ИнтерЛюдиЯ

Заклинание сна примостилось на самом краю
отрицательной мысли. Сознание жертвует для
поддержания мира кусочек последней краю-
шки, а дальше что будет, то будет. Мы, видимо, вля-
пались в это пахучее жёлтое месиво снов
о гаремах султанов, о битвах героев и об
основании храмов камней незаписанных слов
и невыпетых нот, что венками ложились на гроб.

Растворилась душа, словно звёздочка в нашем окне.
Деревянные рамы обрывками старых газет
то шуршали, то хлопали и предложения, не
начинаясь на «Эй», почему-то кончались на «Зэт».
А глаза ночевали в озёрах разбитых корыт –
от бессонницы тусклые, только на дне собира-
ли ту боль, что когда-то прорвётся, как гнойный нарыв,
лишь каких-нибудь двадцать минут не дождавшись утра.

Я не стану молчать, не умею, а надо б суметь,
и мурлыкать с листа, потеревшись щекой о кирпич-
ную стену, да тихо мечтать о тюрьме и суме,
да скучать по тебе, потому что пространство безлич-
ней, чем всё, что доводится видеть на каждом шагу.
И осколками звёзд на забытых картинах постель-
ные сцены, как ужин, который отдали врагу
или росчерком мастера на полустёртом холсте.

Типа про небо

Девушка в белом

- Странно, граф, но ведь все истории – разные!
- Нет, моя милая, все истории об одном и том же.
- Так о чём всё-таки?!
- О любви и смерти, прекрасная Изора, о любви и смерти – о чём же ещё?
(М.Успенский)

Девушка в белом, зачем Вы поджали губу
Над золотым декольте либерального толка?
Вас ли я давеча видел в хрустальном гробу
В розовых туфельках, в платье испанского шёлка?

Девушка в белом, разрез Ваших пристальных глаз
Напоминает мне сны о единственной вере.
Я не способен явиться за Вами сейчас,
Впрочем, для Вас мой визит – небольшая потеря.

Девушка в белом, вам Пушкин, Есенин и Блок
Парили чувственность грудами дамских альбомов.
Скульпторы вам безнадёжно вручали весло
И, не вручив, всё равно провожали до дома.

Девушка в белом, оставьте ваш выспренный тон.
Томность к лицу вам. Но знаете, что интересно:
Звёздное пятнышко на декольте золотом
Вряд ли сумеет найти себе лучшее место.

Девушка в белом, зачем ты сужаешь круги?!?
Мне ещё рано ласкать ненасытные плечи!..

Да, я заметил, что Ты приходила к другим...
Да, я запомнил, когда мне назначена встреча...

Одиночество

Рождение

Я возник не из призрака рыбьей губы,
Не из возгласа каменных скул.
Я возник не из прихоти глупой судьбы,
Разделившей двойную тоску.
На душе у меня две крупицы огня
И четыре подковы бухого коня,
Два начала начал, три начала конца
И четырнадцатъ сотых души подлеца...

Я возник не из горя подземных богов,
Не из гор заповедных столиц,
Не из гордости дев, не из горечи вдов,
Не из пыли протянутых лиц.
На душе у меня, непрерывно фоня,
Гнусно воют колонки вчерашнего дня.
И под ухом маячит, рифмуя траву,
Через брюхо прокачанный стереозвук...

Я возник не из шага вселенской любви,
Не из веры в последний гормон,
Не из глаз, под которыми прятался вий,
Не из свадеб, не из похорон.
На душе у меня, никого не виня,
Запотела попытка хоть что-то понять,
За пол-тела хотела покинуть тюрьму,
За пол-тени сдалась непонятно кому...

Я возник не из призрака рыбьей губы…
Не из голоса волн, презирающих быт...
А из стука копыт
по замёрзшей тиши
Неглубокого
озера
чьей-то
души...

ИнтерЛюдиЯ

Задрожит накануне подтянутый нерв,
И судьба, приобняв меня тихо за плечи,
Мне смущённо заметит: "Поверь, человече,
Это явно не вечер, а, если и вечер,
То не тот, по которому плачут во сне."

Наши лица похожи на тающий март.
Им давно не к лицу головные уборы.
Равновесие стрелкой подкатит под горло,
И весы пожалеют, что в их разговорном
Языке нет такого понятия "мат".

Тишина хороша, но не платит долги.
Тишиной развлекаются те, кто не весел.
Всё, что ты перечислил, измерил и взвесил,
От движения звёзд до движения чресел,
Недостойно и праха с копыта богинь.

Не искать в сумасшествии соль бытия –
Значит, просто отдаться на волю потока.
Говорить невпопад и молчать не про то, как
Недостойно живых на пиру и не только
Выбирать себе череп, в котором змея.

Три и Че

Я родился под знаком пи –
Водянистым, противным знаком,
От бедра чужого плаща
Отрезая приличный клок.
Я весь день сижу на цепи
И всю ночь покрываю лаком
Бледно-розовую печаль,
Но стесняюсь нажать курок.

В нашей жизни есть место всем.
Что там подвигам, даже страхам.
Под финальный свисток судьи
Мы вверяемся воле ног.
Я привык по ночам висеть
Между сердцем, душой и пахом.
Но, проигрывая бои,
Я стесняюсь нажать курок.

Выйти утром навстречу дню –
Нет отваги благоразумней.
Это много приятней чем
Сдёрнуть с полки чужой пирог.
Поклянись моему коню:
«Не найти седока безумней.»
Я готов подписать твой чек,
Но стесняюсь нажать курок.

Я боюсь не разрезать пульс.
Я боюсь не увидеть крови.
Ад – не самый грязный подвал.
Рай – не самый модный курорт.
Если минус сменить на плюс,
Кто заметит ошибку в слове.
Я не верю своим словам.
Я стесняюсь нажать курок.

НедоРэгги

Не приходит одна беда, а за ней другая.
Понимаешь, беда не может ходить стадами.
Тут всё дело в том, как мы её понимаем,
А её понимают немногие, но страдают
Ощутимым комплексом сотых долей испуга.
Почему ты не веришь в этих несчастных певчих,
Но способна поверить в то, что от смеха друга
Остаётся только молчание потерпевших?

Ведь искусство терпеть порой вызывает ревность
У души, у совести, да и вообще у чести.
Горожавые лица наденут make up деревни,
Чтобы знать, что где-то мы существуем вместе.
Отгадай загадку про горницу, что без окон.
Дело в том, что небо – сборище многоточий.
А в любой паутине живёт суета волокон,
Так любая мысль на конце порождает прочерк.

И кому теперь легче оттого, что меня кропили
Не святой водой, а дымом из коромысла.
Понимаешь, увеличение энтропии
Иногда карается полной потерей смысла.
На лице твоём скалит зубы Джоконда. То ли
Это метод шутить, то ли первый шаг по карнизу.
Ты никак не хочешь понять, что отсутствие боли –
Это просто защитная реакция организма.

Марш с барабанчиком

Здесь каждый жертвует судьбе
Собой собой собой.
Денщик играет на трубе
Отбой отбой отбой.
И, просыпаясь на траве,
Все те, кто верили сове,
Бьют денщика по голове
Трубой трубой трубой.

Здесь очень много тёмных дел
В ночи в ночи в ночи.
Здесь каждый, рано поседев,
Молчит молчит молчит.
Здесь нет осмысленных потерь,
Здесь целый день метёт метель,
И барабанщик на холсте
Стучит стучит стучит.

Но поднимает одного
Судьба судьба судьба.
И выжимает из него
Раба раба раба.
И барабанщик с денщиком
Уже три жизни как знаком,
Ведь тем, кто лепит первый ком,
Труба труба труба.

И так они идут втроём
Наверх наверх наверх.
И на пути у них ни ям
Ни вех ни вех ни вех.
Один трубит, другой поёт.
Один убит, другой встаёт,
А третий в барабанчик бьёт
Навек навек навек.

О чтении, любви и поэзии

Очинив перо, я его примерил
От приставки «про» до приставки «пере».
И неровный шов украшает небо –
Я почти дошёл до приставки «недо».

Так любовь – стена, а за ней засада:
От предлога «на» до предлога «надо».
Но, как рыбий жир иссушает ноздри,
Я почти дожил до предлога «возле».

Не роман – урок в свете поздних вставок.
Неплохой предлог для иных приставок.
Разудалый торг на гнилом базаре,
Где седьмой виток вызывает зависть.

Покажи мне порт, где не будет спама...
Невозможен спор с неодетой дамой.
Но не в корм коню золотые шпоры –
Так любое ню побеждает в спорах.

Не налил – не пей. Не стоит – не трахай.
От позывов петь до посылов на х.й.
И любой поэт, подостойней Леты,
Через пару лет понимает это.

О молитвах и временах года

Судьба непонятна. Добро бы зло,
А так, непонятно, где повезло.
Душа – непонятно за что залог,
За локоть или за лом...
(Thomas Rix, 1846 г.)

Зелёное лето – стальной каркас
На серой границе дня.
Молясь за себя, помолись за нас,
Но не молись за меня.
Не то, чтобы я недостоин слов,
Тем более не своих,
Но в каждом втором из забытых снов
Я не молился за них.

У осени нет своего плаща,
Она надевает тень.
Когда бы господь не умел прощать,
За ночью не шёл бы день.
Но каждое утро, назло молве,
Забыв замести следы,
Молитва стучится в чужую дверь
И просит глоток воды.

Зима превращает не воду в лёд,
А голос в железный прут.
А значит, молись за достойный клёв,
Долбя запотевший пруд.
Язык примерзает к своим словам,
И некуда петь вперёд.
Зима превращает залог в аванс,
А вовсе не воду в лёд.

Весна нарезает сырую гладь
Распотрошённой земли.
Молись за любую из этих глав,
Лишь за меня не молись.
Ответа не будет, поскольку боль
Не знает, который час.
Вот только попробуй, господь с тобой
Порой молиться за нас.

Город

Разбежались круги по воде четырёх океанов,
И застыл невесом в ослепительно белой броне
Этот город могил, зверя-ангела, фата морганы.
Этот город – твой сон. Ты осталась с ним наедине.

Не пытайся бежать, он настигнет и вцепится в шею,
Не пытайся застыть, он копьём поразит на скаку.
Это город ужа - под копытом, сражающим змея.
Его жала – мосты, из гранитных торчащие скул.

В этом городе ночь не темней папиросной бумаги,
В этом городе день не светлее разлитых чернил.
Ты не можешь помочь, наполняя разбитые фляги
Волосами Медей, снами Ев и мечами Далил.

Если мы не рабы, то кому подаваться в Эзопы?
Натяни поводок и послушай, как тает броня.
Это город судьбы, заклинатель второго потопа,
И безумный седок распластался на крупе коня.

Хорошо, что мы есть, и неважно – в аду ли в раю мы,
Но берёт за кадык и пытается выжать слезу
Бесполезная честь, в саркастический смятая юмор
И унылое «Дык» недоеденых молью цезур.

Небоскрёбов праща мечет камни в гранитное лоно.
Этот город высок, но на свой кафедральный манер.
Его кости трещат под ногами чужих легионов,
И струится песок, заполняя кровавый манеж.

Не смотри ему в рот, этот город не скор на расправу.
Но за криком ворон пробивается лебедя глас.
Это город-герой, переживший посмертную славу,
И, когда бы не он, кто бы вспомнил когда-то о нас.

II. Всё о том же

Всё о том же...

Блин-лирическое

Сапожник

Последние болты закручены вчера.
Я жертвую ферзя беседой о погоде.
Назвать тебя на ты достойно маляра,
Сапожнику нельзя понять, что жизнь уходит.

Возможен компромисс, но время не пришло
Развеять семь стихий по западному ветру.
Я закрываю мир металлом и стеклом,
И старые стихи зовут меня к ответу.

Они ломают стол, столешницей хрустят,
Хотят попасть в тузы с пяти шагов из дамок.
Возможно их не сто, а мне не пятьдесят,
Но я беру призы за качество рекламы.

Зачем искать мой взгляд за стёклами витрин?
Там золото колец и торсы манекенов.
Я больше не маляр – часы пробили три.
Бензин не на нуле, но дальше нету сцены.

Оставь меня вдвоём с одним из этих дней,
Я даже не напьюсь – запой для одиночек.
Я жертвую ферзём, спасая лишь коней.
И, может быть, ладью. Но это между строчек.

Последние бинты размотаны вчера.
Струя живой воды всю ночь лизала рану.
Назвать тебя на ты – удел для маляра.
Сапожнику лишь дым и золото экрана.

Прощание

Два кольца

Принимая кофе или душ,
Думая о зрелищах и хлебе,
Мы не видим, как сидит на небе
Сонный парикмахер наших душ.

Каждый новый день похож на день.
Ночь в него заглядывает косо.
За попыткой первого вопроса
Следует ленивое "Надень".

Галстук ли, петля среди петлиц?
Впрочем, и петля его не старит –
Он играет на чужой гитаре
И поёт про девушек и птиц.

Ради пяток душу не щадя,
Закаляя лезвиями кожу,
Мы идем по половинкам ножниц
И сойдёмся в области гвоздя.

И когда под бременем чудес
Мир прогнётся, как душа в монахе,
Как горох под взглядами принцесс,
И когда догонит Ахиллес
Проржавевший панцирь черепахи...

Чем бы мы обманывали страхи,
Если бы не этот парикмахер –
Сонное исчадие небес.

Декабрьское

Нам соткано счастье из тонких волокон,
Состав этой смеси не нов и не вечен.
Из запаха снега и золота окон
Угрюмым монтажником вырезан вечер.

В уютных обьятиях тесной квартиры
Мы ищем себя на неведомых картах.
И, если тела - это те же субтитры,
То всё остальное - лишь голос за кадром.

А синие птицы парят табунами,
Срывая побеги готических лилий,
Но слово «любовь», несмотря на банальность,
На слово «судьба» мы ещё не сменили.

Рассыпался бисером по небу жемчуг,
Разорванной ниточкой - след самолёта,
И истово веруют кони блаженства
В осмысленность бреющих наших полётов.

Ажурным кольцом, круговою порукой,
Наш мир невелик и почти невменяем.
Но тихие тайны гаданий на рунах
На что мы меняем? на что мы меняем?..

Любить палача

То ли соль, то ли пыль, то ли говор толпы.
Тишина не умеет молчать.
Я молчу ей назло, ибо мне повезло
Полюбить своего палача.

Я знал много имён от начала времён
До конца этих самых начал.
Я умею - немой - выходить на помост
И любить своего палача.

Безнадёжно слепой улыбнулся топор,
Догорела восьмая свеча.
И по следу слезы шевельнулся язык:
«Я люблю своего палача!»

Я не знаю, пора ль. Я не верю, что в рай.
Я не помню, кто нас обвенчал.
Но за липкий порог уходить не порок,
Полюбив своего палача.

Мы учились не ждать, пока сердца наждак
Отшлифует неровности чар.
Угольком по золе, кулаком на стекле
Я люблю своего палача.

Нам судьба не указ: мы-то знаем, что казнь
Тех не здесь, а иных - не сейчас...
Но от пара и льда остаётся вода
И непонятый дар
палача.

Гамма

У неё был дом –
У него был дом.
И на ноте до
Она входила до
Девяти, но они ночевали в чужих домах.
Она любила петь –
Он любил храпеть.
Она искала воров –
Он считал ворон
И на каждой десятой вороне сходил с ума.

У неё был храм –
У него был храм.
Вечером сто грамм,
Кофе по утрам
И напиток любви не настоенный на спирту.
Он вырезал на коре
Замысловатый хорей,
И под ноту ре
Она просила скорей,
Но он не был уверен, что встретил именно ту.

У неё был миг –
У него был мир.
И на ноте ми
Она сказала: «Пойми,
С девяти до семи я твоя, ну а что потом?
Профиль или фас
В зыбком свете фар?»
Он ответил: «Факт»
И на ноте фа
Подобрал слова и ушёл в свой собственный дом.

У неё был сон –
У него был сон.
И по ноте соль
Он ходил босой,
Нарезал свою боль на дольки и пил коньяк.
А, когда весна
Доходила до дна,
Он стоял у окна,
И его вина
Билась крыльями в мутные стёкла чужого я.

У неё был взгляд –
У него был взгляд.
И на ноте ля
Она звонила, моля,
Но ждала не больше минуты, от силы две.
И, когда звонок
Обивал порог,
Он сбивался с ног,
Но найти не мог
Телефонную трубку, тапки, халат и дверь.

У неё был год –
У него был год.
Она ждала не его,
Он был слишком горд,
И, когда они встретились снова, прошли века.
Та же неба синь,
Тот же солнца сыр,
Но на ноту си
Не хватило сил.
Он опять не заметил, кто первый сказал «Пока».

У неё был дом –
У него был дом.
Она пила Бордо,
Он пил виски со льдом.
Они продали души кто их знает кому.
Но живой водой
С неба падал дождь,
И на ноте до
Она входила до
Девяти.., потому что в десять её ждал муж.

Лёгкая ночь

III. На злобу (дня)

Игра на больше-меньше

Чем больше прожитых лет, тем меньше штучек расистских.
Прости мой глаженый вид, моя чужая страна.
Вода омоет мой хлеб потопом в Новороссийске.
И сытый голос любви опять захочет вина.

Чем больше прожитых дней, тем меньше проклятых судеб.
Прости мне пищу и кров, прими моё естество.
Но, кто бы ни был на дне, опять достанется судьям,
Ведь там, где судят за кровь, прощают за воровство.

Чем больше выпитых снов, тем меньше скалятся плечи
В лицо великой весне тугой ухмылкой горба.
Прости мне этот венок, как тот швейцарский диспетчер.
Целуй терновый венец, забыв про соль на губах.

Чем больше выпетых фраз, тем меньше слышен рассудок.
Прости мне сломанный кайф, прости мне сломанный меч.
Мой город понял вчера, что я, по паспорту судя,
Уже не попал ни в кадр, ни даже в стоимость свеч.

Чем больше выбито влёт, тем меньше ключей скрипичных.
Пришла пора разводных. Даёшь последний мазок!
И только мурманский лёд встаёт оправданным кичем,
Ногтями ничьей вины царапая горизонт.

Чем больше учишься вновь, тем меньше кажется верным.
Прости мне этот плевок в лицо чужого огня.
Ты можешь простить за кровь, ты можешь простить за веру,
И только за воровство не надо прощать меня.

Чем больше кажется смерть, тем меньше идти до цели.
Оставь мне каплю тепла, моя чужая страна...

Ты будешь слышать мой смех на каждой открытой сцене.
Ты будешь слышать мой плач на каждых похоронах.

На злобу (дня)

А что до той, что стоит за плечом,
перед нею мы все равны.
(Б.Г.)

Звонко долбит
Столб одинокой хижины
Дятел лесной
(Басё)

Из глаз высекают живой огонь,
Из пальцев - вонючий дым.
По знаку "замри" мы бежим бегом,
По знаку "беги" - стоим.
Усилена воском моя печать,
И ноги раздвинул лист,
Но я не знаю, с чего начать:
С неба или с земли.
В ночи испуская сырой луной
Накопленный за день свет,
Горячая новость следит за мной
С прыщавых страниц газет.
И голос Минздрава сулит улёт
Под знаменем гашиша.
А что до той, что в душе живёт,
На кой ей эта душа.

А право любить не придёт само,
Его надо брать в прокат.
И каждый из нас - такое дерьмо,
В котором сам виноват.
И синих птиц лишь командный дух
Способен поднять в полёт.
На самом деле одно из двух:
Пох.й или вперёд.
А в мире, где каждый второй - козёл,
Каждый третий - свинья.
И если я был недостаточно зол,
Меня поправят друзья –
Хлопком по плечу, ударом в живот,
А дальше сами решат.
А что до той, что в душе живёт,
На кой ей эта душа.

Друзей не накупишь на рупь пучок,
И думать так не моги.
Они - твоё восьмое плечо
И зонтик пятой ноги.
Но если на ужине нет врагов,
То кто отравит вино.
Вот так и гадаешь который год,
А всё ли предрешено?
Так за черепахой бежит Ахилл,
Мечтая: "поймаю - сьем".
А я, как придурок, пишу стихи,
И сам не знаю зачем.
А жизнь черепахой ползёт вперёд,
Привольна и хороша.
А что до той, что в душе живёт,
На кой ей эта душа.

"Зелёная лампа горит чуть-чуть" –
Б.Г. читает Басё.
И каждый из нас убивает суть
Вопросом: "И это всё?"
Но наши надежды ещё видны
На фоне чужих богем,
Пока хоть раз в год при свете луны
Басё читает Б.Г.
И мы принимаем неравный бой,
И тратим последний хит,
И мы понимаем, зачем любовь,
И даже - зачем стихи.
И видим того, кто делает ход,
И бьём по руке мечом.
А что до той, что в душе живёт –
Она стоит за плечом.

Эмигрантская молитва

Что тебе снится, крейсер Аврора,
В час, когда утро встаёт над Невой?..

Бурлим половодьем, играем словами.
В дубовые двери стучим головами.
- Не вы ли последний? Тогда я за вами,
Мой конь на века опочил. –
И утро встаёт за плечами, как пламя
Затушенной на ночь свечи.

Играем словами, бурлим половодьем.
Стальными руками сжимаем поводья –
Всё это охотничьи наши угодья,
До самых британских морей.
Гадаем впотьмах на неполной колоде,
Да прячем под стол козырей.

А тот, кто командует этим парадом,
Он старше небес, но находится рядом.
А мы, затаившись, глядим из засады
На то, как в похмельном бреду
Ожившие статуи Летнего сада
Шагают по невскому льду.

Устал – отдохни. Надоело – останься,
Слагай мадригалы, сонеты и стансы.
Здесь есть и вино, и подруги, и танцы.
А что до гнедого коня,
Тебе за него предлагают полцарства –
Меняй!

Здесь платят за всё – за мечи и за ножны,
За дам, у которых ни кожи, ни рожи,
Но будь ты поэт или, скажем, художник,
Тебе не дадут ни копья.
Картины у нас принимает сапожник,
Когда не особенно пьян.

Поэзия есть настроение минус
Желание жить, но, о боже, пойми нас:
На восемь утра назначается вынос,
На восемь пятнадцать – подьём.
Расслабиться, вытянув ноги к камину,
По-детски играя с огнём.

Чем больше грехов, тем смешнее молиться!
(Ему одному, невзирая на лица).
- "Иванушка, милый, не пей из копытца!"
И смотрит наполненый зал,
Как с неба спускается синяя птица...
Чтоб выклевать трупу глаза.

- Иванушка, милый, не пей из копытца!
- Пошла бы ты прочь, дорогая сестрица,
Я пью уже ночь. Мне никак не напиться.
Я пью уже тысячу лет!..
- О чём вы твердите, поручик Галицын?
- А хер его знает, корнет!

Сломалась надежда, прогнила опора,
И нам не дано избежать приговора.
Блажен, надевающий шапку на вора,
И светел, забывший о нас!..
Так что тебе видится, крейсер Аврора,
В тот самый предутренний час?

Дни.ру

Два факела в лоне Нью Йорка посеяв,
Война обогнула плотины евреев.
Прозападный мир извивается змеем
С нагадившим в душу копьём
Святого Георгия. Впрочем притворство
Арабов достойно иного упорства.
Ислам – вид восточного единоборства.
Джихад – запрещённый приём.

Не то, чтобы мне наплевать на талибов,
Хотя извиниться, конечно, могли бы.
Но либо играть в демократию, либо
Не лезть на чужой полигон
Своим томагавком. Однако не сохнут
Ни кровь, ни остатки томатного сока.
И падают баксы, как люди из окон,
Как боинги на Пентагон.

И плачет Америка мощью ударной,
И прячет оскалище авторитарный
За пачками помощи гуманитарной,
Швыряя поверху голов
Родителям бомбы, детишкам - игрушки.
Россия молчит, как предсказывал Пушкин.
Узбеки траву обменяли на пушки
И танки тридцатых годов.

Великая свалка Нью Йорка и Мекки!
А кто пострадает – да те же узбеки,
Еврейские мальчики на дискотеке...
Так было во все времена
Крестовых походов и праведных боен,
Господень ли гроб, или угнанный боинг.
Душа ежемесячно рвётся в герои,
А жизнь, между прочим, одна.

И жить эту жизнь возле будки и миски,
Прихлёбывать пиво / потягивать виски,
Читая с экрана по-русски / английски
Занудные новости бирж –
Судьба дурака и мечта идиота.
До тех пор, пока это всё про кого-то.
А время смеётся винтом самолёта,
Летящего в Новосибирск.

Неном

Я принципиально не хотел ничего писать про Норд-Ост.
В-последних, чужие жизни – не повод держать ответ.
Во-вторых, у чужих смертей всегда отдельный погост.
Во-первых, я не живу в Москве.

Да, я звонил знакомым: «Не были? Не пошли?»
- «Да вот, вчера собирались, но ёкнуло сердце. Глупо? Не верь.»
Но когда появились первые строки, я сказал себе: «Не пошли.
Во-первых, ты не живёшь в Москве».

Теперь, когда ещё 120 больше там не живёт,
Ибо кровь за кровь, и бомбы на поясе – пулями в голове,
Я ответил вчера знакомому, с умным видом сказавшему «антидот»:
«Во-первых, мы не живём в Москве».

Наше право участвовать в дележе этой боли давно потеряно.
Я живу на Рейне, не молюсь – на иврите, во сне брожу по Неве.
Я спросил бы у бога, кем надо быть, чтобы стрелять в детей. Но
Во-первых, он не живёт в Москве.

Вперёд в прошлое

Сказал опрометчиво. Значит, пришла пора.
С утра и до вечера, с вечера до утра
Ни сесть и ни лечь, ибо снова впрягаюсь в плуг.
С утра и до вечера, не покладая рук.

Не время героев, не время и вешать нос.
Друзья из конвоя - не повод писать донос.
И скалятся трое, порвав и запутав нить.
Мы ноги омоем, а руки оставим гнить.

И скажет дурак: "На войне, мол, comme a la guerre."
Андреевский флаг омывает советский герб.
И плавится лак, и наводит дуло пацан,
И близится враг по другой стороне лица.

По свежему следу, навстречу чужой весне.
Война до победы - за право уйти во сне.
Не "садо", не "педо" - мы видели их в гробу,
По свежему следу таща на себе судьбу.

В начале орнамент, в конце пятистопный ямб.
Ходить бы конями подальше от волчьих ям.
Намотано знамя, приказ, разворот, пинок.
Но выбор за нами. Точней, за нашей спиной.

Копыта, колёса, костыльная боль в ногах.
Заточены косы - пока на чужих лугах.
Не рухнут колоссы, нам с честью не пасть в борьбе.
Все наши доносы написаны о себе.

Чужие калечат, свои выбивают пыль,
Но близится вечер. И хочется быть слепым.
Расправлены плечи под выбритой головой –
С утра и до вечера рядом идёт конвой.

IV. Полу-Fantasy

Бард в таверне

* * *

От страшных снов темнеет в глазах,
А от остальных рябит.
Зелёные всадники в облаках
Выходят в свой млечный путь.
Придёт ли тот, кто казнит меня,
И тот, кто меня простит,
Но, если в душе хватало огня,
Кто смеет его задуть?!

Я делал шаг не только вперёд
И резал не только хлеб.
Я не испил родниковых вод,
Но если пил, то до дна.
Блажен господь, который ведёт
Из райского сада в пьяный вертеп.
И если яд вкуснее, чем мёд,
То в этом только его вина.

А тем, кто не спит, снятся странные сны.
Куда страннее, чем тем, кто спит.
На шее певца обрывок струны,
Но он продолжает петь.
За окнами глаз начало весны.
Задёрните шторы – душа болит!
Я стал бы первой жертвой войны,
Да, видимо, не успеть.

Так в каждой душе есть сотни дверей,
А в каждом теле тысячи стен.
Я запрягу крылатых коней,
Но я вернусь, я ещё вернусь.
Вокруг меня так много огней,
Как капель крови из вен.
Но мне не удастся вспомнить о Ней,
Пока я не выброшу лишний груз.

Так стоит ли петь, коли не с кем пить?
О нас заплачут лишь зеркала,
Сумев кривым стеклом отразить
Всю нашу радость, как боль.
Но не пытайся порвать мне нить
Последним взмахом крыла!
Когда я снова смогу любить,
Я снова встречусь с Тобой.

Но все дороги уводят вниз,
И только руки тянутся вверх.
Мне кто-то шепчет: «Не оглянись
И не перейди на бег!»
Актёры выйдут из-за кулис,
Как только рухнет занавес век,
И когда ты оставишь попытки спастись,
Они помогут тебе.

Полу-Fantasy

За рекой зеленели чужие поля.
Зло карабкались к солнцу посевы.
И мой бог убивал моего короля
На глазах у моей королевы.

Я и думать не смел и помыслить не мог
Воспротивиться и усомниться.
И глядел с эшафота доверчивый бог
В незнакомые рваные лица.

Я не то, чтобы смерд, я из лука стрелял,
Я на маршах вышагивал левой,
Я не мог защитить моего короля
На глазах у моей королевы.

И уставившись в землю, как горькую соль
Я глотал своих слов серебро и
Равнодушное небо плевало росой
На согбенные спины героев.

И во чреве толпы обречённо бурля,
Вскинув шею, как порванный невод,
Я увидел лик бога и кровь короля
И сухие глаза королевы.

И отдавшись привычным движениям рук,
Я успел поразмыслить о многом.
И, срывая с плеча недоверчивый лук,
Я шагнул в направлении бога...

А потом я упал под копытами дня,
За молитвой спасаясь от гнева.
И мой бог убивал короля и меня
На глазах у моей королевы.

Очень зло и немного по-детски.

Монах и торговец

Вот тогда торговец Шин отказался платить.
И его гостья вошла, и ушла ни с чем,
А ее имя было Смерть, она не умела так уходить.
И когда его спросили, как он сумел отказать:
Монах Шин улыбнулся: "Так же, как любому из Вас.
Любой дар доброволен, любой волен себя продавать,
По дешевке или втридорога, - но всегда прямо сейчас.
(О.Погодина, "7")

Монах Шин сидел на скале и размышлял о вечности.
В его бороде искали тепло птицы, боги и мыши.
Он знал, что все, что есть на земле, платит дань бесконечности,
Ибо оно бесконечно мало в сравнении с тем что выше.

И когда он раз в год закрывал глаза, чтобы видеть, как вечность идёт на убыль,
Он всегда их снова открыть спешил, но, однажды, замешкавшись на беду,
Он увидел монаха, и тот сказал, закрывая чёрной ладонью губы:
"Я искал тебя долго, торговец Шин, но и я не знал, кого я найду.

Одни ищут деньги в чужих кошельках, другие - смерть от чужих ударов,
Четвёртые - пьют чужую любовь, восьмые - строят великую стену.
Ты думал, что синицей в руках держишь каплю божьего дара,
Но ты продаёшь себя вновь и вновь, правда теперь за полную цену".

И монах Шин поклонился гуру и спустился с гор уже налегке.
И торговец Шин открыл свои лица, и их было больше чем никогда.
И никто не видел, как две фигуры уходили рука в руке.
И никто не слышал, как пели птицы, освобождённые от гнезда.

Монах Шин и торговец Шин шли по пути к Великому Змею,
И первый тащил на себе второго, там где второй не умел пройти.
Но бывают стражи среди вершин, мимо них и монах пройти не сумеет,
И, когда они преграждали дорогу, торговец Шин за двоих платил.

Одиссей. (Не изменяй мне...)

Мой путь в мозолях парусов,
Весла натруженная лопасть.
Тебе же – двери на засов,
Тревожный сон и сладкий зов.
Не изменяй мне, Пенелопа!

Аэды лгут, и не ищи
Ни капли смысла в детской вере:
Под градом стрел отбросить щит,
Чтобы вторым ступить на берег.

Аэды лгут, судьба – обман,
Легенда – соль на свежих ранах.
Но я прошёл сквозь Океан,
Не повторив судьбы титана.

Аэды лгут, присев за стол,
Прижав случайную подругу...
Я помню, как споткнулся вол,
В десятый раз идя по кругу.

Я помню (помню или нет?) –
Молился, прятался, лукавил.
И улыбался Паламед,
Змеясь холёными руками.

Он улыбался и тогда,
Когда браслеты - символ власти –
Текли, как ржавая вода,
С его изломанных запястий,

Он помнил. Помни же и ты,
Любовь перенимает опыт.
Не размывай мои черты,
Не разбавляй вино и стыд,
Не изменяй мне, Пенелопа!

Рассвет тонул в пучине дня.
Чужая кровь смывалась потом.
Из душной подлости коня
Мы прорубали путь к воротам.

Плюясь и скалясь, но дыша,
Хрипя, теряя, но куражась,
Мы прорывались в этот шанс,
Как через внутреннюю стражу.

Наш подвиг вывернут и смят
Конём. Так опадает пена.
Редел и плавился отряд,
Как воск от пения сирены.

Неумолимые весы
Застыли на небесных тропах,
Но в капле утренней росы
Я знал, что у тебя есть сын.
Мой сын. Запомни, Пенелопа!

Я смел не забывать о нём,
Мой страх был юн и не испытан.
Да, Троя пала под конём,
Но я ли был его копытом?

Я смел не поднимать лица –
В глазах не пенится – искрится!
Сгорает в пламени жреца
Мечом изломанная жрица.

Я смёл движением плеча
Десятилетнюю осаду.
Не я жёг Гекторовых чад,
Не я насиловал Кассандру.

Прости меня, мой мудрый вол,
За плуг, за груз, который бросил.
Пускай свежуют тушу волн
Ножи осточертевших вёсел!

Я возвращаюсь наугад,
Как пёс, по запахам. По звукам,
По звёздам, головам, ногам.
По ненатянутому луку

Я возвращаюсь. С каждым днём
Я ближе, явственней, весомей.
Семейным ложем, старым пнём,
Огнём в осиротевшем доме.

Когда из спальни по утрам,
Небрежно по плечу похлопав,
Выходит старость, я неправ.
Но, даже рассыпаясь в прах,
Не изменяй мне, Пенелопа!

Не изменяй! Во имя тех,
О ком не может быть и речи.
Не извиняй моих утех,
Не обвиняй. Я не отвечу.

У нас неравные права,
И эта ложь смешна до боли!
Моё лицо, не забывай,
Блестит от солнца и от соли.

Всей мощью аргусовых глаз,
Зрачком несчастного циклопа
Из-за небесного угла
Я вижу всех, с кем ты могла
Не изменять мне, Пенелопа.

Нет, я не знаю, кто они,
Что не ждала и не хотела.
Порой достаточно ремни
Рассечь, чтобы броня слетела.

Любовь была б не так сладка,
Когда бы ты её скрывала.
Измена пялится сквозь ткань
Распущенного покрывала.

Измена ловит дураков
Закостенелою рукою,
Толпой мальчишек-женихов –
Гостей в неприбранных покоях.

Разлив хозяйское вино,
Стрелу дыханием измерив,
Рванётся горлом Антиной,
Чуть-чуть не добежав до двери.

Таков удел его вины –
Платить непонятую цену.
Ты знаешь, я пришёл с войны.
Там убивали за измену.

Ломают линию судьбы
Две поперечные мозоли.
Я перевешаю рабынь
На память о своём позоре.

Мой путь – прогнившая доска,
По гребням волн, хребтам пророчеств,
Тебе же – вечная тоска
По праву каждой первой ночи.

Попробуй не предать меня, Посмей дождаться. Да, я смею
Молить тебя: «Не изменяй!»
Я возвращаюсь, как умею.

Судьба накидывает плащ.
Эола свист, Борея ропот.
Старей, разваливайся, плачь,
Я - суд, я - время, я - палач.
Не изменяй мне, Пенелопа!

Осенняя автострада

Мир хорош, но бесцветен. И осень глядит в упор.
О растерзанном лете напомнит лишь светофор.
Сквозь большие глаза его видно, что там внутри.
И до зеркала заднего вида сузился крик.

Мир хорош, но беззвучен. И осень тут ни при чём.
Неба ласковый кучер хлещет её бичом.
Греет душу запас, но нещадно тянет карман.
Нам ремень безопасности даст не сойти с ума.

Мир хорош, но безвкусен. И вряд ли тому виной
Улетевшие гуси и выпитое вино.
Регулярные сводки разводят сплошной поток.
А любви, словно водки, всегда на один глоток.

Мир хорош, но бестактен. У нас лишь пять козырей.
Амфибрахий и дактиль, анапест, ямб и хорей.
Осень бьётся туманом в расчищенный горизонт.
Послезавтра зима нас козырным побьёт тузом...

I. Три и че...

Заклинание

Типа про небо

Девушка в белом

Одиночество

Рождение