случайно уронил пепел на одеяло. Прожёг хлопчатобумажную ткань и задушил искры ладонью, которой обнял холодную бутылку. И боль прошла.

- Сегодня выходной, - сказала Татьяна.

- Суббота?

- Она, родная. Ты вчера до пяти утра писал что-то. Я вырубалась, но следила за твоей спиной. С музой подфартило?

- Похоже...

- Что-то запомнил?

- Типа того.

- Зачитай!

- Рыболовные труб крючки \ Смотрят на тёмные крыши \ Я бы им прописал очки \ Чтоб считали дождя капли.

Охуительно! Наш город!

Моя женщина.

Мы допили, слились телами. И я вошёл в неё. Надолго. Часы показывали 13:17.

Когда я проснулся, моя голова лежала на её животе. Мягком и упругом одновременно. Татьянины груди небоскрёбными шпилями сосков пускали в потолок флюиды секса. Я укусил её пупок. Таня вздрогнула,.и я отправил её к холодильнику. Тонкая женщина. Проснулась раньше меня и не стала будить, раздражать...

- Без тебя бы задохнулся, - выдавил я из тебя, - но и с тобой нехватка кислорода.

Мы сделали по глотку.

- Уговорила. Неси съедобное в койку. И бутылку бренди. И не забудь лимончик.

Татьяна стала по стойке “смирно”, приставила указательный и средний пальцы к виску, отбыла на кухню. Вернулась со всем необходимым...

Благодаря таким женщинам, как Таня, мир всё ещё держится. Хоть и на соплях.

И вновь мы не одни. Заходят люди, оккупируют диван, кресла, ковёр. Треплятся о своём и не моём. Мне плевать, на чьи-то выставки, новые книги. Я не люблю людей. Я боюсь их говора, напыщенности, их, страдающих по спортзалу кошельков, блондинок. Меня тошнит от их самоуверенности. Меня. Ведь я переписываю каждую свою фразу, подношу её к свету, принюхиваюсь, пока не исчезнут ляпы. Пишу и пью, пью и пишу, редактирую и сплю с самыми красивыми в мире женщинами.

Набралось более двадцати человек. Я в компании трёх чувствую себя неуютно. Радовало, что я никого из них хорошо не знал. И не хотел. И не захочу.

Девка в кожаных брюках:

- Алексей, пожалуйста, прочтите нам ваши стихи.

Дура, пить не даёт! Но моральный кодекс призывает к ответу:

- Не стихи, а стихотворения!

- Простите...

Рыжеволосым женщинам прощается всё, кроме неумения делать минет!

Подскочила Таня. “Тошнит”, - сказал я ей на ухо. Она посоветовала мне потерпеть.

- Здесь журналисты из “Нью-Йорк Таймс”. Они собираются написать о тебе.

- Тань, я срал на них. Я, ведь, пишу по-русски. Им, что, публиковать нечего?

- Рыжая! Рыжая! Разденься! – Не сдержался я.

Татьяна заграбастала мои запястья и сунула моё лицо под холодную воду.

- Тань, за что мне эти мучения, камеры, ЛЮДИ? Нелюди? Я не умею поддерживать светский балаган!

- Ты им обязан!

- Чем?

- Они оплачивают твои издания!

- Хуй с ними. Славе предпочитаю спокойствие.

- У тебя слава отсутствует!

- Хуй с ней!

- Именно!

- Мы не можем это сделать, - спасовала Таня.

- Ладно, - ответил я.

Я залез на стол, спустил джинсы и стал ссать. На камеры, руки, ноги, лица, чужой надуманный престиж, животы, силиконовые титьки, ключи от иномарок, шеи, туфли, запястья, причёски... Я их ненавидел.

Когда все свалили, я слез со стола. Со двора доносились оскорбительные крики. Мне было насрать. Таня сидела в кресле, закрыв лицо руками. Я взял пару бутылок и удалился в спальню. Той ночью Татьяна спала в гостиной, а я – сладко.

- Куда мы едем? – спросил я.

- Увидишь.

Исчерпывающий ответ на нериторический вопрос. Учитывая то, что мне было совершенно безразлично куда и надолго ли мы едем. Оказалось, что Татьяна сняла небольшой коттедж на берегу озера. Я не стал спрашивать во сколько это ей встало, ну сумма казалась немалой. Мы вышли из автомобиля, и на нас набросились комары. Мерзкие твари садились на запястья. Я стал отмахиваться и пролил часть пойла на землю. В доме было прохладно и уютно. Старая мебель навивала воспоминания о детстве. Деревянные стены клонили в сон.

Татьяна достала продукты из багажника. Я помог ей принести их на кухню.

- Тань, зачем тебе понадобилась эта кажущаяся идиллия? – спросил я, глядя в окно на оленёнка.

- Это для тебя. – Танин взгляд источал нежность.

- Валим отсюда.

- Но...

- Прости, это была дурацкая затея.

- Иди куда хочешь, но я остаюсь здесь до завтра. Ты мне становишься противен. Всё делаю для и ради тебя, а ты, мудак, ничего и никого не ценишь. Катись ко всем чертям!

Я тихо извинился, проклял себя, взял пластиковый стакан, наполовину наполнил его виски, прилёг на диван, уставился на потолочные балки и заснул. Проснувшись, весь вечер и всю ночь извинялся перед Татьяной. Но у меня так и не встал, пока я не допил вторую бутылку.

На следующий день мы уехали домой. В машине я не пил. За сутки, проведенные за городом, я на “природе” так и не побывал, если не считать дорогу от автомобиля к коттеджу и обратно. Деньги на ветер! Лучше бы купила себе бижутерию и сдала бы мои туфли в починку.

По приезду родились строки: Прости, дорогая, мне вычурность чувства..\ Прости, Татьяна, его вычерность.\ Ведь на душе бывает так пусто,\ Что петлёй доказать готов искренность...

И Таня расплакалась...

Сначала они попадали на липучку и пищали. Затем, я топил их в унитазе. В кондиционированной тишине я догатывался о фальцете последних стонов. Когда телодвижения прекращались, я доставал из сральника мышеловку-липучку с трупом жертвы и отправлял в недалёкий полёт по мусоропроводу. Веселее всего это было делать после пол-литра. Мышеловка наполняла квартиру безсознательным писком, а я заполнял пространство тарзановсим ликованием:

- Таня, Танька, ещё одну наебали!

Прекрасное развлечение! Это лучше, чем кошару заводить. Парочку утопил, - и день прожит не зря.

После таких побед меня влекло к написаниям описаний. Сев за стол, я жестикулировал новыми фразами, как например: Среди разбитых редких узких стен \ Рождается шестое измеренье \ Жизнь промежуточно лишая перемен \ Пространство измеряется паденьем.

А затем, мы шли в близлежащую лавчонку за новыми мышеловками-липучками. Заходя, по дороге домой, за пивом. И так изо дня в день. Пять дней в неделю я просыпался от мышиного визга. Другие два – от Таниных опохмельных реплик. Чем не жизнь?

По контурам трассы, цивилизация, как мастурбирующий насильник, пряталась за деревьями, похожими на кусты-переростки. Всё здесь было не так. Не те поля, не та растительность, слишком чистые бурёнки. Как всегда, я прикладывался к фляшке. Меня везли на чтение в университет штата Северная Каролина. Кому я там нужен? Почему мне не дают спокойно сидеть дома и работать? Я на второй неделе запоя, неспособен общаться с людьми, не в силах что-либо читать и рассказывать. Меня раздражают студенты-слависты.

С зеркала заднего виденья на паутинке спустился чёртик в синих рейтузах и жёлтом полувере. На нём были остроконечные туфли.

- Ну, что, мудила? - Спросил он.

- Пью.

- Долго не протянешь. Помнишь, что тебе сказал врач?

- Помню.

- А понимаешь?

- Понимаю.

- Поэт хуев!

- Был такой в начале 20-го века.

- А ты на сто лет младше. И тупей того козла. Ведь тебе же сказали, что запой сведёт в гроб.

Они много разного наговорили.

- Помалкивай, от меня можно избавиться только забыв в ленинградском трамвае, куда тебе путь навсегда закрыт.

- Открой.

Чёртик взял меня за руку, и мы вылезли через открытое окно едущего автомобиля.

- Полетели! – Отдал команду чёрт, и мы взвились над автострадой в восточном направлении.

Пролетев несколько миль, уставшие, мы приземлились на пляже. Обессиленный, я растянулся на песке. Болели руки, ноги были ватными. Я лежал и смотрел на пролетающий дирижабль. Людей не было видно.

- Хватит валяться, чёрт побери! - Крикнул чертёнок.

Уже побрал.

- И то верно, - справедливо заметил рогатый в украинском облачении. – Но нам надо перейти океан в брод.

- Это невозможно!

- Со мной всё возможно! – Сказал чёртик, подпрыгивая на моём сердце.

И мы погрузились в холодную пучину. В Вечность.

Я проснулся под капельницей и белым потолком. Рядом что-то обсуждали Таня и человек в зелёной униформе. Я закрыл глаза и погрузился в Вечность.

АНТОНИНА

- Разденься.

- Зачем?

- Разденься и ляг. Я хочу полежать рядом с тобой.

- Я для тебя тело?

- Как и для других твоих любовников.

- Врешь.

- Люблю.

Антонина явилась кухне.

Я включил телевизор. Смотрю дебаты.

Антонина моет посуду.

Антонина готовит ужин.

Антонина сука.

В телевизоре моя рожа. Выключил телевизор.

- Мне нравится твоя грудь.

- Удивил.

Сели за стол. Наполнил рюмки. Выпили за Россию. Пафосно.

- Почему ты никогда не берешь меня с собой, идя к друзьям?

- Ты не помещаешься в карман.

Антонина очистила стол.

Антонина моет посуду.

Антонина сука.

Антонина помыла посуду.

Антонина в коридоре.

Антонина одевается.

Антонина ушла.

- Алло, Вера? Жду. Купи выпивку. Жду.

Включил телевизор.

ДОБРЫЙ РОМАНС

Это моя квартира. Это мой дом. Это мой район. Это мой остров. Это мой город.

Это - не моя страна. Как забавны перипетии нашей жизни... Мне, мужику, нужны две бабы: домработница и шлюха. Мне ночами звонит незнакомая женщина; люблю ее голос.

Начиная утро похмельем, продолжаю поэзией двадцатого века. Алкоголик - тот, кто опохмеляется. На каблуках она меня выше. Она красива и молода. Прощает мне седину. Не просит брить бороду. Это моя жена. Это чужой человек, которому я изменяю, со всеми шлюхами подряд.

Вчера обещали дождь. Вновь обманули. Светило солнце. Выделывались воробьи.

Здесь нет переулков. Здесь есть страх быть помеченным негуманным пометом.

Расстрел швейцара и таксиста. Я в тюрьме. Дарят 25 лет. Камера-одиночка. Я наращиваю трицепсы. Скоро малыш из соседней камеры получит электрический стул. В подарок. Меня оправдали: я никого не убивал.

Темно-коричневые соски. 34D? Член стоит не по годам.

- За что ты меня любишь?

- Мне нравятся твои татуировки.

- Корова.

Град за окном. Если прохожие окажутся в больнице с сотрясением мозга, я буду нюхать кокаин и пить светлое пиво.

Пришла Петровна и пропылесосила ковер. Я ей дал двадцать баксов. А мог бы купить бутылку водки.

Сижу на скамейке. Проходят негры. На их шеях болтаются давидовские звезды. Голенище холодит нож. Ненавижу!

После того, как от меня ушла Оля, я атакую, зачастую без повода. Оля, я постоянно издевался над твоей маленькой грудью. Бычки тушил в пепельнице. Горя желанием затушить их в твоих сосках.

Я уезжаю. Забирай квартиру.

Я ухожу, дав тебе перед отъездом по роже.

5, 3, 6, 2

Наврали нам с тобой, брат, наврали. Кто наврал? Ильф и Петров конечно. Потому что нет праздника жизни, а, значит, мы с тобой не чужие. Нигде.

Помнишь, брат, когда я приехал, то открыл счет в банке. А знаешь, какой был пароль? "Лена". А сейчас это имя превратилось в ничего не выражающие цифры 5, 3, 6, 2.

Лена... Мы с ней бродили по Крещатику и ели "Пломбир" в стаканчиках, а потом заходили в "Морозко" и пили кофе с коньяком. После этого ехали к ней и занимались любовью. Уходил я от нее поздно, - когда трамваи и троллейбусы уже ходить переставали. И шел пешком. Домой. Больше часа. По тихим улицам. И песни пел во весь голос. Это от счастья.

А теперь набираю 5, 3, 6, 2.

Вся моя жизнь превратилась в эти бессмысленные цифры. И не в том дело, что нет Лены или другой. А в тоске. И в бессоннице. Я ведь даже пить давно бросил: не помогало. Вот рисовать умел бы... Или на пианино играть... была бы отдушина. А так что? Грусть повсеместная, да работа нудная. И соседи по коммуналке достали. Вот Витька явится в два часа ночи с телкой, и копошатся до самого утра. Спать гады не дают. Вот так выхожу на ночную кухню, завариваю чайковского и сижу до рассвета, a затем бреду на работу. Возвращаюсь домой, а Петька очередные сабантуи устраивает: водку с корешами жрет. И мне предлагает. Знает ведь, что откажусь, вот и предлагает. Такие, как он, даже чаем не угостят.

И спрашивается: сдалось мне это Чикаго? Скажи, брат, неужели я приехал сюда, чтоб до смерти набирать 5, 3, 6, 2?

ГEPДA

Герда! меня всегда удивляло твое желание посидеть в каждом кафе и выпить со мной по чашечке кофе. Мне нравилось, когда ты садилась за столик на тротуаре как можно ближе к прохожим и своей мягкой улыбкой невзначай поторапливала меня: “Виктор, поскорее, я соскучилась”. Я подносил две чашечки кофе, и ты благодарила. Ты любила указывать взглядом на одну из проходящих мимо, обращая свое женское внимание на то, что даме не идет желтая кофточка или длинная юбка. С каким удовольствием ты делала первый глоток! Твои глаза опускались в чашку, затем поднимались к небу. И ты опять улыбалась. После второго глотка ты рассказывала о своей учебе, о тех бесполезных курсах, где проводила три часа в день.

Герда! тогда мы могли часами сидеть за столиками кафе Гринвич Вилледж или Гремерси Парк. Мы были способны встречаться в восемь утра и прощаться в три часа ночи. Я усаживал тебя в такси, а сам ехал домой на метро или возвращался пешком.

Сейчас мы живем вместе и не гуляем больше по паркам, не заходим в магазины и на рынки антиквариата. Герда! ты часами могла выбирать себе незатейливые египетские украшения, примеряя их по нескольку сразу.

Помнишь, как-то мы нашли на улице заблудившуюся собачку, привели ее ко мне, накормили. Ты сочинила сто объявлений, которые я расклеил на столбах и автобусных остановках моего района, пока ты сидела у меня дома и ждала звонка владельца потерявшегося спаниеля. Когда я вернулся домой, наклеив последнее объявление на двери своего парадного, ты бросилась мне на шею и с радостью сообщила, что хозяин нашелся и мы немедленно должны встретиться с ним и вернуть ему собачку.

Мы стали проводить много времени дома, играя с Эльзой, рассказывая ей сказки, смотря фильмы и мультфильмы... Оказалось, что ты совершенно не умеешь готовить, как и я.

Герда! В материнском порыве ты обнимала девочку или подбрасывала ее к потолку. Ты была бесконечно красива. Я не отводил глаз от тебя, когда ты кормила ребенка, умилялся, глядя, как ты пытаешься широко раскрыть свой маленький ротик в ободке больших губ, поднося ложку с кашей к эльзиному личику. За маму, за Виктора-папу!

Эх, Герда, как время скачет! То мы прошлое вспоминаем, то в будущее обращаемся, а Эльза растет.

Помнишь, у нас даже друзья появились - чета Сото из Эквадора: Аннибал и Эмми с двумя детьми эльзиного возраста. Ходили друг к другу в гости на чай-кофе, сангрию...

Герда, то был апрельский вечер, мы уложили дочку спать и пошли под дождем к большой скале, находившейся в парке. Там мы пили вино.

Ты так аккуратно укрепила зонт на дереве, что ни одна капля дождя на нас не упала. И мы оставили зонт висеть, а зажженные свечи гореть, и под дождем побежали домой, захватив пустую бутылку, которую выбросили в ближайшую урну. А когда вернулись домой, то зажгли камин и грелись, зарывшись под одеяло.

Вот и сейчас мы сидим с тобой у камина и обсуждаем Горенцова, его последнюю книгу.

- Какой он наблюдательный, - говорит Герда, - кто бы мог подумать, что если до конца загнуть во внутрь ладони указательный палец и сверху накрыть большим, а затем сфотографировать с коричневой линзой, и кадр увеличить, то получится натуральная пошлятина.

- Да, - отвечаю, - давай так и сделаем, хотя, Эльзу жалко.

- Ты меня любишь, Виктор?

- Как можно не любить мать Эльзы?

- И эльзиного отца - тебя.

- Меня... Пошли в спальню. У меня завтра ранний подъем, как ты помнишь. Точнее, ты иди, а я пока затушу камин.

Герда поцеловала меня и прошлепала босыми ногами по направлению к спальне. Я закрыл вытяжку, и огонь постепенно начал превращаться в угли. Камин угасал. Я стоял, отодвинув оконную штору, наблюдая вторящие камину глазницы соседних домов.

Внутренняя гармония квартиры была малой самодостаточной частицей этого города.

Я, Герда, Эльза. Нас нельзя поменять местами. Если бы Герда работала, то я бы целыми днями сочинял стихи для дочери и придумывал новые игры. Если бы я работал, то дамы смотрели бы телевизор и пили чай. Если бы Эльза была немного старше, то она ходила бы в школу, а мы с Гердой шлялись бы по городу до окончания эльзиных занятий.

Но мы живем на проценты от доставшегося мне наследства и особо не жужжим. Вот и сейчас мы совершаем обычную предужинную прогулку по парку. Эльза просит мороженое, но Герда напоминает о предстоящей трапезе. Я до сих пор не пойму как можно "перебить аппетит".

А вот мы и дома. Макароны с сосисками варятся семь минут, четыре из которых приходятся на сосиски. За минуту приготовленное заправляется томатным соусом и сыром. Две минуты перед началом приготовления кипит вода, обогащенная солью и маслом. Итого десять минут. Плюс десять минут на трапезу.

- Эльза, хочешь мороженое?

- Нет, я объелась.

- А что ты хочешь?

- Телевизор.

- А ты, Герда, что пожелаешь?

- Завалиться с книжкой на диван.

И никто не спросит меня. Не спросит никто, чего же моей душе угодно. Поэтому я буду мыть посуду.

- Виктор, завтра в России День Победы. 9 Мая. Праздник.

- Да, дорогая. День победы одного фашизма над другим.

- Зачем же ты так?

- Эльза, кто победил в войне в 1945 году?

- Пап, ты мне еще не рассказывал.

- CCCP. Была такая страна, когда-то. Слава Богу, что ты никогда в ней не жила.

- Виктор, что с тобой, - Герда посмотрела на меня испуганными глазами, - что случилось, милый?

- Ничего, прости.

Я впервые видел ее такой. Впервые, после смерти ее матери. Впервые меня так занесло на повороте.

- Девочки, сыграем в дурака?

- Давай, папа.

- Тогда, мои дорогие, усаживайтесь на ковер, а я пока что принесу карты. Хорошо?

Я пошел в коридор искать обещанное. Ко мне подошла Герда.

- Виктор, ты сам не свой.

- Я не свой, дорогая, я – твой, точнее - ваш.

Герда! куда мы стремимся витиеватыми тропинками Центрального и лестничными вертикалями Риверсайд парков, широкими тротуарами Вест Энд и узкими пешеходными тротуарчиками Бродвея, мимо небоскребов и маленьких коттеджей, мимо черных и белых, желтых и коричневых людей? Куда?

Живем днями едиными, улыбками Эльзы и хорошей погодой, беззвездными ночами и вымытыми полами, негромкими шутками и вечерними телепередачами.

Вернулся от бухгалтера. Эльза красовалась перед зеркалом в новеньком платьице, а ты, одетая в рейтузы, в гольфе с засученными рукавами готовила. И радостно стало мне, и грустно. Почему грустно? Мне ведь хотелось поужинать в японском ресторане, а ты забыла...

- Садись, Виктор. Уже почти все готово. Пару минут осталось, - сказала Герда.

- Папа, тебе нравится мое платье? - спрсила Эльза.

- Да, Герда. Да, Эльза. Кстати, а что на ужин?

- Курица в лимонном соусе с пюре. Садись, - сказала Герда.

- Папа, а мы завтра пойдем в кино? Хорошо? – обратилась ко мне опять Эльза.

- Хорошо, Герда. Хорошо, Эльза.

Действительно вкусно. Но мне хотелось сашими.

- Герда, очень вкусно. Но, помнишь, мы же собирались сегодня поужинать в японском ресторане.

- Дорогой, я просто хотела сделать тебе приятное. Сюрприз, так сказать.

- Удалось, спасибо. Я лишь был удивлен. Но на то они и сюрпризы.

- У меня есть еще один. Но это, когда Эльза спать ляжет.

- Мама, что? Что? - запричитала Эльза.

- Станешь взрослой, узнаешь, - ответила Герда.

Да, до вечера. Но завтра - сашими!

Тарелки сложены, дочку уложили спать.

Неужели новая комбинация является сюрпризом, а не тратой денег?

Герда! все так противоречиво! С одной стороны - наша лень, с другой - мои свобода и безделье.

Из-за лени мы отказываемся от многого. Но так ли уж нужна нам эта величина? Много - слишком громоздкое для меня понятие, обширное и пустое. Микромир Нью-Йорка является для меня макромиром вселенной. К тому же, лень, моя лень действия.

Какой смысл превращать это горизонтальное положение бездействия в нравственный онанизм бессмысленного метания за новым ковром-самолетом в отдельно стоящем поезде электрички? Кто был никем, останется ничем.

Герда! мы с тобой случайные наблюдатели безликого сумасшествия окружающего. Почти ангелы.

Пройдя по городу, мы видим глаза, отливающие прозаком, наблюдаем за людьми, неспособными выплеснуть отрицательную и положительную энергию. А придя домой, смотрим в новостях репортаж об очередном убийстве.

Герда! в нашем мирке ничего не происходит. А должно ли? Эльза пошла в школу. Но разве это событие? Герда, пусты ли мы? Ведь влюбленность минутна. Восхищение непостоянно. Причем, мы уже несколько лет вместе. Дружно. Нас трое. Мы - семья.

Герда! почему ты мне раньше не сказала, что находишься в стране нелегально? Зачем я открыл письмо из иммиграционной службы, в котором говорилось о твоей депортации? Ведь появилась необходимость действовать, что-то предпринимать. А мы сильно это не любим. Особенно я.

Я проконсультировался с адвокатом, для чего - не знаю. Ответ знал заранее.

Герда! моя милая брюнеточка с огромными карими глазами!

Эльза! как я рад, что ты похожа на свою мать!

Герда! странно воспринимаются мною тоненькие идентичные кольца на наших, таких непохожих, безымянных пальцах. В Америке обручальные кольца носят на левой руке.

Герда! поженились бы мы, не будь того злочастного письма?

ПОКОЛЕНИЕ СПУСТЯ

Я родился в провинции. Там прошли мои детство и юность. Я, не гордясь, любил его - мой Киев.

Там, в одном из дворов Крещатика, я стал мужчиной. Мне было 14.

В те годы я упивался "Агдамом" на Большой Житомирской и попадал в вытрезвители.

В любом состоянии я мог найти дорогу от Софиевского Собора до "В Гостях у Бахуса" на Сагайдачного, проходя мимо дома Булгакова. Кажется, что о Сагайдачном нам рассказывали в школе. В школе, которую я постоянно прогуливал.

Прогуливал, фарцуя на рынке или бухая в подворотнях, или сношаясь в подъездах с четырнадцатилетней, влюбленной в меня, проституткой Яной. Естественно - бесплатно, она даже наливала.

А бывало, что пил водку, играя в карты (на деньги) в подземных переходах с уборщиками и лоточными барыгами. Пел и играл в подземных переходах, - зарабатывал.

Итак, провинция. Невозможный послечернобыльский воздух, отсутствие певчих птиц и желтые ободки луж. Блядующие с 13 лет девки, шестнадцатилетние наркоманы, безумные поэты и спившиеся музыканты.

Сколько было романтики! Как много я читал! Читал в школе на уроках, в троллейбусах, в метро, у памятника Владимиру.

Зачем я всё это пишу? Ведь ностальгии по Киеву - ноль. Ностальгия по молодому Даену отсутствует.

1986 - год первой любви, год первой измены - как с моей стороны, так и с ее (речь идет не о Яне, а другой девушке).

В том году на улицах не было детей, а окна были занавешены марлей. Боже, как нам хотелось жить! Пить! Ебаться! Читать! Писать! Играть музыку... И мы все это делали, иногда одновременно куря марихуану и запивая "Агдамом". Как мы часто тогда блевали!

Пишу и потягиваю водку. И думаю: откуда сентиментальность, морщинистый бородатый поэт? Откуда слезы на глазах?

Почему вспоминаю тот ужасный ядерный год?

Вот в чем дело: сегодня я был на дискотеке. Попал случайно: пригласили знакомые. За вход платить не надо было, вот и пошел. Не сидеть же (иногда по трое суток) безвылазно дома?

К чему я? Ага, вот: там было много подростков и людей постарше. Некоторые - почти моего возраста. Они танцевали и обнимались. Целовались и знакомились. Перекрикивали музыку. Я стоял в сторонке. Уже не провинциал, но взрослый мужчина, неспособный существовать в их ритме. Стоял, потягивая мартини, и думал: когда закончилась моя юность?

Я ликвидировался в течение часа... Вдохнул свежий июньский воздух и зашагал по направлению к дому.

ПРИЗЫВЫ

Господи, меня окружают нервные люди. Злые люди. Жестокие люди.

А старушка потом угомонилась, опустила голову в платочке, нашарила ключи в кармане и улыбнулась. А я заплакал. Горько-горько, Господи. Даже сигарету затушил своими солеными каплями.

И еще страшнее стало мне. И одиноко, как в ночном метро красивой девушке.

А люди xодили и смотрели на меня глазами недобрыми, разные человеки проxодили - большие и малые, xудые и толстые, мужские и женские, детские и сильные.

И взгляд иx осуждал меня, одинокого. Мол, сидишь, бездельник, на корточкаx. Возможно, общественный порядок, гад, нарушаешь.

А я отвечал им взглядом собачонки побитой. Да какой же порядок, когда общество такое злобное; какoй “общественный”, когда сиры мы даже с деньгами? И слово “общественный” для того и создано, дабы казалось нам, горемыкам, что есть у нас что-то большое и постоянно-потенциальное!

Оx, и напьюсь я сегодня! Господи, нет сил моиx вокруг озираться и оглядываться. Выпью чистой, белой родимой гадости, да забудусь сном грешника. А ты спусти ко мне, Боже, своиx ангелов, пусть полетают над телом моим дрыxнущим. А когда проснусь я, непомнящий, пусть улетят к тебе с отчетом мерзостным.

И не слеп, не глуx, и мое обоняние улавливает лишь запаxи пота да мусора...