© Анна ГЕРШАНИК


Проезжий Улисс

Осязая камешек-горошину
Черной глубиной немого рта,
Речь моя, начнемся по-хорошему,
Задрожим мурашками хребта.

На квадраты мраморные высыпем
Звонкое неровное драже.
Речь моя, начнемся - хрипнем, высипим -
Как не начинаются уже.

Каменное небо голос сплющило,
Высосало звук, и оттого
Нет ничтожней гласа вопиющего,
Нет благословеннее его.
 

Конструирую прибор ночного невидения,
Ночного неслышания голосов за стеной и рядом,
Ночного незазубривания к экзамену Катулла и Овидия,
Неблуждания по потолку воспаленным взглядом.

Главного инженера ко мне! Вылезает из щелочки
Господин таракан - носатая тварь, саботажник,
Одетый в песочного цвета мундир с иголочки
Щеголевато и в высшей степени авантажно.

- Извините-с… Уже скоро-с… Приводим в соответствие…
А сам сбывает крошки налево, пьет чай из лужи.
Каждая ночь превращается в стихийное бедствие.
"Не смотри, не слушай, - говорю себе, - засыпай, ну же!

Но скоро все будет иначе - нажимаешь на кнопочку,
Считаешь до двадцати, максимум - двадцати одного
И глядишь, как ласточки влетают в открытую форточку
И кружатся по комнате, не боясь никого.
 

У них где-то осень, и воздух больней
Впивается в глотку зубами предзимними.
Тяжелые тучи, как груды камней
Над школами, фабриками, магазинами.

В стекляшках-пельменных гудит мужичье,
Несут первоклашки зонты-гладиолусы.
У них где-то осень. И славят ее
С чужого, но все-таки милого голоса.

А мы улыбаемся, нам повезло.
К чему эти зонтики, куртки, галоши нам?
Мы в поисках точных и искренних слов
Мурыжим Цветаеву, треплем Волошина.

Но слово не найдено. Слово во мгле.
И вам не узнать, как, лучами проколото,
Дырявое облако жмется к земле -
Уже не от жара, еще не от холода.

Мой август - с поста отлучившийся страж.
Поверхность пролива ровна и тиха еще,
Но лето помалу теряет кураж,
Как небо - лазурь и как пляж - отдыхающих.

И я это лето оставлю, как дом,
Где трубы отпели и двери отхлопали.
Мне - скучный автобусный путь к Симферополю.
А слово? А слово найдется. Потом.
 

ЭКСКУРСИЯ-ДИАЛОГ

- Подойдите сюда. Садитесь!
Перед вами Антон Антонович.
- Комфортное немецкое солнышко
играет на полу в крестики-крестики,
фарфоровые фигурки румяных кавалеров
выгуливают по стриженой травке глупеньких дам.
Удобно ли вам в мягкой постели
с механической аккуратностью выстукивать
"Соловей мой, соловей"?

- Познакомьтесь: Евгений Абрамович.
Да, это точно Евгений Абрамович.
- Финляндия вызывает приступы клаустрофобии,
острые сосны царапают серое небо,
выскребая из него мелкий колючий снежок;
только чудь белоглазая и может жить
в этом пространстве, лишенном цвета,
где гремит между черных скал
непонятное слово "Иматра".

- А это Петр Андреевич -
так указано внизу на табличке.
- Одиночество не имеет лица, пейзажа, формы -
только голос, похожий на "занято"
в телефонной трубке времени.
Напишу вам, пожалуй,
пару строчек черкну, подпишусь:
"Верная Вам до гроба Анна Борисовна".
Может, вы найдете эту записку,
проходя мимо нас в темноте.

- А вот город Вологда,
желтый дом, где резной палисад.
Константин Николаевич рисует лошадь.
Константин Николаевич?
Не откликается. Рисует лошадь.
Что с вами, девушка? Куда вы? Постойте!
Эй, санитары! Хватайте ее - она не в себе!
Да, прикручивайте к стулу покрепче. Вот так.
Что же это вы, девушка? Отвечайте!
Отчего вы молчите, только сердцем стучите:
Никогда!
Никогда!
Никогда!
 

БАТЮШКОВ

И мнит, что слышит струй кипенье,
Что слышит ток подземных вод…

Тютчев

Бряцает бог на безголосой лире.
Закатом плавятся дома.
Как много понимаешь в этом мире,
Сойдя с ума!

Пускай иной идет на плаху
Иль странствует - не знать ему вовек,
Как любопытно вечность бьет с размаху
По голове,

Какие бездны смотрятся ночами
К тебе в окно!
А что былые песни отзвучали,
Не все ль равно?

Кувшин разбит. Слизнул осколки
Бездонно-черный рот.
Куда ты шел? Что нес? Как долго?
Кто разберет…

Уходят в небо тысячи ступеней.
Шепнули: "Лезь" - полез.
Но шепчет на ухо не спесь, не Бог, не гений -
Болезнь.
 

Прекрасный принц завел "to be or not…",
А значит, дело швах - не по пути нам.
Из всех семи мне неизвестных нот
Он выбрал ДО и прояснил картину,
Добавив ноту СТА и ноту ЛА.
Ну, как дела? Пока не родила,

Хотя могла бы. Вечность не порок -
А значит, не в моем распоряженье.
И то, что здесь мелькает между строк,
Окажется при сильном приближеньи
Стекляшкой пошлости, песком души -
Для вечности все средства хороши.

Принц выслан в Данию - на корабле
В сопровожденье пары гильденстернов.
Пускай твердит: "Совсем проела плешь…
Да хрен ли в ней? - законченная стерва…"
И, жидкой прядью плешь свою прикрыв,
Уходит в пиво-водочный заплыв.

Я ненавижу собирать цветы:
От них разит безумием и сеном.
Светило, оборвавшись с высоты
И напоровшись на антенну, село.
Театр уж пуст. Сгустилась тишина.
Ни драмы, ни романа. Сплю одна.
 

СТАРЕЮЩАЯ СОЛЬВЕЙГ

Почему-то хочется вновь и вновь говорить с тобой,
Зная, что ты не слышишь, ты далеко.
Слова закипают в горле, торопятся наперебой
Выкрикнуть очередную пошлость, сдобренную тоской.

Все же любовь удивительно нехороша -
Ни ума ни фантазии - переходящий шаблон.
И главное, непонятно: то ли поет душа,
То ли прима-сопрано насилует голос, и он

Тянется над побережьем - звучен, но до смерти стар;
Подкидываешь его вверх - он камнем падает вниз.
Но как остановишься? Пою. Зритель устал.
Зевает привязанный к мачте проезжий Улисс.

Ждать не имеет смысла - старух не хотят
Друзья скандинавы, не только мой милый Пер:
Приятель Генрик - в соплях с головы до пят,
Приятель Эдвард - во власти каких-то химер.

Подружки опротивели: что ни судьба - желе,
Патока чувств, томленье, воск ночника…
Пенелопа ткет, Лорелея сидит на скале,
Ифигения плачет, Ярославна кычет. Тоска
 

Слышишь, у нас небо кипит -
В тучах снега топятся.
Ем серый хлеб мерзлой степи
Из окошка автобуса,
Хлеб, ноздреватый от мертвых трав,
Штриховой - снежинками.
Слушай, а Чаплин, выходит, прав
Со своими ужимками,
Тросточкой, котелком, цветком:
Мир - черно-белый синема.
Даже глаза твои кажутся в тон
Серыми, а не синими!
Горло души снегом першит.
Стали пейзажи плоскими,
Потому что воздух прошит
Точками и полосками -
Растром господним. Твержу слова -
Словно метры обходчица -
Еле мертва, еле жива.
И умолкать не хочется.
 

ХУДОЖНИК ДЕНИСЕНКО

Плохой художник Денисенко
Рисует пошлые пейзажи.
Он пишет море на продажу
И с той же целью - небеса.
О, плоские, тупые волны!
О, перламутровые степи!
О, чайки! Чайки! Чайки! Чайки! -
Пускай заткнется Ричард Бах.

Есть у художника бородка,
Есть у художника беретка
И есть особый блеск во взгляде -
Он так художнику идет!
И тот, кто шляется без дела,
И даже тот, кто пьян изрядно,
Поймет, что перед ним - художник,
А не какой-нибудь маляр.

Художник продает картины,
Точнее - трупы побережья,
Тела знакомых с детства улиц,
Убитых кистью наповал.
Ему бы киллером работать,
Когда бы он писал портреты.
Чем эти руки пахнут? Смертью!
Во что макает кисть он? В яд!

Из года в год на том же месте
С женой, настолько пожилою,
Что дальше пожилеть нет смысла,
Он продает свои холсты.
Плохой художник Денисенко -
Уверена - и сам не знает,
Что врос в пейзаж, стал частью мира -
Правдивейшим его штрихом.

И в этом качестве он вечен,
Неизъяснимо совершенен.
Он так прописан, что восторга
Я не сумею удержать!
Плохой художник Денисенко
Не стал творцом, а стал твореньем,
И Бог его нам, между прочим,
Не продал - просто подарил.
 

Я тень. Меня нет.
Осип Мандельштам

Я еще отбрасываю тень
За далекий тридевятый день,
За ближайший тополь, на снега,
На четыре маленьких шага.

Я ее бросаю, но она,
Тяжестью моей заражена,
С каждым взмахом - как мешок камней -
Ближе, ближе падает ко мне.

Тень моя, мой черный человек,
Проползает полосой от век
До бровей, от носа до виска.
До чего ж ты угольно-резка!

Липкая тварюга, желчь змеи!
Мне тебя не скинуть больше, и
Мой зрачок, как будто бы ножом,
Этим черным светом обожжен.
 

Скифская степь, где теперь проживают хохлы,
Дует в нас холодом, запахом рыбы, халвы,
Яблок, подсолнуха, дыма, горилки, футбола,
Жалким остатком гремевшего прежде глагола.

Ветер, протяжный, как малороссийская речь,
Свищет мне в уши, но я постараюсь сберечь
Русскую речь под верблюжьим седлом алфавита -
То, что даровано свыше, с рожденья привито.

Родина вытолкнет прочь, разбредутся друзья,
Враг позабудет, кому-то другому грозя,
Но сохраню эту речь, чтоб однажды по-птичьи
Выпорхнуть в неразличимом пока далеке,
Слово пропеть на забытом уже языке
И ощутить на губах холодок безъязычья.
 

Воздухоплаватели были сродни ангелам:
медленно и бесполезно
кружились они в синем небе,
не смели, будучи частью природы,
спорить со стихией,
но улавливали хрупкими крыльями
каждое ее движенье, каждый вздох,
бережно раздвигая сгустки воздуха
насекоможужжащим винтом.
Воздухоплаватели,
утренние бабочки-однодневки,
недолговечные приметы чьего-то детства,
ветром вас всех посдувало, что ли,
или насмерть перечеркнуло
коротким, как удар спички о коробок,
прогрессивным словом
"летчик"?
 

ПАМЯТИ МАРСИЯ

Желтая флейта, поющий тростник…
Этот напев сам собою возник
Из сочетания слов.
Ветер подул - и послышался свист,
Будто играет воздушный флейтист
Меж почерневших стволов.

Мой похотливый коричневый друг,
Взгляд твой беспечен, мотивчик упруг,
Свищешь себе же во вред -
Вон на пути твоем легком стоит
Мстительный гад, записной фаворит,
Мраморный бог-кифаред.

Что ему твой непонятный язык?
Вой - его голос, и взгляд его - зырк.
Щурится исподтишка:
Кто здесь не верит в его торжество?
Кто недоволен? Кто ценит его
Ниже печного горшка?

Ты, ради песни не рвавшийся в бой,
Чтивший Вэрлэна, ценивший Рэмбо,
Шкуры не смог уберечь -
Вот она свищет на теплом ветру.
Музыка флейты - смертельнейший труд,
Перекрывающий речь

В этой кумирне, где "петь или жить" -
Выбор. Над солнцем горгона кружит.
Гидра в пруду разлеглась.
Змей выползает из черных колец.
Рыщет рычащей эпохой стрелец -
Страшен, полутораглаз.
 

Спи, души не береди.
Ночь, большая, как соседка,
Ловит звезды мелкой сеткой
Шевелящихся гардин.

Засыпают корабли,
Отдыхая от погрузки.
Кто-то говорит по-русски
На другом краю Земли.

Спи. В подушку не реви.
От любви до нелюбви -
Лишь мгновение, но это
Не про нас. Усни скорей:
Вдруг не сможет жить планета
От одной слезы твоей?
 

ДЕТИ

Дети Агари давно негодуют на нас:
Так, пустяки - перепалка из-за наследства.
Только и слышишь, что снова взорвало фугас
Их навсегда оскорбленное предком детство.

В нашей песочнице - свара из-за песка,
Из-за лишних куличиков, из-за ведерка.
Кто виноват, что земля тесна, узка,
Что стирает нам души своей каменистой теркой?

Слыша проклятья, спешат из соседних дворов -
Слезшие с пальмы, с печи, от станка, от сохи ли -
Дети чужих матерей, и горит, суров,
Взгляд отчужденья - в спину детям Рахили.

Что это: детский мир или детский дом?
Слишком жива голова на заточенной палке,
Черные мухи летают с таким трудом,
Будто пришиты к воздуху нитками Парки.

Где мне укрыться от детских звериных лиц,
От ударов кипящей недетской злобы?
Разве лишь там, где в высокой траве разлеглись
Самые мирные дети - дети Ниобы.
 

ДОЙНА

Наши цвета - золотистый, коричневый, бежевый -
Жареный лук, румяная рыба, хрустящий вечер.
Беженка, сидя в золе, повторяю: "Где же вы? Где же вы? Где же вы?"
Слышится: "Где же я? Где же…" Не части - осколки речи.

Это жаргон, то есть идиш - немецкого пасынок.
Отчим посмотрит прищурясь - и слово сожмется в кричащий от страха холодный комочек.
Сколько веков мы служили рудой для потных побасенок,
Для показательных пыток, и порок, и прочих примочек?!

Красным покрасили горло нам, спины - малиновым,
Синим - лицо и губы, желтым - грудь и плечи.
"Либо вы, - нам говорили, - сдохнете к дьяволу, либо вы
К дьяволу сдохнете". Крыть оказалось нечем.

Сдохли. Умерили жесты, картавить бросили.
Воздух очистили от чесночной вони.
Лексику освободили от "цигэле", "фидэле", "фишэле", "фейгэле", "мамэле", "Йосэле",
Чтобы арийской фене не тушеваться на этом фоне.

Те же, кто по недосмотру случайно выжили,
В южной стране одичали, оближневосточились, ожесточились.
Лучше ли, хуже ли стали они - не знаю - ниже ли, выше ли.
Стали другими. Не нами. А мы, значит, стали - ничьими.

Нас больше нет. Мы свое отдышали, отпели, отбегали,
Отторговали, отпрыгали птичьим поскоком нелепого танца.
"Люлэньки, Йосэле, майн либер кинд - кляйн качкэле, фишэле, фейгэле…"
Спи, нерожденный малыш. Спи, мой милый. Не вздумай рождаться.
 

Иногда вдруг кажется, что руки
Стали плавниками. Оказалось -
Им знакомо каждое движенье
В темной, как забвение, воде.
И тогда я думаю, что стоит
Выпрямиться, вытянуться, словно
Капля ртути - превратишься в рыбу
С тусклым металлическим лицом.

Милый, понимаешь, я ведь - рыба.
Я владею тайной хладнокровья
И секретом вечного молчанья,
Стоящего суеты и слов.
Убери свои пустые сети!
Мне дано подобие полета -
Даже в этом я, простая рыба,
Ближе к небу Божьему, чем ты.
 

РАЗГОВОР С ПЕДАГОГОМ

- Эй!
- Девочка, не надо так кричать.
- Я никогда не буду на Боспоре?
- Ну, почему же? Путь туда далек,
Но, вопреки всему, не бесконечен.
Моря имеют свойство омывать,
А значит - подразумевают сушу.
Недели за две, если повезет…
- Ты в Киммерии был?
- Я там родился.
Холмы и травы - больше ничего.
- Как ничего?! Такого быть не может!
А золото, лежащее вдоль рек?
А скифы - эти кожаные люди -
Их сотни?
- Миллионы, даже тьмы.
- Ну вот! А ты сказал…
- Я не учитель,
А педагог. И я вожу тебя
Путем коротким - в школу и из школы,
Дорогой охраняю от собак,
От грязных посягательств педофила.
А что лежит по сторонам пути
На дальнем или близком расстоянье -
Меня не трогает.
- Так жить нельзя!
Ведь это рабство.
- Ну конечно, - рабство.
- Да нет же! Рабство - косность, узость, смерть -
В значении духовном!
- Может статься.
- А мне учитель говорил о том,
Что есть на свете чудеса такие,
Что и не снились нашим мудрецам!
О смелых и отважных мореходах,
Открывших столько островов и стран,
О людях со свиными головами,
О змеях, пожирающих суда,
О том…
- Пусть говорит, как можно дольше.
Я посижу в тени, в углу двора,
Затылком опершись о твердый камень,
И подремлю. А может быть, схожу
Куплю вина - вчера заначил драхму,
Когда хозяин - твой отец - ушел
Куда-то. Так что пусть учитель
Болтает, отрабатывает хлеб.
- Ты просто раб!
- И то…
- Я - не рабыня!
Я выучусь считать до десяти,
И вырасту, и совершу открытье!
Ты слышал? Я открою что-нибудь!!!
- Откроешь…
- Ты мне, кажется, не веришь?
Ты думаешь, я просто так?… Но знай -
Я стану взрослой…
- И сыграешь в ящик.
- Я…
- Не кричи. Тебя учитель ждет -
Пойдем, Пандора.
 

ПАТРИОТИЧЕСКОЕ

Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

Иосиф Бродский

Я не хочу больше быть одна
В городе, размазанном вдоль пролива,
В городе, где запахи плохого вина
Вытесняет лишь вонь дешевого пива,

Где нет даже струн для гитары. И я
Буду пожизненной старой девой
Или женой безработного пролетария,
Не упускающего права налево.

Здесь даже природа способна вызвать истерику:
Летом - жара, зимой - дожди и туман.
Лермонтов как-то увидел нас с того берега
И только за это проклял Тамань.

"В будущем году, - зарекаюсь, - в Ерусалиме!"
Только каждый раз почему-то
Вязну в осенней хватающей за ноги глине,
Глупо теряю дни, растрачиваю минуты.

Было. Разговорились. Он: "Кокетство".
После - две строчки (смотри эпиграф). Смолчала.
Если к экзотике привыкаешь с детства -
Рай покажется не слаще вяленого мочала.

Не объяснишь - не поймет. А всё книги -
Голдинги, чеховы, ричарды бахи!
Не они - сложила б из каждой руки по фиге
И загоняла на рынке турецкие рубахи.
 

Нашу бухту парусник Грэя минует. И все же
Пара-другая ассолей топчется на берегу.
Приезжие узнаются по сожженной до запаха коже,
Так что эти - местные, хотя утверждать не могу.

В их спокойствии - что-то эпическое, неземное.
Осветленные волосы - словно из мрамора! - не дрожат.
Их не трогают заботы, давно управляющие мною,
Им и в голову не приходит суетиться, куда-то бежать.

Я завидую: хоть бы кусочек их бессмертной души нам,
Веры в чудо, в детство, преданное нами давно!
Их здоровые парни уводят к большим машинам -
Не иначе, друзья заботятся: становится темно.

Они уходят. Я вижу: мерцают упругие спины,
Темнота расступается, обнаруживая изначальный брак.
А я разгребаю ночь, как покойник - могильную глину,
И долго оттираю с кожи налипший полуночный мрак.

Грэй, гляди веселей! Как мушкетерской шпагой,
Покалывай море не знающим устали веслом.
Спи, Александр Степаныч - ты не зря изводил бумагу
И затягивал нам души гордиевым морским узлом!
 

Неожиданно смолкли цикады,
И взорвавшая слух тишина
Прогудела по небу раскатом,
Осеклась, натянулась шпагатом
И в тяжелую землю ушла.

По траве пробежали мурашки,
Груши сморщились, выпустив сок.
Ветер. Запах прогорклый и тяжкий.
От сентябрьской фаянсовой чашки
Откололся неровный кусок

И осыпался с хрустом негромким,
Словно смятый в гигантской горсти.
Оглянулась: повсюду обломки
Щерят зубы, их острые кромки
Жгут ступни. И домой не пройти.
 

Октябрь уж насупил…
Пушкин

Жовто-блакитный октябрь. Патриоты в экстазе:
День независимости растянулся на месяц
Во исполнение сладостных, утонченных фантазий,
Во усыпание золотом самых загаженных лестниц.

Лишние мысли стряхну, как лишние слоги.
Вымою яблоко серой холодной водою,
Кину безногому - пусть исцелится безногий,
Пусть не трясет под окошком башкою седою.

Что мой сосед? Обзавелся новой соседкой -
Значит, охота ему. Мне-то что, скажите на милость?
Нет никого - друзья разошлись, солнышко редко,
Пруд запаршивел, ручей пересох, мельница развалилась.
 

Майская ночь - та же смола: тонешь и тонешь,
Хочешь достать твердое дно - только напрасно
Тычешь ногой, словно клюкой, в вязкую толщу.
Черная ткань, красный подбой… Веришь, что красный?

Злой огонек - глаз корабля - смотрит с угрозой
Прямо в окно, будто сверлит стеклышком взгляда,
Будто хрипит: "Хочешь со мной? Хочешь в матросы?"
Прячусь в смолу. "Нет, - говорю, - лучше не надо".

Цокот часов, пляска секунд, черная стружка
Льется, шипя, из-под резца тоненькой стрелки.
Сверху звезда тупо глядит в грязную кружку,
В мятый конспект, бывший вчера вместо тарелки.
 

Ассистент Пидгорняк из Ивано-Франковска
Как-то уж очень упорно на меня не глядит
Ни по-человечески, ни даже по-мужиковски -
Вообще никак. Будто вынес вердикт

Без права обжалования. Оловянным взглядом
Окидывая аудиторию, не видит меня в упор,
Хотя вот она я - мое место рядом
С кафедрой. Но нельзя - таков приговор.

Пидгорняк читает украинскую литературу,
Читает по брошюре, начинает со "Слова о полку…".
Не считает меня дурой, поскольку дура -
Существо одушевленное. Это ясно и дураку.

Выражается языком Павло Тычины,
Думает - что языком Шевченко. Сам -
Такой аккуратный симметричный мужчина
С предрасположенностью к идеологически вислым усам.

Сталкиваемся на улице. Останавливаюсь, внятно и
Громко говорю: "Шолом алейхем, пан!"
Пидгорняк покрылся багровыми пятнами
И мелко кивнул. Хорошо еще - не упал.

Ну что, разглядел? Разнюхал глазами? Не
Вырвало? Душа не отправилась в рай?
Мы во вторник с ним встретимся на экзамене,
И он устроит нашему курсу "юденфрай".
 

Над нашим домом стоит тишина -
Звенящий желтый живот.
Что может быть лучше пива и сна
Для каждого, кто живет
Под этим куполом духоты,
Под сводчатым потолком
Треклятого солнца? Послушай, ты
Мне, вроде бы, незнаком.
А это повод связать узлом
Бездарный полдневный час -
В рамках борьбы с этим сонным злом
Внутри и снаружи нас.
Но у тебя вытекает пот -
Горше моря и слез -
Теплыми капельками из-под
Черной травы волос.
Спи, разваливши бессильно рот
Надвое. Я одна
Буду спасать этот город от
Расслабленности и сна.
Полдень. Сиеста. Украдкой сыпь
Время в пространство, дли
Эти расплавленные часы -
Клейкой слюной Дали.
 

Надвигается лето - вишня, черешня, груша -
Храм, что в девять месяцев выстроен, в три - разрушен.
Обрастаю жизнью, ее волокнами, голосами,
Забываю наказы: летом готовить сани,
Не родиться красивой, честь беречь смолоду, не задаваться.
Ну кому моя честь нужна будет лет через двадцать?

Надвигается лето - груша, вишня, черешня -
Чтобы выпить меня до дна, до основы грешной.
Лето - шашки: по черным клеткам, от тени до тени,
Пробегают люди, зацикленные на теме
"Три прыжка - и в дамки!" - за кружку теплого пива
Или с мола башкой - о зеленый язык залива.

Надвигается лето - груша, черешня, вишня.
Попыталась уйти в себя, но поспешно вышла,
Потому что и там - навесные лучи, эстрада,
Торжество земледелия, усики винограда.
Так гори все огнем! Обгорай возле водной кромки.
Слушай шелест чешуек морских - змеиный, негромкий,

Чтобы после понять, отрешенно бредя по пляжу:
Лето - битые стекла, фантики от грильяжа,
Мишура, облезшая клочьями позолота,
Перебитые крылья, негодные для полета.
Проигралось дотла - без надежды на выигрыш, вдрызг! И
Вишня, груша, черешня - косточки и огрызки.
 

Позавчера по городу проскакали скифы -
Напугали девочек, озадачили братву, потревожили ментов.
В городе подскочили цены, взлетели тарифы,
С прилавков исчезло мыло дешевых сортов,

А также спички и соль. Кочевники без стесненья
Попытались уйти в Тамань, но были там
Задержаны пограничниками до выяснения
И придания рожам соответствия паспортам.

Греки, напротив, высадились интеллигентно да так и
Осели по прибрежным барам, обещая через год
По заказу местной диаспоры станцевать сиртаки,
Устроить игры, а после выступить в поход

На кафешку "Троя", чтобы освободить Елену -
Официантку, переманенную с месяц тому
Менеджером "Трои" из кафешки "Спарта" или "Микены"…
Так и пьянствуют до сих пор: ни сердцу, ни животу, ни уму.

Сарматы разбежались по близлежащим селам,
И грудастые девки таскали из дома в дом
Молодых сарматиков - кривоногих, шустрых, веселых,
Покуда сарматы не съехали шумным гуртом

Под давленьем армян, евреев, генуэзцев, татар,
Казаков, турок, русских, украинцев и т.д.
Теперь понимаешь, насколько мой город стар?
Как он мучим ветрами, временем, отраженьем в воде,

Солью в морских суставах, горечью тополей? -
Так старик сидит при дороге - ослеп, оглох. И
Наша издерганная эпоха кажется чуть веселей
На фоне его кровавой, тревожной, больной эпохи.
 

Понимаешь, живу в Зурбагане, бегаю по волнам,
Спотыкаюсь о гребни, скольжу на склонах.
Этот город предан земле, а значит нам -
Сторониться привычек его приземленных,
Улиц кривых, мелеющей летом реки,
Колючих торговок семечками, сочных торговок вишней.
И я, вынимая хлеб из его равнодушной руки,
Чувствую себя не третьей, но все-таки лишней.
Убегаю в море, но скоро перехожу на шаг,
Потому что страшно остаться одной в водяной пустыне,
И в груди завывает громче, чем ветер в ушах,
Тоска по дому, где ужин одиноко стынет,
Где мама пишет записку: "Погрей еду,
Вымой посуду, будильник поставь на восемь".
Даже не думает, что, может, я не приду,
А ведь ей прекрасно известно, где меня черти носят.
Но она почему-то знает, что я все равно вернусь:
Не уплыву с матросами, не заблужусь, не сгину,
Не отправлюсь кормить медлительных, как время, медуз,
Продырявив с разбегу морщинистую морскую спину.
 

Ветер падает сбитый и уже не может подняться.
Люди скажут, что снова виновна одна из наций.

А нам-то что? Мы с тобою, гуляя, случайно запилим
В то, что было когда-то ветром, но сдохло и стало штилем.

Мертвые лапы наколоты на траву. Неподвижно пузо,
Сдувшееся, как купол выброшенной на берег медузы.

И движенье дается с большим трудом, когда стремишься
Пробраться сквозь сведенные смертью грудные мышцы.

Подожди, я устала… Давай посидим, мне дышать уже нечем.
И ты тоже дышишь с трудом, и кладешь мне руки на плечи,

И соскальзываешь правой куда-то ниже. И пахнут медом
Горьковатые, по краям шершавые губы. Постой… При мертвом!…

Послушай, это как-то уж слишком по Дарвину: на фоне трупа -
Биение жизни. А впрочем, ты прав - медлить просто глупо…

И наше дыханье врезается в небо легко и приветно
Пока еще слабым зародышем возрожденного ветра.
 

В ГОСТЯХ У ДЯДИ МИХАИЛА ГРИГОРЬЕВИЧА

Моя бабушка была бы жива - не узнала б сына.
Он сидит, привычно потеет и смотрит видик.
Говорит с таким акцентом, будто бы Украина
Оккупировала Иудею еще при царе Давиде.

А какой был мальчик! Шахматист и гимнаст - бывает.
Комсомол, институт, песни, подпольный иврит…
А теперь он вечерами с другом козла забивает
И со мною, к счастью, почти что не говорит.

Бабушка, спи. Вон отец твой уснул в домзаке.
Вон твой брат допивает перед смертью трофейный шнапс.
Вон твой прадед. Его на веревке ведут казаки,
Чтобы там, за селом, спасти Россию от нас.

Вон какие-то прочие - лица, как камни, стерты.
Можно складывать груды развалин - портрет эпохи.
Кто их выпустил в мир? Зачем? Из какой реторты,
Позабытой на Земле еще при царе Горохе?

Спите все! Не тревожьтесь: вы жили и умирали ради
Внуков своих и детей - ради будущего. И оно
Душной ночью в виде меня и растолстевшего дяди
Потихоньку потеет, зевает и смотрит кино.
 

Сегодня вечер распался на красные дольки:
Кто-то делил апельсин за тучей, только
Не удержал - и, расплескивая всюду золото,
Апельсин раскололся о линию горизонта.

Там теперь, наверно, вмятина метра два глубиной -
Остывающий шрам на затылке коры земной,
Темного неба обугленный с краю ситец,
И колхозник дает интервью как очевидец.

Это лирика, это слова, но нельзя иначе.
Я давно излечилась от детства: уже не плачу
При виде мертвой птицы, прохожу стороной, но
Все еще не умею думать об этом спокойно.

Не умею, а надо. "Надо" - такое слово.
В гости жду доброго - получаю, естественно, злого,
По-рыбьи скользкого, но слишком рукастого для рыбы,
Отправляю его восвояси, откуда прибыл,

Запираю комнату, отгораживаюсь от зимы и лета.
Да, конечно - лирика. Но мне важно знать, что где-то
Бабка-колхозница прячет в подпол глубОко
Большую банку еще теплого апельсинового сока.
 

Каждый вечер солнце садится в степь,
Прожигает, просверливает почву, step by step
Погружается, радуется тому, что ночь подошла:
Только так и можно отдохнуть от собственного тепла.

Господин Коперник и прочие все господа!
Вы же звери: вы знаете, что вода -
Соединенье молекул, что огонь - не газ,
Что светильник разума подпитывают, чтоб не угас.

Только здесь, на краю земли, в начале зимы
Отмирает разум. И видишь сквозь клочья тьмы,
Как солнце ворочается в глубинах, как горит вино
И как ласточки падают зимовать на морское дно.
 

Все-таки в этом городе что-то есть,
В вывернутых наружу, как потрошеная рыба,
Двориках, в постоянных мыслях "успеть до жары бы",
В том, что успеть невозможно. Повсюду здесь
Солнце и ветер. Живу между двух морей,
Между двух государств, на две стороны халтуря,
В очаге десяти культур и блаженного бескультурья.
Видимо, не уеду - стану скорей
Высохшим деревом, дальним дымом в степи,
Запахом глины, ветром из Хохластана,
Пылью, водой, собакой на ржавой цепи,
Рыбой… Пожалуй, рыбой скорее стану.
Чтобы лежать на темной живой волне,
Брюхом до влажного блеска ее засалив.
Чтобы твои корабли, отплывая, мне
Что-то кричали длинными голосами.
 

От кофе кошки Мандельштама
До чай собаки Пастернака
Разверзлась яма-панорама,
Где все непрочно, все инако -

Живые неживые лица,
Эллады мраморный осадок…
Зачем на них толпа дивится
Из нынешнего зоосада?

Я тоже, лоб прижав к решетке,
Глазам затравленным не веря,
Гляжу с тоской амикошонки
На их недостижимый берег.

Там от обложки до обложки -
Эпоха чередой обложек.
Там чай собака кофе кошке
Свою вину простить не может.

Вас, усмехнувшись нагловато,
К ногтю затребует сановник,
Ведь вы ни в чем не виноваты,
Вы непростительно виновны -

Вы, время на слова растратив,
Пытались немоте перечить.
Вы нас, как будто меньших братьев,
Учили человечьей речи.
 

Первый жук - первый весенний жук -
По степи первый вершит пробег.
Погоди! Разве тебя здесь ждут?
Кто обрадуется тебе?

Ты пока - первый, один, Адам.
Не спеши - Ева, друзья, родня…
Семенит. Если совет подам -
Не послушается меня.

Может, взять - время схватить за хвост,
Удержать режущий мир клинок?
Ты ведь жук, ты далеко не прост -
Ты усат и членистоног,

Ты несешь крепкий овальный щит,
Ты в броне - весь с головы до пят,
Под тобой тяжко земля трещит,
Над тобой облака летят.

Если жизнь вылезет из орбит,
Скрежетнет, сверзнется в жидкий мрак -
Значит жук с курса земного сбит,
Не бежится ему никак.

Скарабей солнечный лепит шар,
Майский хрущ в воздухе звук растит.
Жук, беги, время к груди прижав,
Торопись на своих шести.

Пусть на мне смерть нарисует знак.
Пусть мой дом по уши в пыль врастет -
Только б знать - тленом, золою - знать,
Что творится круговорот.

Видишь, друг - тучи свернулись в жгут.
Чуешь, друг - солнце над нами жгут.
Слышишь звук - волны землей пошли.
Это жук - первый весенний жук -
Рассекает лицо земли.
 

Мы умели плавать, рыбу ловить, водить суда.
Мы росли у моря под пенье пенное нереид.
Мы смотрели, как зарастают рыбою невода,
Как вода вечерами на западе бездымным огнем горит.

Танцевал Дионис. Из ягод струился сок.
В небесах дырой чернел левантийский глаз.
Белопенный бессмертный змей выползал на песок
И, дробясь, кропил соленою кровью нас.

А теперь вокруг только конское ржанье и конский пот,
Гоготанье кочевья да в воздухе свист камчи.
Горьковатый и пресный ветер монотонно поет
Бесконечный мотив. Не перебивай. Молчи.

Кривоногие боги. Расплющенный небом шар.
Постоянный, бесцельный ток по степи гнедой.
Вороные ночи, когда в темноте шуршат
Километры травы, притворяясь морской водой.
 

• • •

дизайн упаковки москва . дреды безопасные . Таблица химические реактивы.
Hosted by uCoz