Анатолий ГОЛОВАТЕНКО ©

 

Картография зяблой тверди

 

…Лучше плыть пароходом, качающимся на волне,

участвуя в географии, в голубизне, а не

только в истории — этой коросте суши.

Иосиф Бродский

 

…Внутренний человек имеет свою географию…

Антонен Арто

 

Примитивные карты мира имелись уже в Древней Вавилонии.

Словарь античности

 

…Географические карты тоже бывают краплёными.

Неуспешливый шулер

 

 

 

О косоглазии Страбона

География начинается сразу с двух полюсов и заканчивается в маленьком полисе Амасии, что на Понте. Там некогда родился мальчик, прозванный Косым — Страбоном. С тех пор география косит — то под науку, то под литературу. Меридианы путаются вокруг Гринвича, параллели сугубо фиолетовы в сознании всякого российского тинейджера, а брать обывателя на понт байкой о шарообразности Земли можно было лишь во времена Парменида или Колумба, который убедительно доказал: движение по солнцу приводит не в Индию духа, а только на Запад, причём довольно дикий.

После многое округлилось, но остался скользящий по поверхности магического шара взгляд — косой, именно тот, которым Пастернак измерял свой возраст. Косым дождём над родной страной прошёл Маяковский, юные соотечественники продолжают косить от армейской службы, алкаши косеют от пары стаканов скородельного пойла, американские клерки размахивают газонокосилками. Анатомические атласы почти не отличаются от географических.

Однако был ведь Страбон, который верил, что Гомер разбирался в географии лучше, чем применивший коническую проекцию картограф Клавдий Птолемей. Конус норовит обернуться воронкой, и тогда можно проворонить чувство места и не заметить, что время мстит реже, чем мстится.

География выросла из литературы, туда она и возвращается. Косоглазие здесь не помеха, а просто способ начертить проекцию, в которой неровные строки легко укладываются в сетку синих линий на забытой карте. Это, впрочем, уже почти живопись.

Москва. Март 2002 г.

 

Краткая история искусств и других ремёсел

***

Мачос да махи — не хватит длины мачете,

чтобы из раны почётче достать полотно.

Если ныряешь — хотя бы почувствуй дно.

Почётно почить в раке.

Музейная кража — позорнее,

чем обосраться в драке.

Озёрная муза смущает и тех, кого вы лечите,

доктор Чехов. Цели, как водится, горние.

Позируешь — будь проворнее.

Промахи, впрочем, простительны —

Мстительны посетители.

Чёт или нечет —

искусствовед пролечит

лакуны в тексте Ригведы.

Что, банкомёт ещё мечет?

Трудно себя проведать

между тремя выставками.

Сделаны ставки — истово,

но чуть выспренне.

Плотно стучат костяшки.

В стакане дрожит вино.

Съели каштаны-фисташки,

и портвейн — не совсем перно.

В Каннах — предсмертный Феллини.

Ваяет загробный Вучетич

памятник Глазунову.

Кто плывёт — не избегнет течи.

От Веласкеса до Пикассо —

всего-то десяток линий

да пара издомов каркаса.

Стоводичка ищет иного,

но в Чехии Казанова

вновь разливает реки —

раз уж каналов под старость совсем не дано.

Время оно — ещё не оно.

В Испании — тоже абреки.

Вместо рамок — то клейма, то греки,

Портреты опять не в кассу.

Пейзажи — гляди за окно...

Это, простите, живопись,

а завтра покажут кино.

Выместить злобу — и вымесить

из самой банальной глины

банановую страну.

Палёная водка — от сплина.

А дальше — совсем ну и ну.

 

***

Близорукий щурится: где предел?

Зоркий целится — наповал...

А, быть может, всего лишь задел —

для тех сирых, кто уповал,

для тех щуплых, что жили на ощупь,

для всех тех, кто уже не у дел,

но в делах так и не побывал, —

всё, наверное, много проще.

Росчерк, прочерк — синеют бланки

неотправленных телеграмм.

Усмехаются криво из рам

те, что сбили прицельные рамки.

 

***

От войны к войне прибавляется вони —

все отечества ныне в опасности.

Офицеры дежурят при телефоне,

генералы добились ясности,

дурно пахнут солдатские гимнастёрки,

лица выцвели, ноги стёрты,

были асами — стали шестёрки…

И молчат полковые пасынки.

 

***

...У ворот тюрьмы Фауста встретил Вагнер.

Народная книга

Пороки привычны, но вновь не рифмуются с роком,

и некому зыркать бдительным оком

в отсутствие главного прокурора.

Беглым зекам — по хую сроки,

позоры, зазоры, обиды, уроки —

жизнь без узора, смерть без укора.

Не стой под стрелой, не пизди без упора,

на бедро не клади “стингер”.

Чуть белёсы стихи, и не в мазу строки.

Что строчит — пулемёт или бабушкин “зингер”?

Пара трюков, три силы в факире…

Вагнер знал, что полёты валькирий —

это не выстрелы фауст-патронов.

А июнь — это месяц не без урона.

Десять дней кирять, закусить пюре,

а в тюрьме охранников, что в тексте тире.

Лотерея без промахов — мы не в тире.

Что утратили — употребили,

порадели, растеребили.

И не бойтесь данайцев в снятой квартире —

опасайтесь лишь тех, что не смели прийти

без даров, но с улыбкою тароватой.

Жаль, донатор уныл и немного кретин.

Под окном тихо лыбится снулый топтун.

Тополь, хлопья, окатыши ваты.

Ватман бел — но черно виноватым.

Тать в ночи — это всё же не Фауст с утра.

Лучше выпить воды, раз такой колотун.

Кукарекать — привычка святого Петра.

Но попойка в ништяк — значит, выпьем, забудем.

Не останется снов, но словами прибудем.

 

***

Скажем, мне бильярд — отращиваю глаз.

Шахматы — ему. Они вождям полезней.

В.Маяковский

 

Вёрстки, тексты, ненужная правка.

Я легко избавляюсь от боли.

Маяковский — в бильярд. Вожжи — голи.

Чуть устал, но не выгляжу Кафкой.

Пару строк — да и то для затравки.

Раз бильярд — так о борт карамболем.

Был заправским — пропах алкоголем.

Вечность — в поисках грязной канавки.

Верность выискать — скучно без ставки.

Паустовский в Мещере без травки.

Пастернак разорвал аорту.

Выставляю — а дальше по фарту —

Будь — не будь. Кто-нибудь да азартен.

Этот шар — лучше к пятому борту.

 

Союз постсоветских писателей

 

Вильям Шекспир, не тряси понапрасну копьём —

не оценят, лишь сделают фильмы.

Мы за здравие Мэри давно уже пьём,

но по-прежнему инфантильны.

Джона Донна читаем запоями —

вперемежку с “Донскими рассказами”,

Ощущаем себя изгоями,

как у Киплинга — дикобразами.

Любим мы и пьесы Мольера —

драму “Кочетов в литературе”;

иногда — “Три Толстых”, от Олеши и Чехова.

Слишком тесной стала вольера

для писателей-членов, в натуре.

И еще к нам тут понаехали

будто в очередь за колбасой,

кто в ермолке, кто в джинсах, а один — так и вовсе босой.

От Ермилина до Бианки

размещались ведь как-то в клетке.

И приличные были пьянки.

А теперь эти грязные панки,

чуть вломились — так всех опозорили.

Делят клетку, как инфузории,

кто с аршином, кто вовсе с палеткой...

Всё равно будет русской рулетка.

 

Постмодерн

 

Истину знают не только танки.

Танка пишут не только японцы.

Панки слегка увлеклись мишурой.

Евреи глядят на кошерные поцы,

но не просят у кровли дранки.

Арабы же апельсиновой кожурой

мусорят вдоль Via Dolorosa

и не чистят фекальные стоки.

Рабы теперь носят розоватые тоги.

Это еще не итоги —

так себе, пустоугроза,

от которой — рысцой да трусцой.

Джоггинг — ещё не джокер.

Мировое сообщество в шоке.

Цепь вам выкует Виктор Цой.

 

***

Числитель — протяжённость. Ниже — вспять

ложатся вёрсты, мили и минуты.

Сутулые провидцы — ебануты,

но видят путь и перстью мерят пядь.

Перстами в рану — стоит ли копать

постылый шурф? Не слой там, только путы

стреноженных просторов. Футы-нуты —

три фута вглубь, и нервы что трепать?

Раскоп засыпан пылью. Как назло,

наперсникам в советах повезло.

Завязан шарф, но не распутан узел.

И что за Гордий дерзностно связал

пространство с временем? Кто предсказал

обозу долгий путь? Мы здесь — всегда в обузе.

 

***

Сочиняешь быль — собираешь пыль

безмазовых хохляцких трасс.

Раз в степи — так уж лучше ковыль,

чем гудрон из-под стёртых колёс.

Лучше тёртый калач, чем кулачный боец —

пыльных шляхов фальшивый колосс.

Колос в рост. Ростовщик не у дел.

Кто поделится — не умножится.

Обнаженную наспех в доспехи одел.

Срезать лишнее — были бы ножницы.

Причиняешь боль — подчиняешь страх

беспричинным, но прочным починам.

Не по чину личина, не по росту шинель,

но на первых и несколько стрёмных порах

можно вырядиться и дурачиной.

А потом уж бывалый Полишинель

перескажет излишний секрет.

Тайна явлена, кофе на кухне согрет.

Крест — на крест, и похеренный текст

снова выверен и прочитан,

и — на выбор — любое из бедственных бегств,

и рачительный лучшее знает из средств,

и всегда за спиной Поручитель.

 

***

Кому порука, а иным проруха,

прорехи в рукавах, и выпадает решка.

Есть трёшка на вино — но в остальном непруха.

Поэтому ты вмажь — и только после врежь-ка.

Разинул варежку — получишь по губам.

Не пагуба — лишь несколько изгибов.

Кривая вывезет, и мы спасёмся, ибо

с похмелья не разбудит нас Труба.

Юг России. Лето 2001 г.

 

Больничная интермедия

Выбросил больничный белый флаг…

Юрий Годованец

 

***

Лечебница. Пейзажи влипли в стены.

Ландшафты убегают от стекла.

Окно с решёткой. Ставлю на орла.

Конечно, снова решка. Бежевый оттенок

весьма подходит к листьям орхидей —

искусственных, само собой. Лишь фикус

настоящий;

уродец думает, что он злодей,

раз отбирает свет у всех соседей.

На-кось, выкусь.

На самом деле он им дарит тень,

которая нужна для интермедий.

Цивилизация теснит былую дикость:

живая изгородь — где был косой плетень,

где злой разбойник примерял кистень

и требовал то жизнь, то кошелёк —

скользит то предзакатный мотылёк,

то смутный контур на велосипеде.

Лечебница. На самом деле — дурка.

Косят от армии, вбивают косяки,

но на полу — ни одного окурка,

и всякий споро начит ништяки.

В палате холодно, в сортире же — темно.

Здесь лучше всех аквариумным рыбкам.

Ветвится коридор, и пол довольно зыбкий.

Власть отвратительна? Пора закрыть окно.

Лечебница — не театр, скорей кинематограф.

Картонный дом, компьютерный прыжок —

любой актёр здесь многажды отобран,

но декорации случайно кто-то сжёг.

Играем так: больничные пижамы,

в халатах латаных — наверное, врачи.

В ливреи б их — пусть будут хоть пажами,

но для таких ролей нет вроде бы причин.

Играем Шиллера. Но не вполне удачно:

разбойники — ни то ни сё, не слишком алчны

и знай себе блестят двуострыми ножами,

как будто выпали из перечня Линнея.

Неубедительно, и надо бы вручить

Ему послание, да подлиннее,

от коллектива киноциркового.

Авось простит, а может быть, с ухмылкой

аукнется, откликнется. Рискован

всякий номер. Под ногами мылко,

и мелок брод, малоприятен бред —

в апреле столь же, как и в декабре.

Горящий обруч. Цирковые тигры

обходят его слева, стороной.

Лечебница — зверинец. Но эпиграф —

ещё не эпитафия. Руно

ещё добудут горе-аргонавты.

Безумный штурман крутит колесо.

Всё ж так приятней, чем в канаве

без дум, без грёз, без голосов.

 

***

Врачу положено бодриться,

и говорить, и ворковать,

а пациенту — обкуриться,

и в кровать.

Игла на привязи, совсем ручная,

и каплет, каплет.

Дневной кошмар, тоска ночная —

сюжет спектакля.

Играем в свой черёд.

Суфлёр не нужен

Конечно же, оркестр немного врёт —

но после будет ужин.

Натужливо — могло быть и похуже —

спешат статисты:

кто в мысли вроде погружён,

кто впрямь недужен.

Лишь дирижёр всё лезет на рожон,

горяч и истов.

 

***

Были палаты каменные —

стали совсем больничные.

Были пути праведные —

тропы открылись неведомые.

Нас оттуда пинком. Тумаками-то

не удивить, мы привычные.

Посыпайте ж дорожки гравиями,

ведь бродить по ним не руками-то,

и гордитесь своими победами.

Мы ж по тропам, по тропам нехоженым —

уж такой у нас зуд под кожею.

 

***

Время в больнице ходит зигзагами,

загодя зная, когда упадёт.

Время измерить можно и сагами —

висы норманн для того и прядёт.

Время порой зависает — и дразнит

халат завершившего смену врача.

Времени — ход, а пространству — праздник.

Только не надо лечить сгоряча.

Время в лечебнице — только для буйных,

кому недосуг делать точный расчёт.

Часы поутихли, но времени уйма,

и скоро обратно оно потечёт.

Не утонуть бы в таком потопе,

выплыть — хоть в шлёпанцах, хоть босиком.

У больничных ворот время трудно застопить.

Придётся пока обойтись косяком.

 

***

В самый мокрый сезон

отсидеться бы в тихой больнице —

может быть, у камина,

если будет в больнице камин

Если будет резон —

оглядеть пустоглазые лица,

кисловатые мины

и поверить сапёрам: ну нету тут мин.

Мины есть, и не только на складах шахидов.

Хоть какая-то мина — у каждого в голове.

Я, наверное, смог бы работать внештатным гидом

по придурочным минным полям:

вот, пожалуйста, вправо, теперь же немного левей,

а потом уж придётся давать кругаля.

Не сносить головы, если знаешь ей цену

(это знали ещё Гиппократ с Авиценной),

будь ты траппер, иль сталкер, иль душ человечьих ловец.

Мина притихла, прикинулась шизофренией —

скоро брызнет зелёным из карих глаз.

Мины издавна здесь обитают, они тут почти коренные,

и в заборе дурдома известен им каждый лаз.

…За больницей — заброшенный плац.

Скоро, однако, парад

миннезингеров и труверов.

Щегольнуть вдохновенной миной всяк жонглёр будет, видимо, рад.

Каждый участник парада — пиротехник, герой, и паяц,

и знаток всех неписаных правил.

В это трудно, конечно, поверить,

Но парад принимать будет сам император Павел.

Император, опять morituri

te salutant — забытым балладам в лад.

Кто в ладу сам с собой — у камина

ждёт, пока не оттает от сплина.

Ну, а прочим достанет дури

рекламировать мыло “Понтий Пилат”.

Москва. Апрель 2002 г.

 

Уездный декаданс

 

***

Пусто. Постно. Пост оставил мент.

Такова ментальность. Пестовать момент —

тот же пассеизм. И аз не есмь. Но вроде был.

Всплыл не вовремя. Остужен всякий пыл.

Стал палёным. Звякнул да пригнил.

Чуть прогнулся — и не дно, а ил.

Брёвна — все в распил.

Ну, распил и бросил.

Просим наугад. Аскаем-алчем в осень.

Гад, вы скажете? Осталась просинь

между ушлых рифм. И в сохлой папиросе,

что в наследство вышла от отца,

дух дымится. Фимиаму — нет конца.

 

***

Звездам числа нет…

Михаил Ломоносов

Притворился дух — сказал, что это насмерть.

Скатерть смята, словно простыня.

За стеной осталась только паперть,

да ещё вот насморк. Стынет, не звеня.

Выдумать бы колокол — но успел Тарковский

снять кино-новеллу. Новизна — не в новь.

Укоризна — в радость. В жилу — крутизна.

В жилах хлюпает и плещет кровь.

Я, наверное, такой таковский,

так и радуюсь, что рюмки не без дна.

Если что осталось — пришлая любовь.

И не надо пошло. Кто не в глаз — тот в бровь.

Кровь не стынет — капает. Мы вновь?

 

***

Взыщем новизны. Поищем вслепь отчизну.

Мать — не родина. Родимое пятно

пятится по коже. Будет тризна.

Может быть, не будет. Всё одно.

Дна не выплакать. Взалкаешь — не проймёшь.

Дни не выпьешь. Пьянство — тоже бизнес.

Канем же впромеж, и станем на правёж.

Вежливые, важные, капризны.

Где здесь ризница? Где разница? Втерпёж

всё ещё сопеть и облачаться

в те одежды, что Он нам не сшил.

Приторчать — а после покачаться

на смешных качелях. Может, жил?

 

***

В речке Кунаве не сразу сыщешь брод.

Кто тут брат, а кто кунак — не взыщешь.

Под стеной кремлёвской — пошлый грот.

Мир ли скушен, или я пресыщен?

Бред братается с погибшими в окопах.

Не взыскуй — а то зависнешь в стропах.

Скопом померли, воскресли из прорех.

Рюхнулись слегка — на то и город Юхнов.

Если сразу — то не жить, а тухнуть.

Был повальный бой. Настал же свальный грех.

 

***

Жило облако. Где-то плавало,

было небо, и небыль была,

и казаки ходили лавою,

и Каббалой была кабала.

Чтили Тору, а Тора не чтили.

Мнили мнихами стать и прослыть.

Стали злыднями. Пагубны стили,

что толкают то спать, то ныть.

Ныркий норов: почти на нарах,

а всё пыжимся сладить с собой.

Пыж в ружье прогорел. Ни марух, ни помарок.

Утешения — только для старых.

Но ведь выигран давний бой.

 

***

По пьяни вымечтал — бойцом в Афганистане

сказаться на людях. Людей же нет как нет.

…Козлов с Жуковским пьют в отечественном стане,

а близ Кремля на чуть хромом коне

сидят Козловский с Жуковым… Стебаться перестанем.

Простыли воины, бесследно голос сел.

По сёлам, по уездам — тени Града.

Преграды одолел и окосел.

По славе воинской — и почесть, и отрада.

Но раз проиграны потухшие костры —

Всех ждёт вокруг-ограда.

Не будет нам парада.

Мы были скоры, но, конечно, не быстры.

 

Читая Кундеру и Кантемира

 

Нет ничего смешнее безответной любви.

Лоб, лобок, бок о бок — обовьи,

обними хоть бесплодным объятьем.

Без изъятий — и падает набок

не по чину надетый клобук.

Будет вдосталь и девок, и бабок.

Алфавит не закончился ятью,

а земля завершается пядью,

где есть место прочистить чубук.

Были буками — станем быками

под мостами чужих нам дорог.

Был бы дорог — сменялись местами.

Под пролётами в речке Каме,

где опоры стоят крестами,

мы позвякали бы сапогами

и упёрлись бы в сталь рогами…

Вот в такой неисполненной гамме

нам бы плыть, тихо выть да ныть.

Я ведь просто люблю. Увидь?

 

***

Быстрый высверкал — наугад.

Ополовинил ненужную злость.

Тщетный лоск — всё равно будешь гад,

гадом-гад, и грызи свою кость.

Кости выцвели добела,

и дебела была их владелица.

Лица были дебильны. Но верится,

что мириться — не значит меряться,

что мерило — вдали от зла,

и кривая нас вспять провезла.

 

***

Где не вывезет — там не вынырнуть.

Неча тыкать — пора понукать.

Все по норам. Не избрана — выборна

над рекою минорная гать.

 

***

Ночь сегодня — в масть моей собаки.

Театр кабуки. Стуки каблуков.

Тени, куклы. Пригоревший свет

если есть — с востока. Был, и есть таков.

А шофёр по трезвости заливает баки —

взвесь проболтана, и в извести кювет.

Известим потом. Изверились. А маки

будто бы цветут. А может быть, навет.

Может быть, привет нам — паки

свет из ориентной стороны?

Это просто звёзды — вместо драки,

звездопада, метеорного дождя —

предрекают, будто анараки

снова в моде.

Вспятимся, как раки.

Ждать нельзя, когда под хвост вожжа

попадает. Жупел словно факел.

Оскорблён бывалый фаталист.

По листу на рыло. Кто в пушку, кто в факе.

Туалет — налево. Девы в браке

обладают правом брать за вист.

 

Провинциальный вист

 

В Западной Белоруссии — город Брест.

А на Западе Франции — город Брест.

В России — чем западней — всякий уезд

имеет свой климат, и даже норд-вест

не свистит там без вязкой причины.

И по чину бы честь — жалко, карта не в масть,

и чиновник вистует без блефа.

Для проблёва — налево. А в козырях трефа.

Значит, пас. Только маска для дурачины

не позволит так запросто запропасть.

А на запад — по карте левее —

путь провешен, но с каждой верстой

всё желанней надёжный постой

и пустые дороги кривее.

 

***

Зря дубинушка ухала —

получили всё равно по уху.

Были олухами да лопухами,

были хамами — отчитались грехами.

Не хватило, возможно, пороху.

Зря возбухли. Разберёмся по-кухонному.

Не напрасно дубинушка ухала?

 

***

Пешеходная правда — навзрыд.

Много рытвин, но мало дорог.

Был порог — но не стал ведь в урок

добрым молодцам? Храм всё же срыт.

Сытый спит. И голодный дремлет.

Не имеющий уха внемлет.

Котлован — это не для поклонов.

Раз склоняться — так разве у лона.

Крен ли, клон ли — всеобщий полон.

Мы заложники языка.

Зря, возможно, водил Аполлон

муз — смотреться в зеркальный закат.

 

***

Пухлые синонимы невежества

мнятся синими красками в холсте.

Выстрел холостой. По речке Мсте

сплавили себя. Синоним беженства,

бешенства, побега. Быть узде

между вдруг припухлыми губами.

Между незарытыми гробами

место есть стыдливой дряни-мзде.

Мстится жизнь. Промозгло мглится ночь.

Миг ли, фиг ли — заново пророчь,

к ночи будь помянут. Обессрочь,

что обещано, но только не курочь,

не перечь предсказанной судьбе.

Повод есть пройтись. Себя найдём в ходьбе.

 

***

Молотьба — сплошное молодечество.

Чествуем цепы, но сыпем зря зерно.

Зрячий видит. Ходит с козырной

озорной картёжник. Но картограф бдит —

цепью рек заголубил отечество,

параллелями сарканил пару стран.

Ресторанный завсегдатай-эрудит

метит галочкой в меню чужое яство.

Торкнуть Тору, укорить Коран —

явственно лишь то, что пьяной пастве

нужен не приход, а только поп,

гоп со смыком, сельское хозяйство.

Мало проку, слишком много проб.

Пробку — в потолок. Раззявился — позявься.

Зябнут руки — но замёрзла зыбь.

Раны, знамо, будут. По болезни — сыпь.

Посыпаем солью давний измолот.

Кто-нибудь да выведет из словес-болот.

Юхнов. Декабрь 2001 г.

 

Междометия путешествий

Путешествия неизменно превращаются в перевозку ещё неизвестных частей и даже частичек речи. Глаголы за междометиями не поспевают, а коты — так те и вовсе только неприятно мяукают, ничего не пометив. Меты расставлять — занятие чересчур серьёзное.

Спеют весьма существительные фрукты и плоды просвещения — но оказываются вдруг несущественными.

И тут настаёт время местоимений. Вместь имения — квартира в уездном городке, квартира, в которой погибла двоюродная бабка, жидьё-быльё, близ которого малознакомые люди проиграли свои роли, так и не прочитав “Выигрышей” Кортасара. Они избежали катастрофы только потому, что в детстве учили стихотворения наизусть да по строфам, а апострофы считали полноценной заменой твёрдому знаку.

Местоимения мстят своей неопределённостью и чрезмерной личностью. Безличность единственного возвратного среди них отдаёт себялюбием. Тебя — очень ответно — себя — люблю-пошлю. И вроде не ромашка — цветы иные. А какая разница, если и впрямь? Если не любишь, будут романтическая розница, сад Эмили Дикинсон в Армхёрсте, луковицы конопляных тюльпанов в Амстердаме и голландская глубина глаз, отразившихся в бутафорских коньках. Распродажа слов.

Оптом всего не закупишь. Оптимальные варианты оказываются самыми гнилыми.

·

Приятель, рассчитывавший наварить на поставках испанских апельсинов к новогодним столам московских обывателей, получил к середине марта несколько тонн пожухших и пропахших грузчицкими испражнениями коричневых шариков. У кумира шестидесятников улетел шарик — а почему бы не поймать? Не удалось словить?

Ловцы душ облажались ещё до первого серьёзного шага Люцифера — вот и не светят нам даже чем-нибудь отражённым. Электрообогревательные приборы, называвшиеся рефлекторами, вышли из моды ещё во времена шестидесятнических кухонь. Осталась рефлексия. И были унылые доставания женских сапог, за которыми отстаивали очереди странные тётки в добротных валенках.

А потом времена изменились, слегка свалялись, свалились на голову — и на пальцы ног. И вот подруга, уверенная в своих коммерческих способностях, заказывает турецким сапожникам партию дешёвой обуви, но с удивлением обнаруживает, что колодки и подмётки присланы отдельно. Междометий было много — не хватало чувств и юмора.

·

Сапожные колодки уже распределены по краеведческим музеям. Жидкий польско-украинский гумор легко проникает сквозь пальцы, но не даёт рассохнуться бабушкиным пяльцам, на которых отпечатались следы бессчётных вышивок, почти настоящих этнографических петушков и почти не стоящих мессы уездных городов, которые вовсе не снились Генриху Четвёртому.

Весёлый Бурбон, совсем не задававшийся — в отличие от родственных и свойственных ему Маргарит — литературными заботами-забавами, легко менял конфессии и мерил собеседников профессиональным взглядом циника. А ценность вышивок определяется пристрастиями искусствоведов. Цинизм же писателей — литературной общественностью.

Сообща далеко не уедешь. Тусовки тасуются, потасканные колоды рассыпаются гнилью, едва наткнувшись на пару пней. Пнин подаёт Набокову иск за клевету, Лужин же уже не хочет защищаться от облыжных претензий.

Суды выносят вердикты, но верификация полномочий почти не отличается от дезавуации — да и от дефекации в чужую вуаль. Дизайн путешествия определяется, однако, не количеством потраченного дизельного топлива, а странностями топографии, и той топкой трясиной, которую удаётся миновать, и тем неминучей утряской, труской, трусостью, да и топотом, который потом отзовётся памятью об отнюдь не метафорических тропах.

Метафоры умеют сметать с игорных столов смыслы, но не отменяют отстояний и расстояний. Дорога отзывается лишь тогда, когда к ней обращаются без эпитетов.

Может быть, и впрямь ограничиться междометиями, отгородив себя метками и межами от межеумочных слов?

Юхнов. Декабрь 2001 г.

 

 

Губернский ренессанс

***

Город, где вовсе не любят собак,

теряет собственное имя.

Мимо. Это только между своими.

Мы ведь не в Риме.

Примет бремя пошлейший слабак

и слабает античную злость.

Если пёс — то грызи свою кость.

И не время чесать раменья

под небрежно застиранной тогой.

И не след выбирать каменья,

стёкла бьются и без камней.

Проберёмся к последним итогам —

может, станем слегка умней.

 

***

Была у Есенина черная трость,

навещал его злостный гость,

и друзья приносили им папиросы,

а иногда — контрабандный табак.

Баш на баш. Переносицей — в зеркало.

Люди зыркали, были вопросы…

Перехоженный город, унылый кабак.

Ну куда тут с собачьими мерками?

 

***

Чем интереснее — тем бесполезней.

Рясу чужую — не взять напрокат.

Лезут в глаза тени Красных бригад.

Трезвенник хмурится — в заднице рези.

Много других есть печальных болезней:

слёзная мягкость, облезлая жопа,

даже, пожалуй, алкоголизм.

Жалует псарь. Царь томится в крезе —

но у дверей вологодского шопа

дарят зевакам ненужный презент —

полный набор чисто вымытых клизм.

 

***

Холод вроде не вполне собачий.

Город, кажется, не полностью захвачен

беглой с Юга сворой недоносков.

Север только кажется чрезмерно плоским —

нет ни лоска, ни тупых вершин,

есть зато проверенный аршин.

Вирши катятся, объехали сугробы.

Маскарад — так вырядимся в робы.

Захотят — найдут, где ставить пробу.

 

***

Север немного прохладнее Юга.

Враг неизменно приветливей друга.

Туго тянется вдаль тетива,

предвкушает тринадцать строк.

Будет прок — так не будет испуга.

Стрелы — в яблоко. Здесь не Тува

и не прочеязычный Восток.

Ухо замерло — бегает фуга

по заснеженным улицам Вологды.

Холод мерзок. Сезонный виток —

сколок климата. Долог, да?

Но продлится всего-то до лета.

Карамазовым — нет билетов.

 

***

Передумали? Думали — начерно?

Вчерне выписан вздорный ордер.

Мы проходим — пока что по хорде.

Хрясь — по морде. Уродам — рыдать.

И напрасною тенью пращура,

сквозь прощальный просчёт прицела —

чур меня, если будем целы.

Простыню отнесите в прачечную.

Будут счастливы все, что брачутся.

Будем верить, что есть города,

где не алчется — просто плачется,

а стихи — не руда, а гряда.

На облатке — следы диаметра.

Изобилуют здесь тире.

Гипербореи кусают намертво.

Не гравюры — лишь тень Доре.

Побореем? Начёс пробором.

Поболеем? Клади с прибором.

Мы ответим нескладным хором,

незнакомым с нотою ре.

 

***

Что уж, впрямь тосковать и корячиться?

Кому пасынком, кому падчерицей,

кто на площадь, иные камерно.

Всем тут цыц! Несчислимы — а замерли.

Некто зырит. Другие зарятся.

Сохнет русло — не будет старицы.

камертоном — молитвы старцев.

Метрономом — бренчанье гитар.

Не осталось и стрелки для дартса.

Мир прекрасен. Но очень уж стар.

 

***

Снег имеет обыкновение собираться в сугробах.

Сущим во гробех всуе раздали лопаты.

Некоторые из воскресших чрезмерно патлаты,

Другие, напротив, слегка пархаты.

Каторжникам в плохо отстиранных робах

лохи на бушлаты шьют да шьют заплаты.

От такого холода негде скрыться.

По архивам, что ли, бряцать-брынцать? Рыться ли?

Всем перед расстрелом — по плотному мешку.

Латы куют рыцарю

(пусть рыльце и в пушку).

Есть и пушки, и иные танки.

Пишешь хокку — но уж без огранки,

Дворником служишь — дружи с охранкой.

Хочешь быть подранком — будь.

Пусть тебе подрамник огрунтует путь.

Пусть. В любой капусте — всякий пуст Диокл.

Око за зуб. Помер — значит, и так был дохл.

 

***

Перхоть по бархату. Грохают порохом.

Пухнет прахом Иерусалим.

Ну, не протиснемся — хоть разозлим

честно верящих в кровные узы

и пропахших в честняк чесноком.

Город северный, плохо знаком,

и не трудно отшельникам-Крузо

понимать: до любых Палестин

не доплыть и за четверо суток.

(И на Севере Бог слишком чуток,

чтобы строить свой Храм на кости.)

Не пизди, не стучи, не свисти.

Что распять, что в распыл, что распить,

что убить или вдруг оскопить…

Да и оттепель — не Ренессанс.

И Шаламов не жаловал стансы.

Вологда — только одна из станций,

и мало шансов попасть на сеанс

в провинциальном видеозале.

Всякий приезжий — немного кретин,

его не гонят, но вроде не звали.

Если хочешь — возьми, обрети,

и не верь, что ужраться от пуза —

это наш псевдосеверный стиль.

Сотни миль — только мера для груза.

Мир ещё не сдаётся в утиль.

Горсть горошин — в ближнюю лузу.

Вот такой — очень северный — вам бильярд.

Мэтр не мерит за ярлом ярд

и за бардом не правит строки.

Где огрехи — там и уроки.

Не вставай, раз не сбросил всех карт.

Некошерно? Но в козырях трефы.

Обойдёмся без блажи и блефа.

Мы играем? Такой вот бонтон?

Сами знаете: выиграет Он.

Вологда. Январь 2002 г.

 

О воинской славе

Медальон — в отличие от медалей — выдаётся всякому солдату. Батальон не обязан участвовать в баталиях, а герцог Бульонский — в изготовлении одноимённого супа и в прогулках по созвучному парковому лесу в Париже.

Трасса из Парижа в Красноярск временно закрыта. Шито-крыто, как любила приговаривать чуть варварская героиня хрестоматийной пьесы Островского — того, что избежал парализации и занесения в сомнительные святцы коммунистической эпохи. У разбитого корыта оказались, однако, персонажи совсем другого — тоже, впрочем, хрестоматийного — произведения.

В летописи любого извода можно прочитать что-нибудь поучительное. А можно и не изводить никого и ничего не читать, кроме “Учительской газеты”. Не убудет. Не прибудут даже влага в половодье, даже воз половы на столичный базар, даже вагон гнилого лука на овощную базу.

Базуки цепляются за мишени, как слова за созвучия, как млечные созвездия за вести из иных — цветных — галактик, как лактоза — за сметану, а Чехия (что это вдруг оказалась помянута — не иначе Цветаева вспомнилсь) — за Сметону. Пути, кстати, так и уходят в молоко, минуя яблоки Гесперид и фрукты, выращенные Вильгельмом Теллем.

Вильгельм Завоеватель по сотому разу выигрывает битву при Гастингсе, а Вильгельм Второй (и вполне вторичный, и очень прусский) выдаёт себя за базилевса.

Византийские солдаты обходились без медальонов — и без итальянских сольдо. Медалей в той империи тоже не полагалось. Зато где-то впереди маячил Константинов крест. Сим победиши? Или сим-сим откройся?

Выкройка так и не завоёванной страны уютно улеглась пол лекалом уездного лекаря. И что тут, скажите, нас так привлекает? Понятно, что не Тургенев. Неужели память о несостоявшейся поездке в эфемерную столицу — за славой, которую не стяжать нит под какими стягами?

Юхнов. Декабрь 2001 г.

 

Столичный пасьянс

***

На этом вокзале — я пас.

Я не вышколенный футболист,

и коров лишь недавно пас,

только выучил слово вист,

и не самый умелый шулер,

но зато на вопрос, прошу ли,

отвечаю, что просто прощу

и долги, и небрежность в уплатах.

В том числе и себе. И пращу

я не смог бы занять у Давида,

Ланселот не отдал бы мне латы,

а боярин Морозов — палаты.

Мне не боязно, не завидно,

и не праведно, не обидно,

я совсем не жалею рубашки

лучшей карты в счастливой колоде.

Бубны сбацают пару мелодий,

и не будет заметно промашки.

 

***

Крохи с карточного стола

отдают плесневеющей зеленью.

Всякий выверенный постулат

мимикрирует так, как велено.

На печи бы лежать Емелею —

но не в газовой же печи.

Столько всякого было намелено,

что не стоит искать причин.

 

***

В этом храме было намолено —

было сказано, проповедано.

На полтона упали бемолями

прихожане с немерными бедами:

умилённые бородачи,

что не знали ни сна, ни удачи

(хоть учи их, а хоть и лечи),

и старухи в подрубленных платьях,

и все те, кто в иконах портачил,

ну а с ними уже заодно — завсегдатаи казино.

Ну и что ж, в самом деле? Не гнать их —

в маске явятся — но в иной.

 

***

Среди прочих навязанных нам личин

хуже всех — это маски всезнайки

и удачливого игрока.

Может, просто набита рука?

Но азарт вполне излечим.

Сверим записи? Это не шахматы

и не повод для хохмы-байки:

те, что трюхнуты, были трахнуты…

Были жахнуты все петарды…

Но ведь это не шашки, не нарды,

не дакарско-парижское ралли,

не дикарский крик: Обобрали!

Ну и ладно. Оставим. Далее.

А кто знает, какими педалями

жать на тормоз во время игры

по совсем неизвестным правилам?

Где колдобины, где бугры?

Посыпайте же, будьте добры

нам дорожки не солью, а гравием.

 

***

Бегуны на длинные дистанции

тренируются стихами Галича —

перебить давнишние рекорды,

получить регалии… Игралище?

Но уже идёт не дегустация.

Кто-то рассказал тут, будто давеча

по приколу всем спортсменам били морды.

И в наличии — не тексты Павича,

а набор засаленных колод,

и совсем не тот азарт,

что имел в виду слоёный Сартр.

Кто-то купит вожделенный лот,

кто-то сделает другой аукцион.

De profundis — слышен эхолот?

Холодно? Отменим моцион.

 

***

Порционные блюда в московских столовых

по-прежнему отдают комбижиром.

Жуиры морщатся. Бонвиваны — под стол.

Рыбари же не чают улова

в стоках столичных труб.

Не до изысков — тут быть бы живу.

Обывателям всюду мерещится толуол

тот, что тринитри. Три нити, три парки,

третий лишний — поскольку груб,

и в три карты старухи побеждают Германна.

Не прикармливайте блядей в зоопарке —

ведь Гермина не выйдет уже на панель:

слишком заснежены здесь тротуары.

Это уже не вопрос о терминах.

Зря дизайнер отделывает дортуары.

Гниль, да голь, да садиться на мель.

Были вроде дары, стали тары да бары.

Пусть младенцы сосут карамель.

 

***

Намного прибыльней игорный дом,

чем гаданье по стёртым картам.

Постмодернизм чуть крикливей поп-арта.

Небрежёт опять поп неуспешным приходом,

а поэты назло нам не пишут оды.

В масть через пень ложатся колоды.

Значит, всё тут — своим чередом.

 

***

Не впадая в раж, станешь вовсе дюж.

Вывезет кривая — но куда?

Дон Хуан у дьявола выиграл много душ,

и теперь в Испании — большие города.

Раз разом козыри побиты,

и на подступах к столице ваххабиты,

но пасьянс разложен наперёд.

Шельму метит шулер — не Аллах.

Междометие никчёмно — ах,

но удачу принесёт нам — ох,

поедим свинины, нас полюбит Бог.

И пасьянс, конечно же, не врёт.

 

***

Ну а мне — солёной пеной

По губам…

О.Мандельштам

Слишком явно обустроен быт —

бытие, однако, событийно.

Пыль живёт лишь топотом копыт.

Не история — одни перипетии.

Пьёт пытливый. Кровью из горла

опыт хлещет — соусом на скатерть.

Катит, прёт — а вдруг не умерла —

просто не сыскался соискатель?

Фишки розданы. В раскладе лишь тузы.

Узы порваны. В итоге — пошлый вист.

Барабанщик отставной козы

строит козни. Мир слегка завис.

Зависть пагубна. Из губ — то шип, то свист,

то змеиный прополз прямо в сердь.

Червы биты. Слишком норовист

посох, бьющий в хляби.

Стынет твердь.

Москва. Январь 2002 г.

 

Щербатый фаянс

***

Нас долго ждали. Быстро дождались.

Ни слова про дожди. Вожжами — под шлею.

Кто верно кликнул — свой играет блиц.

Я между двух столиц прозявил колею.

Коли, руби, хоть швед,

хоть грек, а хоть игрец,

кулачный пусть боец —

играем наугад.

Читали мало Вед,

но по-язычески почтили водопад.

Прикид — по-питерски. Во Франции — распад,

и время эскапад.

и кардинал де Рец —

хоть иерарх, но гад —

не получил в торец.

Пускай же будет рад.

Такой вот стал обряд.

Иной же просто бред

несёт сюда — взыскать нам вкус.

Подуешь в левый ус —

Несносен звукоряд.

Стук вымерших карет,

и тут же — окорот.

Не мост — всего лишь брод,

и не удар — укус.

Столица — не курорт:

сплетенье давних уз

и узнаванье морд.

 

***

Орды всегда состоят из пришуганных морд.

Хорды свободно пересекают круг.

Ладно, пускай окружность.

Пускай этот вест будет в Питере норд.

Орден не выскулишь — разве полижешь с рук.

Мужества час — это ужас в глазах Ахматовой.

А нас ухватила наружность,

но под ружьём, хамоватые,

ходим всё теми же атами-батами.

Ходики, педики. Маятники. Просто стрелки.

Мелкокалиберны нынче стрелки,

и не попали строкою по атому.

Были, возможно, поддатыми.

На Сенатской — почти виртуальны полки.

Верхняя полка. В колёсах устали белки.

Красноглазие вредно, когда голубеют белки.

Мелко в Неве? И опять посиделки?

Будут в избытке гадалки,

и макдональдсы, ёлки-палки.

Где-то шатко, а рядом — свалка…

Готовьте свои поделки.

Колко? Опять, туповатые,

ватники мерим в каптёрке,

чуть пришиблены красною датою.

Юркие? Будьте же зорки.

Sorry. До первой порки.

 

***

Испуг — навзрыд. На бред узда найдётся.

Мы набрели на залежи дерьма

и задарма напились из колодца.

Дурман — замена прежнего ярма

и суетливо вычерченных лоций.

Кому-то — поц, иным же — исполать.

Палаты строятся по-прежнему из камня.

И хватит в белый свет копеечкой пулять.

Чем дальше в лес, тем нимфы полигамней.

 

***

Смяты сметы. Не целы и ценники.

Цель не видно? Ушли в молоко

пули-дули. Мишени — враздрызг.

Восседали? Так нынче засели.

Подмести бы — опять нету веника.

Сор похрустывает под каблуком.

Что, вкусили? Вконец окосели?

Ну, порыскайте в поисках брызг.

Черновик — это всё же не иск,

а предвестие места и текста.

Да, не юг здесь — но время сиесты.

Треск порой переходит в писк.

 

***

Банальны истины, но истовы истицы.

Постится зряшно смрадный говноед.

Пожалуй, был навет.

Но по ветру стелиться —

не лучше, чем до ветру — и прельститься

покупленной в бистро унылой пиццей.

Куда приткнуться? Истин по крупицам

не соберешь. Так рушь — не режь.

Возникла невзначай в сознанье брешь.

Допрежь брехни — орёл там или решка —

была скорлупка. Не было орешка.

Настало время. Хочешь — значит, съешь.

 

***

Визгливый тенор, тень от биеннале.

В анналы не попасть — не в масть.

Есть в северной Венеции каналы,

но этого немного-мало,

чтоб сдури — да в историю запасть.

Довольно дней, ночами же фривольно

распорядился давний Демиург.

Что, это впрямь не так уж больно?

Ну, здравствуй, город. Будешь — Петербург.

 

Город на плаву

Бешеный город прав...

Яна Юзвак

Чопорный город поправит прабабушкин капор,

протянет из прошлого неизносимый капрон.

Город — воронка. Не мегафон, так рупор,

или труба Иерихона держаться велят за топор.

Завтра сыграем колодой совсем без крапа.

Играем сатрапа, и выигрыш — ветхий трон.

На подмостках не свита, а труппа.

Завтра играем грубо — во весь петербургский опор.

А послезавтра — осклизлость незакреплённого трапа.

И всё же не нужно начить последний себе патрон.

Капитан ухмыляется в рубке. Пыхтят корабельные трубы.

Переборки — почти как новые, и у лоцмана — чёткий пробор.

В кубке — отнюдь не цикута, просто заморская граппа.

В трубке — табак, под асфальтом — наверно, гудрон.

Футов семь вам под килем. Оставьте топор лесорубам.

Пусть их доделают сруб, и на двери повесят запор.

Курс, конечно, не так уж легко процарапать,

но на всякий дворец обнаружится свой Камерон.

Фальконетова лошадь эффектнее видится с крупа.

Есть вода — и в начищенных трубах

будет должный нахрап и напор.

 

***

Из глины бы — фарфор.

Но выжегся фаянс.

Тальянка пропищит, да промолчит кальян.

Хотелось бы в фавор —

но слишком долог сеанс.

Мильон терзаний? Гончаров был пьян,

когда лепил для здешних хрестоматий.

Альянс не задался,

и тухлая попса —

почти морковка в розовом томате.

 

***

Если уж в руке карандаш —

нужно несколько жёстких линий.

Если лепишь — измажешься в глине.

В худшем случае — в собственной мине.

Или выпадешь в ражий мираж.

Сокрушишь — будет снова стройка.

Рой, не рой — хватит ульев и пчёл.

Чёлка, дряблые пальцы. Открой-ка.

Дверь, защёлка.

Ты что предпочёл?

 

***

Тоньше линии — кажется, некуда.

Петербург — не Ясриб, хоть усрись.

Медианой по хорде. Где Мекка-то?

Море, правда, мелькает. Где бриз?

Не заврись — всяко жизнь удалась.

Вражий глаз, неприметчивый лаз,

и уже перепутаны векторы,

и запутались в схемах лекторы,

и схизматиком стал ловелас.

Аз да буки, но Кто-то ведает,

а другие то бдят, то едят.

Мы друг с другом поделимся бедами,

мы седыми прикроемся пледами.

Это вовсе не ад. Но яд.

 

***

Создатель, кажется, немного опоздал.

Зазря придуманы иные персонажи.

Пространства в рамках — те ещё пейзажи.

Но на художника отыщется узда.

Не промотал всего, но на иглу посажен.

Не вымел сор дотла и кое-что раздал.

Ему опять молитва. Вроде мзда?

Да нет… По белому — так сажей.

Замаран дочерна. Не в глаз, так в бровь.

Бравировать не к месту. Эпатажем

не одолеешь этих этажей.

Потише, эй, — ажиотажем

не вычернишь гравюру. Приготовь

Всё, что на выброс. Да. Уже.

Петербург, Москва. Февраль 2002 г.

 

Интермедия без координат

 

***

Картограф был, наверное, в азарте…

Иосиф Бродский

Ремесло хоть куда — быть топографом,

осторожно вести рейсфедер,

отсекая пространство апокрифа

от прошамканного ex cathedra,

ускользающими изоглоссами

огибая оазисы речи

и пустыни, совсем безголосые,

помечая и омуты с плёсами —

как возможное место встречи

с легкомысленными параллелями

строго скрученных меридианов,

прорезая пути двухколейные

однозначностью сверенных данных.

Ну а там, где, безмерно изогнуты,

пляшут линии с пагубной прытью,

твёрдо вывести — Terra incognita.

Дальше — ждать. До великих открытий.

 

***

Топос устал в ожидании Логоса,

но упрямо настаивает на греческой прописной букве

коктейль из утомительных землеописаний

и пересушенных лоций,

по традиции путая пропорции и масштабы.

Возможно, это уже паранойя —

привязываться к местности и давать ей имя,

вместо того чтобы вспомнить, как звали

непутёвую жену Лота,

застывшую — с оглядкой на Орфея —

в окрестностях Мёртвого моря.

Где оно, кстати, плескалось во время потопа?

Ною не хватило воображения и эхолота,

чтобы промерить глубины. А De profundis

сочинили намного позже.

Картографам не хватило такта,

чтобы, пощипывая струны меридианов,

доиграть марш в честь Христофора Колумба.

А строителям Башни

не достало топонимических познаний

и межевых камней.

Топос тем временем потерял координаты.

Остался только выцветший вектор,

указывающий куда-то вверх.

 

***

…до отверстия в глобусе

повезут на убой

в этом жёлтом автобусе

с полосой голубой.

Борис Рыжий

Если долго катать по бумаге глобус —

что, конечно, большая глупость —

то получится смазанный отпечаток,

выдающий себя за карту.

На обороте обозначится пропасть —

сначала нестрашная (впору брать лупу),

но уже намекающая: слишком шаток

мир, запелёнутый в плоскость,

словно порыв фальстарта

в вощёную упаковку.

Карте слегка не хватает лоска,

зато в избытке правдоподобие,

что провоцирует агорафобию.

Лучше бы карту запрятать в кладовку,

свернув в неприметный рулон,

или — без адреса — бандеролью.

А глобус (напрасно его пропороли

воображаемой якобы осью)

придётся на время в чулан забросить

либо — до востребования — в Вавилон.

Москва. Май 2002 г.

 

Равновеликая проекция новейшей истории

Картографические проекции различают по характеру искажений (равноугольные, равновеликие и произвольные, включающие равнопромежуточные)…

Большой энциклопедический словарь

 

Я не стремлюсь быть равным предшествовавшим мне…

Бен Джонсон

 

***

За околицей да околесицей

колосятся чужие злаки.

Будет Иакову лестница,

соберутся снопы пирамид.

Это знаки для нашей клоаки —

но побудка в вонючем бараке

путь наверх так и не распрямит.

Это враки? Одни буераки

Да буряк прорастает ботвой?

Да каракули на бумаге?

Нет, конечно, в дрянной колымаге

громыхают наверх горемыки.

Ты тариф, если хочешь, удвой.

Тщетно ищет шериф гоп на смыке.

Путь не наш? Ну конечно же, Твой.

 

Ледостав

Если по пню планомерно тюкать

совсем небольшим топором,

появится много трухи и стружек.

Пиво приличнее пить из кружек.

Моветон над младенцем сюсюкать,

но не стоит его и шугать.

Самые хитрые ещё до прихода врага

грузят тюки на паром,

который грозит оказаться последним.

Скоропорченное — на ледник,

альпинистов — на верхний ледник.

Шельфовый лёд постоянней шуги.

Машинист приветливей, чем проводник.

У стюардов были монархи в предках.

Лесорубы в огонь побросали ветки.

Не согреешь — так хоть помоги.

 

***

Схима спасает от схизмы,

схема страхи распишет за фук.

Если уж нет харизмы,

отведаем хоть фундук.

Акведук не удался дуче

и удалым итальянцам.

Вот ведь каким пасьянсом

всем обернулся фашизм

(хоть и не в масть — покажись).

Всем шизанутым альянсам

скорбный спророчен каюк.

…Был дирижабль, звался “Norge”.

Надо бы было на юг —

не до имперских тут оргий:

Северный полюс, да Нобиле…

Зряшно машину угробили.

Снобы напрасно застопили

тот дежавю-экипаж.

Лучше по эллингам-стапелям,

а то — при мундире апаш:

такому бы в краденом опеле...

Лучше бы горькую запили:

дирижабль — не пиратский бриг.

Но — молитвы, и льдистый вскрик…

Лучше постриг да встряск вериг.

Хоть в буддисты бы, если б не климат.

Зрячий проходит мимо,

кутаясь в кимоно.

Будет ещё пантомима,

Вставьте обратно монокль.

 

***

Предел есть у слуха и нюха,

истоки — у всякой реки,

даже у затерявшейся в песках.

В пустыне нечем набить себе брюхо,

а по стёклам неловко ходить в носках —

Это знает любая шлюха.

Сухо. И пахнет Сахарой.

Карма — совсем нам не кара.

Кама же Волге не пара.

Карта, как водится, бита.

Вылито, что не испито.

Пейте, и лейте, и славьте,

или страницы прографьте.

Ниц — и не видно уж лиц.

Блиц — и уже удались

на плохо подкрашенном фото

дали, что выпахли ветром,

на фоне — заботы, работы…

Метром их, литром. Ну, ретро…

Еле стоит обелиск.

Завтра приедет Корректор.

Ты сохрани оберег-то —

будет проверенный вектор,

будет делёжка поровну

и одалисок писк

(вот ведь куда занеслись).

Нам же в другую сторону.

Мы отойдем. Sorry, please.

 

***

Не любая беда — лихо,

и не всякий каприз — похоть.

Зато каждая любовь — прихоть.

Если уж запустил коготь

в соразмерности приходов-уходов,

если входишь, не помня кодов,

остаётся лишь ласково трогать

единорожьим рогом

всё, что собрали по крохам,

всё, что не станет уроком,

всё, что прибрали к рукам.

Будет, конечно, проруха —

фишки не вовремя рюхал,

завтрак отдал врагам.

В раж не впадал, но непруха

водит опять по кругу.

Руку! Подайте же руку —

или шепните мне в ухо

мнение, что ли. Порукой

будет тот самый пароль,

что из рук вон, но порою

файл самый главный откроет,

криком вороньим програет…

Видно, у самого края

эта играется роль.

 

***

Город сторожит лишь наёмная варта.

Вертухай виртуален, и образ не нов.

Кварта — не пинта. Не будет вам фарта —

только набор прикошмаренных снов.

Будь ты хоть сноб, а хоть сноп Моисея.

Жидко лысея, не много посеешь.

Едешь — езжай. Давит губы узда?

То ведь дорога, а не борозда.

Ждать вроде некого, некому жалиться.

Где булава, молоток или палица.

Ополоумеешь — будешь здоров.

Прочим — удачей не в глаз, а в бровь.

Кровь ли, морковь — но вязанкою дров

не откупиться от всех дровосеков.

Пересекаем опять целину —

несколько сотен унылых парсеков.

Лучше уж стать прыгуном. Но в длину.

 

***

Это ещё не война. Даже и не конфликт,

слившийся, как в латыни, —

малоуместный реликт.

Сосед, позаботься о тыне.

Стынет наваристый борщ.

Рож только бранных не корчь.

Харч — не лекарство от корч.

Речь не спасает от порч,

а потому помолчи —

будет за выслугу чин,

кислыми станут щи.

Если не веришь — ищи

по телу подруги прыщи.

По делу — возьми автомат,

по праву — получишь стигмат.

Матерно пуст карман.

Нос впереди, а корма

по-прежнему позади.

Не плачь, не стреляй и не бзди.

 

Гражданская война к югу от Арктики

 

Был полярным исследователем адмирал Колчак,

служил и Верховным правителем.

Пир — победителям. Остальным — на стульчак,

на шесток — и молчок. На-кась, видели?

Адмиралом был и Фердинанд Врангель,

Обозвал своим именем остров.

Ну, конечно, не сам. Да и дело не в ранге.

В каждом чуме, во всякой яранге

знают: Врангели — просто монстры.

Вот хотя бы барон Николай Врангель,

комиссар всех изысканных выставок.

Всякий циркуль ему был что штангель;

измерял, знай, полотна, полистывал

фолианты в библиотеках,

не участвовал в тех потехах,

что любили и брат, Пётр Николаевич,

и Михаил Фрунзе. Первый, впрочем, порой по клавишам

ударял — когда был в меланхолии.

Унгерн, тоже барон, в Монголии

в меланхолию не впадал.

Резал, жёг — ну куда же более?

Оказалось, что есть куда.

Упомянутый Фрунзе как взял Бишкек,

остров Крым и другие ещё города —

там осталась одна Землячка

с пыльным шлемом на грязной башке —

землянику топтать по полянам.

Не татарка ведь и не полячка,

но уж больно любила подляны.

Был ещё и Борис Пильняк,

а погашенный диск луны

бросил чёрную тень на барона

да на выцветшие галуны.

Был год голым, и шла гульня.

Были мызы, остались мысы

в самых северных из морей.

Проморозили там корону.

Зря по древу скакали мысью —

на берёзах воркуют вороны

или стаи нетопырей.

Замусолены все бессмыслицы.

Получился сплошной безмазняк

да от студии Грекова живомазня.

В колесе можно белкою числиться —

колесо, правда стало красным,

комиссарство же — делом частным

грустно-розового Окуджавы.

…Комиссары склонялись напрасно:

остров Врангеля — центр державы.

 

***

Homo legens в блескучих колготах,

кот в ночи, мышь в холодной печи.

Homo ludens смеется, кого-то

приглашая на танец. Включи

этот старый и дряблый приёмник

беспризорных мелодий. Приют

закрывается ровно в полночь.

Здесь не пьют, а тоскливо поют.

Отдохните. Всем вольно. И полно,

тут лишь палуба, нет здесь кают.

 

***

Дело как будто табак.

С бака — на ют. И не будет приюта,

и не рифмуется с рифом каюта.

Пью за здоровье окрестных собак.

Бах не напрасно сидел за клавиром.

Бух — прямо в воду, и майна — не вира.

Кто в кабаке, кто поваплен в гробах.

Жизнь, вероятно, немнеого груба,

дело, однако, — не вовсе труба.

 

***

Губа не дура. Дура не губаста.

Противней водки лишь зубная паста.

Смешнее клоуна — лишь тень того паяца,

который, карнавально подпоясан,

надумал выжать надувную штангу

(он — явно рыжий, может — дюжий ангел).

Чем губы толще, громче тем молва.

Не раскатаешь до смеху слова.

В какую бы еще собраться касту?

Где было пусто — стали все горазды.

Но не закончена наследная глава.

 

***

Мы проиграли кросс,

выиграли только кариес,

пивом слегка затарились,

но потеряли тросс,

которым цеплялись к буксиру.

Скудны, но вроде не сиры.

Может быть, серы — не сбиры

при дожах доходной Венеции.

Победы достанутся Пирру,

а в пиру, пусть чужом, нам согреться бы —

было б достаточно киру —

скажемся утром хоть немцами.

Персы прославятся Киром,

греки же — Ксенофонтом.

Ксерокопирован Ксерксом

новоимперский синдром.

Свет, замаравшись, померкся,

но высветил весь ипподром.

 

***

Почти что на полпути

от Корфу до острова Корсика,

от меча до искусного кортика

выпадают слова в петит:

комментарии, сноски, глоссарии.

Пол искусства — всегда потолок,

раз молчат — дорожат голосами,

лоб высок, но стреляют в затылок.

Кто бы всех тут увлёк-уволок,

кого с вшиво-кровавого фронта,

других с тало-постылого тыла.

Тут сыграть лучше в темпе pronto.

Фронда кончилась, но праща

остаётся в руках Давида.

Кортик спрятан под полой плаща,

Голиафа судьба незавидна.

Лишь у самого Ахеронта

начинаешь внимать хронистам,

вынимая заветный обол,

звонкий, как в “Кармен” монисты.

Это был ведь почти футбол.

Проиграли — будь кратким. И чистым.

 

Псевдоимперское

…И над нами трехцветным позором

развевается нищенский флаг.

Георгий Адамович

Облака, что миновали Абакан,

вылились дождями близ Балкан.

Пёс владимовский, хоть жив и невредим,

стал — обычный пуганый Полкан..

Может, что-нибудь еще и возродим,

пеликан спасёт чужих детей…

Птице мы, конечно, воздадим.

Пусто-много было тут затей.

Не задеть бы тени ненароком.

Скоморохам — в три копейки исполать.

Остальным — хоть из палат да по полатям.

Слыло что уроком, стало сроком,

вышло боком, скомкало строку.

А теперь — горланить да базлать,

сетовать о Понтии Пилате.

Возведём хоромы дураку,

вертухаю будку мы оплатим.

 

***

Америка Керуака давно обвалилась в руины.

Скоро рекламу краха будем читать сентябрями.

Грянет — так значит, время

стать непрочисленным Римом.

Зримо лишь то, что мимо;

рема давно не в теме.

Темень — так здесь Украина.

Будет южнее Крым, северней встанет Тюмень

Путает география

точками-якорями:

здесь вот прижился дольмен,

а здесь добывают кремень.

На кульмане — восемь камен.

Если кому не потрафили,

если не выдались в профиль,

не изъяснились изустно

значит, заточим те грифели,

что нам оставил Бердсли.

Трюфели — это вкусно.

Жрём же, однако, картофель.

Бред чуть смущает: не в тифе ли?

Заднице мягко в кресле.

Зря паруса зарифили.

Мягко журчит по гравию

наш караван верблюдов.

Это ведь нам не Аравия.

Ели кошерные блюда —

выпадет двойкою треф.

Карту отчасти поправили —

но и в легенде есть блеф.

Москва. Март—апрель 2002 г.

 

 

Каменелые воды

Камень образует всю толщу земного шара.

Вода — стихийная жидкость…

…Доискивается для этого глагола клёкать, которого нет.

Владимир Даль

 

***

Это опять земля. Посередине — камень

Однако отнюдь не Кааба.

Недокумекана Мекка,

помехой — Иерусалим.

Было бы славно, кабы

безадресными тумаками,

бессмысленными намёками

изгнал бы Хоть Кто — для смеха —

тех, кого зря веселим.

Всласть позабавились трюками,

ловко прослыли умехами,

твердь обиходив, заклёкали.

Клёцки, пожалуйста, к ужину.

Хуже не будет — вехами

и прочими закорюками,

призывами то ли к оружию,

то ли к походу на Рим,

то ли совсем уж досужими

домыслами — сделали лёгкою

землю, откуда съехали,

землю, которую зрим.

 

***

Зрячий обижается зря

на глухую сыромань-слепоту.

Ведь такая лепота — буду фря,

отработаю не ферзём, а в поту

и в натугах неспроста утомлюсь,

млея ради картинки да в рамке.

Слышишь — это вроде бы блюз.

Видишь — не успеется в дамки.

 

***

Стране — границы, человеку — кромка,

идти по бровке, брови — ну, изгиб.

Ни зги, ни памяти, ни ломки.

Будь здрав, неведомый Сахиб.

Будь Господином — рамки рабства

очертим мы наедине.

Что царства — все они сатрапства.

Сойдём же с трапа — быть на дне.

 

***

Море фривольнее суши,

берег вольнее реки.

Старица — ушлое русло:

имеющий — может послушать,

но слышать слегка не с руки,

когда отзывается тускло

течением брошенный звук.

Суша уже заскорузла.

Груз неподъёмен для двух

влажно твердеющих льдин.

Меняет венок на треух

озябший в степях паладин.

 

***

Камень посреди раззявных хлябей.

Кажется, утёс. А вдруг — и Арарат?

Голубь носит ветви давних ябед.

Выплывем — так значит, быть халяве.

Кто спасён — тот будет назван брат.

Камень же поставлен, дабы

абы как устроилась земля.

Лишь поля бы, сёла, города бы —

перечнем не стоит утомлять.

Камень устоит, прибудет суша,

ввек пребудет рыхлой и простой.

Здравствуйте. Угодно ли откушать —

раз уж прибыли на временный постой?

Москва. Июль 2002 г.

 

Занимательная этнография

***

Не вестерн — просто флюс

на Западной Десне,

в наскальном полусне —

ex oriente lux,

на Бронной — Ленгстон Хьюз,

и Дисней на Тверской...

А, зверский вам оскал?

Я тоже там аскал,

и пузыри пускал,

посконный, но мирской.

Не койка у окна —

дожуйте-ка до дна

свой кокон Окуджав

на выселках держав.

Хотя за рубль, но люкс.

Такое дежавю,

такое вот ревю —

где вою, там пою

или ревмя реву.

Где пью — плюю свой блюз,

пускай не наяву.

На всякий минус — плюс,

на Миноса — Иблис.

Немного поеблись

немытыми да в шлюз.

Немного напились.

Ментяра — не полис.

Зигзаг завозит в юз,

а Запад — на Восток.

По сточной по трубе,

по Питерской-Ямской, —

но сущим во гробех

под мерзостной доской

облатки лепесток

полезен, как припарка

тому, кто ждёт Суда

и всуе слышит да

уже на подступах к решёткам Зоопарка.

 

***

То, что вокруг, называется вроде природой.

То, что внутри, выдаёт себя за болезнь.

И, конечно, не вдруг. Ведь известно, что тут нет брода.

Нет и выхода. С ходу не лезь.

Блажь да морок. Мерещится пращур —

мрак пещерный, щербатый прищур.

Не ищи — юркий ворог обрящет

на постылом юру окочур.

Лишь ландшафт, чересчур для пейзажа.

Выдан заживо — станешь живой.

Круг очерчен, и в землю посажен

к древу знания давний привой.

 

***

Из огарка — свиное сало

на потребу окрестным евреям.

Мрия лечит. Коврига манит.

Гулко кукишу в драном кармане.

Где огниво, там и кресало.

Спички кончились. Медленно преем

под нездешним и потным солнцем.

Ну их на хуй, гипербореев, —

обороть или взять в оборот.

Где-то оборотни-амазонцы

притворяются анакондами.

Рваный кандом? Шандалом да в рот.

Скандинавия славится бондами,

но на фьорды изыщется брод.

 

***

Постмодернизм, пора аранжировок

оранжевой осенней всепогоды.

Все пагоды закрыты. По ступеням

ползут безлапые слоны и крокодилы.

Расходы списаны. Нас мреть опередила —

что толку помереть и слушать песнопенья

да плеоназмы. Помолчим в угоду

дымам, что жадно пьют с жаровен.

Коровок Божьих несчислимы стаи.

Для побродяг составлены реестры.

И с пылу, с жару, с жиру пухлых бесов

снимают сливки ангелы Господни.

Бог им Арбитр. В обиде да в исподнем,

в одном дезабилье, без дымовой завесы —

лишь зря дразнить Судью и осквернять палестру

боренья Сил и Слов. Мы тут не проблистаем.

Властителю — повелевать слонами,

служителю — кормить единорога,

Единосущному — держать паникадило

под куполом пустующей Вселенной,

а папе Карле — по носу поленом,

чтоб знал, мудила: здесь не проходила

черта, что отделила от порога

пустотворенья красные углы.

На кладбище еврейском валунами

надёжно скрыт промозглый Голем мглы.

 

***

Жители Мосальска неизменно убоги.

Голопузы, но счастливы все папуасы.

Безопасны леса, на исходе запасы —

истощилось терпение.

Дэвы — не боги,

и агуры напрасно приветствуют гуру,

и не к месту здесь девы — и диво не в масть,

когда джунгли калужские сыры и хмуры.

В поддавки проиграешь — так всё ж не в буру.

Тут по сосенке с бору, там иная напасть.

И стоит город-призрак, как встарь, на юру.

Нету бисера — мечем свинье комбикорм.

Нету слов — обойдёмся без выспренних форм.

Устоять на холме, а в оврагах таиться,

и в сермягах разыгрывать партию в лицах…

Мнится, ехать здесь суток пяток до столицы,

и седлать сивых меринов, серых каюрок,

и смотреть свысока с минаретов на тюрок,

и раз по миру — с миром, с вонючей котомкой,

с узловатым, как посох, случайным потомком…

Шулер ход взял за фук, но не выиграл блица.

То-то, я погляжу, по страницам струится

Или аура, или, как прежде, говно.

Фрейд ведь помер, и даже довольно давно,

из Царьграда уехал последний осман,

а в Гвинее, пусть Новой, уже мусульмане.

Мы втихую найдём закоулок для маний,

а для фобий — всегда наготове в кармане

чудодейственный, бля, талисман.

 

***

Шуры-муры, не счесть разговоров,

и болтается в проруби льдина.

Жизнь убога. Юдоль нам едина —

но не скрыться от друга и вора.

За забором — околица мира.

Удальцы одолели кумира.

Бог отделался каламбуром.

Отдыхают в слезах балагуры.

Шуры-муры... Пора перекуров.

 

***

Воскурим. А потом фимиамом

возомним тошнопотный амок.

На замок затворяется память.

Не успели пейзажи обрамить —

прыг да скок — по холмам и ямам,

бух — в болото. И в горле комок

непроблёванных в речь лексем.

И по кочкам, под всеми парами,

мы попарно пройдём по грани

между вымышленными мирами —

и прибудем. А вдруг насовсем?

Москва. Октябрь 2001 г.

Hosted by uCoz