Я не знаю, где живут нототении.

В глубине? В голубином помёте?

Рыбы это – иль так, средостение

подмокающих в долгом полёте

старых нот и поющих рыб?

Вдруг лишь сон и обрыв проводов?

Это, видимо, Оле Лукойе,

чуть плешив, поучителен, вдов,

чёрным зонтиком нас накрыл.

Или, может быть, Стэнли Коэн,

биохимик и лауреат,

соскоблил эпидермис в споре

и, презрев газават-шариат,

поселил нототений в море,

что полощется близ святынь?

Там молитвы, ловитвы, посты,

средиземное твердостение

разделяет иврит и латынь…

Улыбается нототения,

видно, слишком вопросы просты.

Улыбается нототения —

и линует, линует листы.

Говорят, близ города Натании

и почти в виду Святой земли

обитали странные создания:

не акулы, не морские кобели —

просто рыбы, рыбы нототении,

не из самых промысловых рыб.

Чешую вплетая их в растения,

финикийцы ткали дивные ковры.

Промысел был так себе. Диковина

не прельщала мимоезжий люд,

и, отведав всяких местных блюд,

до икоты или до оскомины,

сделав всем по чину подношения,

забывал купец о нототениях.

Слуги брали длинные дреколины,

караван пускался в дальний путь —

торговать каменьями и кедром,

уточняя заодно, где врали геометры,

где историки присочинили что-нибудь.

Множились оазисы поветрий,

присказки, побасенки, молва,

вырастали из песка поверья,

птицы в раж входили и теряли перья…

В море ж нет миражей — только острова.

Малознакомые мне нототении

не знают, что они — просто улов,

отличаются примерным поведением

и тщательно берегут могилы предков,

каждую снабжая камешком-меткой,

а в музеях выставляют антикварную рухлядь,

пригодную для изготовления слов

(музеи на дне встречаются редко).

Счищена ржавчина с печатных машинок,

водостойкие принтеры до сих пор не протухли,

даже картриджи не набухли,

а в телефонных трубках нет песчинок,

только исправно дрожит мембрана.

Вход в музей — невозбранный.

Компьютерных дикарей вид скользящей каретки

приводит в первобытное смятение.

Если б они не были в водолазных шлемах,

то охотно сняли бы шляпы да беретки

и перестали спорить о темах и ремах.

Утомительным нототениям

приснопресные праздночтения.

Было много разных нототений,

в том числе любивших купнопенье.

но особо уважали тех из них,

что причастны к музыкальной лиге.

Их дрожащий хвостовой плавник

составляли параллели-иглы,

общим счетом ровно пять —

не умножить, но и не отнять.

Рыбы безо всякого стеснения

расправляли эти плавники,

на которых, как на поле сорняки,

прорастали точки и крюки.

Именно таким вот нототениям,

склонным к полусонным наблюдениям,

поручалась важная работа —

вовремя гасить плавильный тигель,

из которого выскальзывала нота —

звук — не звук, наверно, просто знак.

Скоро люди подсмотрели, что и как,

и своё мензурное письмо

заменили рыбьим нотным станом.

Осуждать двуногих мы не станем;

слово стан понравилось на суше.

Люди думали, что это они сами

догадались: стройный стан, прокатный стан,

научились карими глазами

музыку читать с графлёного листа.

Нота, как безвинный арестант,

прочно вписывалась в пять прямых линеек

оставляя, впрочем, несколько лазеек

звукам, и умелый музыкант

извлекал из лютен да органов

рыбью немоту и гаммы птичьих гамов.

Нототении — хранительницы нот,

утешительницы в мелкой беде

любят тень и живут в воде,

что почище всех наших вод.

Был бы рыбьей летописи хоть какой извод, —

а так можно извести невинных…

Нототения, отдай нам половину

тех значков, которыми ты метишь звук.

Рыба только молча усмехается, не хватает чужие крючки

и не верит ни в синтез искусств и наук,

ни в прогресс, ни в порочный круг.

Плавниками чертит линии по песку.

Рыбари тупо смотрят на эти значки,

музыканты надели очки.

Непониманием дёргаются десятки скул.

Сети безнадёжно спутаны. Рыболовы впадают в тоску.

Лишь один ныряльщик совсем не сник.

Он не слушал сплетен, не читал и книг.

Плюх-бултых — прямо в волны,

нототению ловко поймал за плавник.

Рыбари разнадеялись, завели тут же невод.

Нототении хамство выносят без гнева.

Невод вскоре был почти что полный.

Рыболовы потянули верёвки-тенета.

Будет, чай, на ужин уха,

вроде нет тут большого греха,

зато завтра покатит монета.

Маловеры говорили: нототений здесь нет-де.

То-то рыбы спляшут на сковороде.

Промысел оказался не то чтоб доходен —

кропотлив, но на первых порах пригоден.

Промысел, однако, был похлеще,

чем торговля полуснулыми лещами.

Надо было залатать десяток трещин

между звуками, молчаньем и вещаньем.

Началось всё с появленья Мага

на задрипанной скрипучей колымаге,

в драной мантии и с жёлтым левым глазом.

Въехал он не в главные ворота,

а проник широким лазом —

след недавних битв с неведомым врагом.

Спешился, поддал булыжник сапогом

и прополз на четвереньках под стеной,

проверяя путь клюкою костяной.

На глаза попались два урода,

два убогих неопрятных братца;

бестолково объяснили, как добраться:

мимо полусгнивших терм, вдоль огородов,

статую Кибелы лучше обойти,

и не след ходить у окон старца,

что содержит здесь дрянной трактир,

выдает — за мзду — очки из кварца

для любителей игры заморской — дартса —

и устроил при таверне тир.

Выжига, пролаза из пролаз…

“Он-то мне и нужен, — Маг плеснул в ладоши,

на бродяг наставил строгий жёлтый глаз. —

На Востоке и кабак ориентир...

А скажите, братцы, где у вас сортир?”

(Раньше, чем Державину, и в иных державах

людям приходил на ум такой вопрос.)

“Где? Везде! — ответил нищий,

тот, что был уродом грустно-моложавым. —

За колонну спрячься — кто тебя там сыщет?”

Старый же урод, что лохмами порос,

глубоко вздохнул, кивнул всем головой:

хоть и дрянь, мол, город, всё же свой.

Маги, приходя в большие города,

чаще шли к архонтам и иным владыкам —

рассказать о виденном в дороге,

бородами жидкими потыкать

в разные вельможные пороги,

а потом — кривляться на торгах:

змей глотать, попыхивать огнём,

оборачиваться кошкой или пнём.

Этот же был очень странный Маг.

Маг отправился в трактир, на кухню.

Потолок так прогорел, что вот-вот рухнет,

дом — не дом, не то шатёр, не то костёл.

Посреди очаг, над ним котёл,

вдоль стены — дощатый грязный стол,

рыб на нём — наверное, штук сто.

Трое полуголых поварят

с рыб полуживых счищали чешую

и всё то, что даже кошки не жуют.

Мусор же бросали просто на пол.

Маг принюхался, присел — так говорят,

принялся перебирать хвосты да плавники.

Поднялся и молвил: “Говнюки!

Сварим мы уху поинтересней.

Уж не знаю, будет ли она полезней”.

Прибежал хозяин, на ходу скрепляя тогу

(брюхо до колен, седая борода).

С магом не поспоришь. Маг — почти всегда —

вестник всех богов. А может быть, и Бога.

Маг распоряжался: “Киноварь, вино.

В уксусе варить, приправить беленой.

С полу собирать одни лишь плавники —

ими нототения умеет на песке

сочинять назло селёдке и треске

эпиграммы, сказки, дневники.

В каждом — многие десятки букв…

Ах ты, скользко. Я сломал каблук”.

У хозяина нашлась какая-то парча —

не сидеть же Магу на полу.

Маг брезгливо расстелил в углу

не совсем достиранную ткань,

пробурчал: “Какая дрянь и рвань”, —

и, усевшись, продолжал ворчать.

Он сказал: “Все рыбы нототении —

разной формы, образа и звука.

Есть округло-добрые, встречаются и злюки.

Соберите в чане сходные сплетения,

слишком хватких притопчите пяткой,

отложите в сторону трескучих,

отделите скорбных от прыгучих”.

Оказалось больше трёх десятков

кучек-горок странных закорючек.

Что-то Маг оставил про запас

и велел прислать гонцов толковых.

Вскорости явился некий козопас

был брюзглив и всем всегда перечил);

через полчаса пришел и овый,

весь пропахший молоком и сыром.

(хвастался, что видел крышу мира).

Маг отсыпал каждому по горсти

нототеньих плавников, и одного гонца,

что нудил о козах без конца,

он отправил к персам в гости

и к мидянам, прямо на восток, —

может быть, найдётся закуток,

где научатся крючки писать-царапать.

А второму повелел спешить на запад,

в те моря, где эллины-этруски

трут о камни грязные хитоны

(прочие совсем уж дики автохтоны),

где проливы многочисленны, но узки.

Повар слушал Мага, приоткрывши рот.

Видит, дело обретает странный оборот,

думает: “Игра тут, что ль, какая —

ну, как в бабки или в свайку?

Или Маг расскажет майсу-байку?”

Осмелел, и сдержанно икая,

вежливо спросил: “А как играть-то будем?” —

“Будем: долго, нудно, вяло, плохо, зло,

хоть, как видите, набор значков нескуден.

Напридумываем пустозвонных слов,

всё запишем на камнях, на глине,

на пергаменте, на рисовой бумаге,

в толстых кодексах и свитках длинных.

Может быть, средь игроков найдутся маги,

что сумеют сделать всю игру.

Я, возможно, ошибаюсь, но не вру”.

Маг закончил, встал, расправил плечи,

буркнул, что слова и лечат, и калечат,

избавляют от ума и от оков,

чуть примолк — и, указав на груды плавников,

произнёс, уныл и деловит:

“Это вам подарок. Алфавит”.

Нототении терпеливы.

Им не в тягость дождаться прилива,

подобраться поближе к городу

и смотреть, как читают люди

теребя свои сальные бороды

или мочки припухших ушей.

Рядом, на позолоченном блюде, —

то инжир, то киш-миш и шербет.

Всё мусолят страницы пальцами.

Липко. Тошно. Их гнать бы взашей,

им цикуты бы — не цукатов,

неча в книгу бессмысленно пялиться,

раз обет — всё равно что обед,

а восходы не краше закатов…

Ладно, пусть их читают — не чтут.

Нототении незлобивы.

Они смотрят, молчат — до отлива

они здесь. И всегда — тут как тут.

Нототения — скромная рыба.

Ей воды бы для жабр, да икры бы —

любоваться растущим потомством,

умиляться б скользящим малькам.

Еще нужно покрасить в тон ствол

водорослого псевдодерева,

да ещё звуковым комкам

придать форму невзрачного шара.

Слышен треск водяного пожара,

виден плеск перепуганных рыб,

но бояться, пожалуй что, нечего:

можно выплыть из топкой норы.

Это всё не всерьёз. Отмечено,

что эффектные страшные звуки —

это просто для пущей науки,

просто часть быстросмывного текста,

что рисует, шутя, нототения

по прибрежным и донным пескам.

Развлекается также и пением

(шлягер — “Пуганая треска”),

составлением писем протеста

и замесом планктонного теста.

Нототения — рыба негрустная,

и, конечно, почти негрузная,

но печалится о плавниках,

что двуногие, злые оболтусы

(вправду ж ходят на двух ногах),

неопрятные все и толстые,

сухопутные злые твари,

в колдовском кипятили отваре.

Был огонь, и порыв, и накал,

но никто так и не проникал

дальше бронзовых стенок котла.

Вот и вышли всё войны и свары,

города и деревни — дотла,

партизаны, маки, косовары…

Люди любят лишь плюшевых мишек

да своих кривоногих детишек,

а на рыб им совсем наплевать.

Из их букв не сплелись те слова,

чтоб умирить иль хоть утишить

мелкокозненных рыболовов,

китобоев тупоголовых,

что грозят гарпуном или неводом.

Люди пишут — уж эка невидаль.

Письмена — до электроската,

шторм омоет обрывки книг…

Но хотелось бы дальше от них.

В море много глубоких впадин,

чтоб укрыться от этих гадин,

но надёжными тёплыми хлябями

можно лучше себя оберечь.

…Угорь с горя уж начал речь:

“В море нет еще той астролябии,

чтоб считала углы под водой…”

Стало ясно, что речь будет долгой.

Лещ потряс накладной бородой,

но тут слово взяла селёдка,

унаследовавшая от прабабки

запасную — для крика — глотку,

две зелёные склизлые тапки

и способность пищать и вещать,

но всё больше о скучных вещах:

“Нам негоже держаться врозь.

Если Землю пророем насквозь,

попадём в Океан антиподов.

Нет невзгод там, ни непогоды,

ни дурацких удилищ с крючками,

нет стеклянных узилищ для рыб.

Серебрянкой окрашен тот мир,

и акула там — главный кумир,

и в кумирнях жгут тонны газет,

Нототения — рыба пугливая,

и готова копать ли, грузить,

хоть треску увенчать оливами —

тут посмела слегка возразить:

“Да, заманчивая программа,

но ведь долго же рыть нам яму.

Мы не знаем, как там с приливами,

в антиподских далёких морях.

Вдруг вода там окажется пресная,

акватория — слишком тесная?

Вдруг там кризис иль вовсе крах?”

Нототению освистали

на десяток морских ладов.

Даже ёрш, хоть и стар и вдов,

попытался достать свой свисток.

Обустроили водосток.

Всем раздали потвёрже кристаллы

и кусочки проржавленной стали,

чтобы было чем камень крошить.

Глина мнётся, базальт трещит.

Нототении, рыбы послушные

по признанью касаток, невредные,

стали вместе со всеми копать,

у селёдки дежурить в передней.

Водокопам носили кушанья,

рыб помельче и прочих рачков.

А потом — всё бочком да бочком:

время, мол, и мальков искупать.

Шли недели, и яма всё глубже,

надо б стенки ее укрепить.

Тут потребна акула-молот,

но мерзавка, ссылаясь на голод

и на происки злопыхателей

съела сразу с десяток копателей,

а работать не захотела.

Долго били акулу шпателем…

Стало ясно: разладилось дело.

На совете трески и селёдки

порешили: копать направо,

несогласных — за хвост и в колодки —

мера действенная и простая.

Косяки, популяции, стаи,

бесчешуйчатые оравы,

что совсем уж глядели кисло,

стали внаглую плавать по Стиксу

и Хароново дёргать весло.

А потом — вкривь и вкось понесло.

Подкопали большой материк

(люди звали его Атлантидой).

Суша рухнула прямо в яму:

волны, ветер, и шторм, и крик.

Бог на рыб затаил обиду

в знак чего приложил печать

к океанам, морям, озёрам.

Огребли же тут рыбы позору.

Люди — строители Башни — остались вполне здоровы.

Это морские коровы остались совсем без крова.

Белл с Эдисоном за море ловко стащили провод.

Рыбы, уже немые, слегка любопытствовали:

и откуда такая неистовость?

И о чем собираются говорить?

Как гороховый суп для шутов варить?

О болезнях тётушки? О сезонах, фасонах, модах?

Где провести каникулы — в горах, то ль на тёплых водах?

О видах на овёс и бамбук — обкуривая чубук?

Никто не беседует о смысле букв.

Но scriptum случится post.

Сейчас же пока — nota bene

для любителей поебени,

для праправнуков, прочих внуков,

и для всех, кто рождественский пост

приурочивает к хануке.

Сердобольные бабки начнут понукать потомков,

пугать посохом их и котомкой.

Надо, мол, чаще Тору читать.

В крайнем случае — сгодится Коран.

Нужно гордиться следами ран

и в боях не бросать щита.

Ну, а безмолвие рыб — нашим проповедям не чета.

Карл Линней смотрел на мир через лупу:

для классификации очень удобно — приятно для нототений,

которые для смеху записались в царство растений,

но так и не поняли, кто у них царь.

получилось довольно глупо,

но теперь уж, базарь — не базарь,

вместо садков — сады.

В лейках, конечно, маловато воды,

зато охранять нототений приставлен был лучший псарь.

Автор “Системы видов”, упомянутый Линней,

чуть не спутал нототений с актиниями,

которые и впрямь известные домоседки,

хоть бывают и многих рыб длинней.

Швед искал подтверждений “Философии ботаники” в тине.

Лягушки остались довольны, а оппоненты — язвительно-едки.

Сирано Бержерак отправил бы рыб на Луну;

император Павел построил бы щук во фрунт,

а нототений держал бы в плену;

садовники заказали бы лучший грунт;

пеленой прикрыл бы аквариум доктор Агриппа…

Было бы мало толку, но много хрипа.

Вот почему рыбы не любят систему,

какой бы она ни была.

Чёрную акулу не отмоешь добела —

только сводит скулы от попаданья не в тему.

Теперь обещанный P.S. — не для рептилий.

Жаль напрасно потраченных усилий:

ведь никто из упомянутых гениев

так и не объяснил: где живет нототения?

И еще — P.P.S. Не для риторики,

не для праздных соавторов мифов,

не для тех, кто слывёт историком

при дворе тринадцатого халифа.

Вавилонское ямокопание завершилось молчанием рыб,

Авиньонское папопленение — костром Иоанна Гуса.

только крабам побоку подводный обрыв.

Даже зная все ноты, не враз сыграешь на гуслях.

Из разбитой чернильницы Мартина Лютера

растеклись на полмира обозы Густава Адольфа Вазы

и другие осколки-обузы.

Вместо рыбных лабазов — военно-морские базы,

проповедников заменили тьюторы,

а отшельников — Робинзон Крузо.

Потомки лангобардов по-прежнему открывают банки,

барды консервируют слова и закручивают в банки мотив.

Крестовые походы привели в Вифлеем танки.

Одна стена Храма — это всё-таки паллиатив.

Надпись “IXTIOS” над греческой рыбной лавкой

напоминает о вечном Пандорином коробе.

Каково расколоучителям было молчать в отсыревшем порубе?

Но о чём говорить с ухмыляющимися под камилавкой?

…Интересно, скучают ли рыбы?

Был Франциск Ассизский.

По дорогам склизким

он пробрался в заповедный лес.

С птицами-зверьми душевно говорил.

Вверх ступал без видимых перил.

Ни души не встретил, ни телес,

верил, будто можно дважды

утолить одну и ту же жажду.

Фенимор был Купер.

Как купил — так выпил.

Авантюрный жупел

тыкал, флаги дыбил.

Феньки не проботал, хмарью не пылил

по картонной прерии.

По пустой Америке

тропы пионерам стропалил.

Был и Генри Торо,

обитатель бора,

честный лесоруб.

Он поставил хижину,

стены — чтоб поуже,

потолки — пониже бы.

Тишину не рушил,

дикие охотно

собирал он груши,

Жил себе вольготно,

со зверьем ни разу не был груб.

У меня же звери — пёс да кот приблудный.

Город многотрудный

за окном пыхтит.

И пейзаж, конечно, вовсе не ахти.

Пёс грустит о далях,

кот стремится ввысь.

Псу, однако же, ошейник выдали-придали,

Не окрысился — просто рысью

понавёл на себя глаза.

Если б сладко жилось бы с корыстью,

За корявые доски копеечные,

за святыни совсем всамделишные.

Да надежды — не те ещё.

Если кошке не стало бы лаза,

если б тын начинался тут сразу —

это стало б, наверно, свободой —

наподобие громоотвода.

Впрочем, лишнее. Тоже не маза.

Даже если хоть с пятого раза

станет амфора просто вазой —

всё получится быто-фаза.

Не сказалась та самая фраза —

стала прозою. Но не вотще.

Был ведь щир — значит, будешь щедр.

Из таких-то недр да не прийти на зов!

От волков, что ль, заперли засов?

Кто тут пьян, а кто уж безмазов —

объяснять не надо.

Грустно ходит гризли по лесам Канады,

и из детской книжки убегает Бемби.

Хочется, конечно, точно вызнать, с кем бы

выпить приворот-травы,

Зелья за зверей? Так наливай.

Пусть украденный — а всё же каравай.

Кто в отрыве, а кто-то открыв

два пакета с привычным соком —

разговариваем о высоком.

Видим в мире пригляденным оком

кокон жизни — а дальше взрыв.

Бескорыстие неизбежно. Бег извечен.

Ястреб осенью — что твой кречет.

А банальности вылезут боком.

Не тот лес, чтоб дрова ломать.

Мир животными перемечен.

Мир врачами частично излечен.

А тебе ещё что, твою мать?

Обезображен, обезображен,

поражён ли? Да нет, ошарашен.

Отдаю вам за так свой капкан.

Там защёлка ещё крепка

и удержит хоть Колобка,

хоть Пандорой дарованный короб,

хоть набор всех стандартных укоров.

А руками ещё мы помашем.

Глупо мериться только кашлем.

Ну, а лучше оставьте-ка башли.

Пусть берёт самый хитрый Лис.

Спрячьтесь между возможных кулис.

Это ведь не лыжня. Облыжно

примеряться к украденным ижицам.

Присмотрелись к двум сотням книжиц —

лишь чернилами сохлыми брызжутся.

Пышно пыжимся. Да и вспуть.

Зряшно кажется, что нанижется

на пра-нить хоть бы что-нибудь.

Не пронять — слишком тут отрыжно.

Душно кружится — значит, ближе

снежный финиш.

Дойдём — не по глине ж.

Книжнолыжник почти и не мается.

Не стремайся. Собаки лаются…

Егерь в рог продолжает дуть.

Но всё это, поверь мне, ниже.

Я почти ничего не вижу,

но не скоро ещё упаду.