Рустем ВАХИТОВ ©
ТЕМ, КОГО ЭТО КАСАЕТСЯ
Стихи. Поэма. Проза. Эссе.
СТИХОТВОРЕНИЯ
ПАМЯТИ ЧАРЛЬЗА УАЙТМЕНА
Призрачным утром 1966
он лежал раскинув руки
на крыше 27 - этажного небоскреба
(г. Остин, штат Техас)
близорукий толстяк великий подонок
взглянув на мир сквозь прицел М-16
он обнаружил порядок беспорядка
и безучастно передернул затвор
это напоминало детскую игру
смерть настигала бегущих людей
и хлопала по спине свинцовой ладонью
с криком: "води"
Прозрачным утром 1992
на безутешном пиру Мнемозины
мои волосы почтили память
Чарльза Джозефа Уайтмена вставанием
* * *
Поутру весны короткий роздых.
После город вымучен теплом.
Птичьим гомоном ошпарен воздух
Как неразведенным кипятком.
По небу, синеющему тихо,
Солнце сыпет частые гребки.
Как рыжеволосая пловчиха
Посреди катящейся реки.
НОЧЬ
Проснешься ночью и посмотришь сонно
На циферблата круглые бока
И шевеленье стрелки беспокойной
Напомнит шевеленье паука,
Настигнутого ловкою ладонью.
И кажется, что безразлично пробил
Час воздаяний или час расплат.
И глохнут уши от височной дроби
И сердце как бессонный арестант
В отчаянье трясет решетку ребер
БЕССОННИЦА
1.
В окно посмотрит полночь: как и прежде,
посередине комнаты оставлен,
стул неподвижен маленьким кентавром,
что бесконечно выбирая между
геранью на окне и целым лугом
на выцветших, сиреневых обоях,
так припозднился, что теперь напуган
небезызвестного осла судьбою.
2.
И бьют часы, и тени обступают
мою кровать, как свора докторов,
что понимая неуместность слов,
сосредоточенно перебирают
свои бумаги. И Морфей бессилен.
Лишь утром наплывает сон, похожий
на ребус и трясущиеся жилы,
как змеи, расползаются под кожей.
МАЛЬЧИК НА ПЕСКЕ
Мальчик на песке моей души
молча чертит странные фигуры,
а прибой неотвратимых будней
их смывает. Утро. Мальчик плачет
и ворчит рассерженное море,
и смеется как ребенок солнце.
Ты не любишь поцелуи солнца,
ты дружна с полночными ветрами,
и шаги твои как сны бесшумны,
руки - белой птицы боязливей.
Я вчера проснулся раньше моря
и, придя на берег предрассветный,
на песке моей души увидел
твои следы...
ПОЭТ
Поэт, понявший шепот строк
полуночного ливня четче,
не вдохновенный полубог,
а беспристрастный переводчик.
Взволнованный совиный крик
и рыб премудрых красноречье
он переводит на язык
бессильной правды человечьей.
И бронза благородных од,
и греческие гекзаметры,
быть может - робкий перевод
непостижимых песен ветра.
ОСЕНЬ
Из Р. - М. Рильке
В холодном небе опадает сад,
и листья кружат, кружат безутешно,
и падает земля в ночи кромешной,
сбивая звезд тяжелый виноград.
Недолог дней беспечных листопад,
внезапное паденье неизбежно,
всесилен Тот, Кто неотступно нежно
оберегает падающих в ад.
ВЕСЕННЯЯ ЗАРИСОВКА
Весенний дворик. Подвигами бредя,
прошлепали по лужам пацаны -
гурьба мальчишек с улицы соседней
пришла без объявления войны!
И не стихает шумное сраженье,
и кровью перепачканы чужой
вопят мальчишки - будущие жертвы
и ветераны третьей мировой...
* * *
"Поговорим о Риме. Дивный град!"
О. Мандельштам
Я вскормлен волчьим молоком бумаги.
Я к людям возвращусь, никем не узнан.
Приснятся мне твои, волчица-Муза,
Тяжелые сосцы и лепет жалкий
Прибрежных камышей. Приснится город,
Который я на берегу построю.
И лук в руках с дрожащей тетивою.
И мертвый брат мой со стрелою в горле.
ПЕРУН
Ветра пустились наутек
И тучи летней пыли взвились,
И над землей иссохшей вырос
Непрочный водяной чертог.
Где всласть пображничал Перун,
Порастрепал черемух ветки
И луж веселые монетки
Горстями разбросал в бору.
Шальной отваги торжество!
Перун пирует своевольный!
Багровыми рубцами молний
Изрезано лицо его...
ТРИ ВОКЗАЛА
Для меня всегда Москва
начиналась с трех вокзалов.
С паровозного гудка.
С толчеи. Восторгов. Жалоб.
Три вокзала! Зданья их
схожи с лицами галерки.
Сто разлук - все на троих!
И стакан небес граненый.
И беседуют за жизнь,
тех небес хвативши лишку,
провода и этажи,
поезда и электрички...
ОРФЕЙ
1.
Ссутуленный, растерянный и бледный,
Да погляди же – ты в аду, Орфей!
Не видишь ты, как скалит зубы пламя
Негаснущего адского огня
И словно пес бросается на плечи?
Не слышишь, как несчастные кричат,
Как грешники кричат полуживые,
И с безнадежной, сбивчивой мольбой
Хохочущим чертям целуют лапы?
Теперь ты понял? Ты в аду, Орфей!
И этот ад, Орфей – твоя душа!
Твоя душа насмешника, поэта…
И покидая этот ад, Орфей,
И поднимаясь по ступеням грубым,
И различая Солнце вдалеке,
Не забывай напутствие Плутона
И сдавленные, жалобные крики
Не слушай – потеряешь Эвридику!
2.
В высоких залах позднего метро
От круговерти жизни шалой скроюсь.
Колонн великолепие мертво.
Вдруг темнота выплевывает поезд,
Где девочка с глазами глупых фей,
И я в тревоге непонятной внемлю
Седому голосу: “затем, Орфей,
Ты и сошел, не узнанный, под землю…”
Но поезд прогрохочет тяжело,
И радость гулких сводов видеть дико,
И я, проклятью адскому назло,
Не крикну: “Эвридика! Эвридика!”
СУМАСШЕДШИЙ НИЦШЕ
Нет! Я – не человек! Я – динамит!
Что, сказано неплохо для поляка?
Тем более, для немца! Слушай, Якоб,
Мне не хватает денег, mon ami
Мне нужен весь еврейский капитал:
Их акции, кредиты, займы, чтобы
Кровопусканьем вылечить Европу
От хворей старческих. Но вот беда –
Банкиры все трусливы словно бабы,
Они не раскошелятся, пока
Есть церковь. Я писал об этом Папе,
Но он молчит, мерзавец! Грандиозно!
Какая непочтительность к богам!
Ведь не секрет, что я – Господь Дионис!
ВАРИАЦИЯ НА ТЕМУ 136 ПСАЛМА
Над домишками в низине
снегопад заверчен ветром
и изгнанницы-снежинки
с плачем мечутся по свету,
над чужою крышей кружат,
и в дыму пречерном гибнут...
Родина их - неба круча,
а земля для них - Египет,
долгий плен, где не до плясок.
...и еще им, как сегодня,
два тысячелетья плакать,
вспоминая о Сионе...
МЕТЕОР
Случайный метеор в трех звездах заплутав,
пробил земную стратосферу
и весь в огне метался в плотных облаках
попавшимся в ловушку зверем.
Что чудилось ему, когда он догорал
над голубою, злой планетой?
В морях Юпитера мерцающий коралл?
Сатурнианские рассветы?
Он на мгновенье стал пылающей звездой,
булыжник с крапинками пемзы,
и, неземной огонь рассыпав над землей,
по ветру разлетелся пеплом...
А человек велел: окон не закрывать!
И видел метеора гибель.
А человек успел желанье загадать
и вскоре стал царем в Египте.
ТОЛЬКО ЗВЕЗДЫ
Этот серый город - не навек.
Но навек - ночей пречистых небыль.
Фортку распахнув, гляжу я вверх:
звезды набухают в черном небе.
И, с улыбкой узнавая их,
"Сириус - шепчу я нежно - Вега..."
От названий бронзовых одних
сразу сладко тяжелеют веки...
Остаемся в мире только я,
жадно пьющий разряженный воздух,
комнатка летящая моя
и тяжелые, живые звезды...
К темному окну прижавшись лбом,
позабыв брюзжание дневное,
я блаженно думаю: о чем
тихо говорит звезда с звездою
и смеюсь: к чему судьбу корить,
если есть в треклятой "дольче вита"
полночи, когда окно открыть
то же, что в открытый космос выйти?
АДАМ
Ветрами засвистевшими подкошен
Я крикнул: “Отче! Страшен Твой приход!”
И тут сорвал с моих лопаток кожу,
И выдернул ребро мое Господь.
В изнеможенье я упал на камни,
Забрать мое бессмертие моля…
Когда очнулся, женщина нагая
С усмешкою смотрела на меня
И было в звездах незнакомых небо…
Я крикнул этой женщине со злом:
“Вернись в меня, мучительница-Ева,
И как и прежде, стань моим ребром!”
Она надменно губы искривила,
Взглянув на волчью свадьбу вдалеке.
И вдруг, смеясь, со мной заговорила
На даденном мне Богом языке.
Тогда лицо руками закрывая,
Уже не в силах Господа молить,
Я закричал: “Ты плоть моя живая!
Мне не о чем с тобою говорить!”
* * *
В лесу дремучем бухается оземь
листва, не оборачиваясь гордым
царевичем из сказки. Это осень
прескверное, скажу вам, время года,
в душе пошаришь - слякоти донельзя
,а за душою нечего и шарить,
что, впрочем, не в новинку на планете
с дурацкою собачьей кличкой: шарик.
* * *
Свалился на пол календарный листик
и закрутились снеги в небеси,
в кафешке мне сказал поддатый физик:
виной тому наклон земной оси
и я подумал, глядя с укоризной
на самоликвидацию окна,
что ось моей демисезонной жизни,
как и земная ось, наклонена.
* * *
В этой женщине августа тихая грусть
уживалась с железом зимы
и ее поцелуй был похож на укус
хитроумной библейской змеи,
и смеялся я, в стылые окна дыша,
в ночь бурановой галиматьи,
и листками стихов прикрывалась душа,
устыдившись своей наготы.
* * *
На тысячу верст на земле - никого.
Мать кормит тяжелою грудью младенца.
Растерян отец - опершись на копье,
поодаль стоит с колотящимся сердцем.
Младенец сопит. Молоко по щекам
змеится, в душистые травы стекая...
и мать говорит, улыбаясь: Адам,
я имя придумала мальчику - Каин.
* * *
В тот год я Фрейда едкого читал
свободам перестроечным в угоду,
а на божбы Петрарковы чихал
и не писал стихов почти полгода.
За окнами читалки дождь бубнил
чеканные сонеты. Было лето.
По Светке рыжей я с ума сходил.
...не знаю почему я вспомнил это.
ВЕЖЛИВОСТЬ
В юности я был вежлив безукоризненно
каждое утро со свертком с бутербродами,
ничего кроме носков ботинок не видя
я спешил в библиотеку через городской парк
мимо молодых мамаш, упоенно рассуждающих
о кори, луковом горе и школе
и отрабатывающих короткие команды
на бегающих по аллее косолапых малышах
мимо стариков на скамейке ладьями раздвигающих
тени от веток на шахматных досках
и в разговоре перескакивающих от Каспарова к Сталину
и от сицилийской мафии к сицилианской защите
мимо очередного несанкционированного митинга
развесившего на деревьях плакаты и воззвания
и требующего в триста глоток мани небесных
или отставки небожителей правительства и президента,
я входил в широкий зал библиотеки светлый
как бы в подтверждение лозунга на стене учение свет
и, водрузив на стол Пизанскую башню из книг
весь день напролет читал Ницше или Шопенгауэра
Бодлера или Рембо Кафку или Фрейда всех не упомнишь,
попадая бутербродом мимо рта почти всегда
напоминаю я был тогда вежлив безукоризненно.
Я хотел выслушать сначала мертвых.
* * *
Снег подтаял уже. Вылезает трава
поглазеть на прохожих... Весна в городишке!
По стальным ручейкам скачет с криком трамвай,
как сбежавший с уроков шкодливый мальчишка.
На работу машины спешат - на ходу
остроносые туфельки-брызги надели,
к другу в гости я с девочкой рыжей иду,
по которой вздыхаю уже три недели.
Над заброшенной стройкой висит птичий ор,
черный ворон гуляет преважно по балке...
пусть попробует только сказать: "невемор!",
я сшибу его первой попавшейся палкой!
* * *
В марте даже брюзги - до смешного романтики.
Я по улицам шляюсь - весной оглушен,
в этих лужах, быть может, есть капля Атлантики,
что донес до Урала приблудный циклон.
И пускай никогда не увижу я марево
той страны, где туман от неона колюч,
в этом городе, выхлестанном ливнем мартовским,
нынче каждый прохожий - почти что Колумб!
* * *
Е.А.
Как были же мы счастливы тогда!
Купались в Белой, хохоча и вздоря,
Всю воду взбаламутив – та вода
Уже лет десять как в Каспийском море.
По Каме с Волгой лодки отласкав,
На солнце млеет и ворчит про старость
И пьют ее, столпившись, облака,
Как бестолковое овечье стадо.
А мы остались в городе своем,
Пресладко спящем на плече Урала,
И как умеем тужим и живем,
И нашей в том вины как будто мало,
Что в Каспий, не блеснувший вдалеке,
Уплыли наши молодые лица,
В бегущей между ивами реке,
Успевши, опадая, отразиться.
Но все же ничему и никогда
На свете умереть не удается
И бельская, давнишняя вода
Дождем июньским в Белую вернется.
Сбегут со смехом тропкою другой
На берег мальчик с девочкой другие
И, низко наклонившись над водой,
Увидят наши лица молодые.
* * *
Не летчиком и не артистом – в детстве
Мечтал я стать шофером, как отец.
В кабину впрыгивать и хлопать дверцей
Да так, чтоб услыхали все окрест,
Дымить “Казбеком” и ругаться крепко,
Плечом из грязи “газик” свой толкать,
И после капремонта смятой кепкой
Со лба мазут медовый вытирать,
Глядеть на пешеходов полубогом
В стекло все в трещинках как бы от пуль,
Поигрывать складным ножом дороги,
С улыбкой поворачивая руль,
Шалеть от загородного простора,
И глоту драть на пару с “Маяком”,
И гнать под улюлюканье мотора
Вперед, в согласье с путевым листом.
…Я вырос. На обед придя устало,
Вздохнет отец, чинариком чадя:
“Ты в люди выбился.. Стихи в журналах..
Теперь, сынок, тебе я не чета…”
И руки моет, на меня не глядя…
А я вчерашний черновик сомну
И глухо отвечаю: брось ты, батя,
Шутить… Нашел завидовать кому!
В трех строчках заплутавшему поэту!
Ты, батя, по простому рассудить,
Хоть знаешь, по какой дороге едешь!
А темень – можешь дальний свет врубить…
УРУС-НИЗАЙ
Мой прадед был отменным баламутом.
Его насмешники Урус-Низай
Прозвали на деревне, потому что
Не чтил законы он, какими край
От века жил. Курил табак кусачий
И хоть судачили со всех сторон
Гонял чаи он с русскими купцами,
Наяривал частушки под гармонь,
А как судачили людишки злые,
Когда он с первой мировой войны
Привез жену – тишайшую Марию
С косой невиданнейшей белизны!
Он на завалинку – вдогонку ругань.
Старухи, коромыслами тряся,
Шипят: “зачем женился на уруске?
Татарок мало что ль, Урус-Низай?”
Тогда губу закусит он до боли,
Свою гармошку схватит за бока…
Я часто не думаю: не от него ли
Во мне клокочет русская тоска?
Я вижу, как махру в траву рассыпав –
Раздался в поле русской песни плач –
Он о плетень оперся: “как красиво
Урусы называют сандугач!”
__________________________
“Сандугач” (татарс.) – соловей
АСТРОНОМ
С.Ч.
Не спавший ночь сутулый астроном
Включает свет в своей обсерватории,
Ворчит угрюмо о дожде дрянном
И с полки кофе достает с цикорием,
Глаза уставшие до боли трет
И возится со старой кофеваркою,
И вспоминает детство, небосвод
Над городишком с дремлющими вязами.
Как он тайком на крышу вылезал
И, вглядываясь в летней ночи марево,
С ладонями за головой лежал
И с Зодиаком тихо разговаривал.
И Псы, и Козерог, и Рак со Львом
Тенями с неба прыгали бесшумными
И, рядом сев, смотрели на него
Всю ночь глазами влажными и умными.
…Бросается к столу он. Шелестит
листками – сердце тяжело колотится
разложенный на спектр свет звезды
он подцепляет формулой холодною…
Так Микеланджело, под стол резцы
Швырнувши с яростью больной и темною
Искал – измучен тайной красоты
Последнего ответа в анатомии,
И, скальпелем распотрошивши труп,
ненастной ночью выкраденный с кладбища,
Он вытирал кровь ледяную с рук
И думал о живой улыбке ласковой.
Вздыхает астроном. А Рак со Львом
Тенями льнут к его окну бесшумными
И снова до рассвета на него
Глядят глазами влажными и умными.
* * *
Темень во дворе. За стены зелень
Держится как пьяный гость со свадьбы.
Тихо так, что слышно как на Землю
Глухо воют лунные собаки.
Выйдешь на балкон. Закуришь. Лето
Выжгло звезды все. И веселее,
Что от замерцавшей сигареты
Посветлее стало во вселенной.
* * *
Уже полчетвертого. Ты не пришла.
И надо бы ополоуметь.
Но вьюга июньская вновь замела
Нетающим снегом проулок.
И как не высматривай черную грусть
На небе, сгоревшем и чистом,
Вовек не увидишь. Прескверно. Боюсь,
Что я становлюсь оптимистом.
* * *
Висел закат над гаснущей рекой,
В затонах листья плавали упавшие
И ива воду трогала рукой,
Склонясь как боязливая купальщица.
И тень ее валялась на песке,
Как будто сброшенное платье смятое.
Горел костер рыбацкий вдалеке
И пахло дымом, клевером и мятою.
* * *
Дымились низко облака
И волны, поднимаясь круто,
Катились к берегу – река,
Как женщина, дышала грудью,
Меж пальцев камушек вертя,
Лежал в траве я, слушал ветер
И думал о тебе, хотя
Тебя тогда еще не встретил.
* * *
Осенний скверик. Желтых листьев горсти
Нам вслед кидает клен – криклив и весел.
На свадьбе так подвыпившие гости
Кидают деньги в жениха с невестой.
А мы идем. Белеет на пригорке.
Уже твой дом. И белый ветер пью я,
И кепку мну. И мне смешно и горько,
Что снова я тебя не поцелую.
ПОСЛЕДНИИ ДНИ ПОМПЕИ
Не удивлюсь, если узнаю,
Что жители Помпеи были заблаговременно предупреждены.
Думаю, все радиостанции города
Битую неделю передавали сообщения
О температуре в жерле вулкана,
Перемежаемые модным рок-н-роллом
“Моя крошка, давай займемся любовью
Прямо на вершине Везувия”
Думаю, каждый вечер по городскому TV
Выступали бородатые ученые мужи
И скучно долдонили о последствиях извержения:
“…а потом многометровый слой застывшей лавы покроет город, оставив в неприкосновенности строения, памятники архитектуры и трупы людей, что будет иметь огромное значение для науки будущего…
- Простите, уважаемый академик! А теперь – немного рекламы:
- Моющий пылесос “Авгиевы конюшни”! Ваш дом увидят Ваши далекие потомки!
- Без генеральной уборки не обойтись!”
Думаю, если это было и не так,
То я ошибся только в деталях.
Но все это не мешало людям, как ни странно,
Откладывать деньги про запас
И на обучение подрастающих детей,
Мечтать о повышение по службе,
Делать предложения руки и сердца и спорить,
Примет ли завтра столичный Сенат решение
О вводе войск в Косматую Галлию.
А иначе,
Почему на их бесплатных посмертных масках –
Такая растерянность?
И если археологи еще и обнаружат в лаве
Свежий неразрезанный номер “Помпейского комсомольца”
С крупным заголовком на всю полосу:
“Конец света снова переносится на завтра”
лично меня это ничуть не удивит.
* * *
Октябрь. Одиночество. Тоска.
И устарела как кинопроектор
Поэзия. В стихах об этом как?
Я телеграмму сочиню про это:
“СКУЧАЮ ЖДИ ЦЕЛУЮ ТЧК
ЗАБЛУДШАЯ ДУША ЗЕМЛЯ ПРОЕЗДОМ”
"ПОД СОЗВЕЗДЬЕМ КОЗЕРОГА"
Поэма этюдов
О. Л.
ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
Под созвездьем Козерога
поклонюсь Разлуке в ноги,
перед дальнею дорогой
подниму стакан.
Капля грусти... Капля грога...
Да никак я пьян?
Под созвездьем Козерога,
под твоей звездой высокой
мне уже не больно трогать
жизни злую сталь.
Выпитый веселым Богом
сердца пуст Грааль.
МЕЖДУГОРОДНИЙ ЗВОНОК
На столе лягушкой телефон.
Что ж, Иван-дурак - не все так скверно!
Есть же заклинанье - тут же он
обернется любящей царевной,
не самой - так голосом ее,
выслушает, ахнет, приголубит...
Так ворвалась в тихое житье
сказка про любовь, хоть это глупо
в век не Спаса - спеси на крови,
в век асфальта, небоскребов, фабрик,
брошенных лесов, где даже фавны
не живут - не то что соловьи...
ВТОРОЙ ЧАС НОЧИ
Сердцетрясенье спать мне не дает.
На кухне, где обои - в гроздьях ягод
и чайник будто бедуин поет
я говорю с Пречистою Бумагой
на тарабарском языке ее,
смешны мои стенанья о разлуке
сопящему под чайником огню,
глухая ночь прикладывает ухо
к светящемуся моему окну.
Уже второй. Во всех домах соседних
черным черно. Должно быть, ты легла.
А мне от сантиментов нет спасенья,
я все твержу: печаль моя легка.
Печаль моя легка теперь как мрамор.
Печаль моя светла как антрацит.
Я, голову зажав в ладонях, замер...
Сие - не озарение - тошнит
от звездопадали под носом прямо.
НОЧНОЙ ПЕРЕЛЕТ
Не выспавшийся в тесном кресле "Ту",
на высоте семь тысяч двести метров,
обещанную чашку кофе жду
и ангелам киваю незаметно.
И между делом - нежных чувств рантье -
а как еще определить поэта?
набрасываю наскоро рондель
на обороте авиабилета.
Возвышенный рондель о жизни злой
и о любви, сравнимой лишь с Памиром...
Что сделаешь? Чем выше над землей,
тем, милая, возвышенней и мысли.
Рондель окончен. Кофе принесен.
И над проходом вспыхивает надпись
"No smoking". Отступает горизонт
и самолет ложится курсом на ночь.
И под крылом уже мотор брюзжит,
и лезут облака в иллюминатор,
царапая стекло - они вблизи
арктический пейзаж напоминают.
И вот - аэропорт. Гудят винты.
И город твой меня встречает снегом.
Ты скоро спросишь: да откуда ты?
Я глупо пошучу: свалился с неба.
ОБЪЯСНЕНЬЕ В НЕЛЮБВИ
"Не люблю" - сказала ты с улыбкой.
И не рухнул наземь небосвод.
Не забарабанил дождь, по Рильке
славя одиночества приход.
Так же люди шли через дорогу.
Так же снегопад стоял столбом.
Лишь в обсерватории далекой
пять ночей не спавший астроном
чертыхался, глядя в осциллограф,
ногти грыз - никак понять не мог:
почему в созвездье Козерога
обнаруженный квазар умолк?
РАЗВИВАЯ КАЛЬДЕРОНА
Не отнять ладони от лица...
Неужели мне приснилось это?
И снегов московских голоса -
балаган насмешливого Фрейда?!
Впрочем, что гадать? Жизнь - тоже сон,
как заметил вскользь другой невротик,
и зевнул. Мне машет Кальдерон
из окна в небесную Европу.
Где не беды, а обеты лишь,
и куда попасть - поверьте барду!
даже много легче, чем в Париж.
Оформлять не нужно загранпаспорт.
И сейчас я сплю. Мне снится сон.
Наяву же - звезд нависла люстра.
И будильник сердца заведен.
Но пока что ночь. Не скоро утро.
ЭПИЛОГ
На столе бумага. Музы, лгите же!
Скоро мы с любимой повстречаемся,
и прилюдно в стольном граде Китеже
под водою темной обвенчаемся.
На земле же, где кручина желчная
по пятам крадется дикой кошкою,
жить останется чужая женщина,
на мою любимую похожая.
РАСССКАЗЫ
ПОСЛЕДНИЙ ЭЛЬФ
Сказать по чести, мне здесь не очень нравится. Шумно здесь: машины грохочут, радиоприемники кричат, люди то и дело ругаются. Дома каменные, холодные, громадные…но самое главное – люди здесь скучные, не то что поозорничать – поговорить не с кем. Лица у всех угрюмые – не улыбнутся друг другу, не поздороваются – все спешат, спешат, спешат. Дела у них, видите ли. А эльфов здесь и вовсе ни одного нет, ну, не считая меня, конечно…
А ведь я еще помню, как этот город был небольшим селеньицем. Вокруг чернели леса, а в них на опушках, лунными ночами мы устаивали веселые танцы, водили хороводы вокруг верхушек деревьев, прыгали с ветки на ветку, кувыркались в воздухе шишками швырялись друг в дружку и в звезды. А лучше всех плясала, кувыркалась и швырялась наша прекрасная королева эльфов, моя любезная матушка! А как мы проказничали в селе вечерами! То ленточки у крестьянки украдем и вокруг шеи корове повяжем, то собаку на трубу дома посадим, а то крестьянину весь табак росой обольем. Все нам сходило с рук! Кто ж мог знать, что в селе живет колдун? Ах, угораздило меня вылить крынку молока на голову этому старику Олафу! С этого и начались мои злоключения. Он так рассвирепел, будто это было не молоко, а кипяток! Лицо у него перекосилось, глаза стали как у разъяренной кошки, он взмахнул руками, выкрикнул заклинание и… Когда я очнулся,
вокруг был уже этот город с домами, с толпами людей, с машинами… На тысячу лет я уснул, а за это время и земля, и небо, и люди стали другими… Все мои собратья – веселые эльфы, угрюмые гномы, прелестные феи и изящные ундины давно уже перебрались на звезды, подальше от этого мира людей, так поглупевших и поскучневших, что они, кажется, уже не могут думать ни о чем, кроме денег и политики. В гномов, фей и эльфов тут не верит никто, даже малые дети.Впрочем, я заприметил тут в округе одного малыша – взгляд у него особенный, не такой, как у всех. Вечерами он иногда сидит на своем подоконнике, обхватив коленки руками, и грустно глядит на небо. Должно быть, ему, бедняге, так же одиноко, как и мне… Раза два я тихонько подлетал к нему сбоку, но так и не решился с ним заговорить - я ведь знаю, чем это кончается: увидев меня, он, как и другие дети, испугается, захлопнет свое окошко и побежит звать папу и маму. Но вчера, когда вечер был особенно тих, а ветерок особенно ласков, и когда я лежал на крыше, запрокинув за голову руки, и, плюя вниз косточками от вишни, мне пришла в голову чудесная мысль. Детям этого странного века кажется чудом, что под облаками порхает маленький легкий эльф, но не кажется чудом, что в воздух поднимается огромный, тяжеленный, железный самолет. Что же, будь по-вашему, решил я. Нужно раздобыть обычные детские штанишки с подтяжками – я уже присмотрел такие на балконе дома напротив и обычный вентилятор – его я тоже видел на подоконнике в доме на соседней улице. Скоро старомодный сын короля эльфов Карла превратится во вполне современного пухленького сына летчика с пропеллером за спиной! И мы с этим малышом с подоконника подружимся, будем вместе летать над городом, проказничать… Как нам вдвоем будет весело! Э-ге-ге!
… Малышу в тот вечер было особенно грустно. Ему так хотелось завести собаку, но родители были против этого. Вдруг он услышал слабое жужжание, которое становилось все громче и громче. Вскоре мимо окна Малыша пролетел маленький толстый человечек с озорной улыбкой на веснушчатом лице и с пропеллером за спиной Человечек сделал круг около трубы, подлетел к оцепеневшему Малышу и важно сказал: “Привет! Можно мне здесь на минуточку приземлиться?” “Да! Да!” – поспешно согласился Малыш. Так началась их дружба с Карлсоном, который живет на крыше.
СМЕРТЬ ПАССАЖИРА
Кириллов с женой возвращались из отпуска. На вокзале они сели в автобус, причем устроились лучше некуда – на сиденьях около входа, разложив сумки на полу рядом. Через несколько остановок в автобус сел старик с палочкой. Кириллов осмотрелся – свободных мест не было и уступать старику никто не собирался – встал, тронул старика за плечо и сказал: “Садитесь”. Старик, ни слова не говоря, сел и уронил голову на грудь. Кириллов стал глядеть в окно и вдруг почувствовал толчок в ребро – старик упал в сторону и уткнулся головой в Кириллова. “Пьяный!” - подумал Кириллов, не без раздражения усадил старика как полагается и обомлел – старик таращил глаза и тяжело ловил воздух ртом. “Человеку плохо! Дайте валидол!” – закричали вокруг. Жена Кириллова вынула из дорожной сумки пластинку валидола и выдавила таблетку. Кириллов попытался всунуть таблетку в рот старику, но ничего не вышло. Старик смотрел на Кириллова, но явно его уже не видел. Лицо его стало багроветь, потом синеть. Кудрявая кондукторша взвизгнула: “Пассажир умирает! Останови машину!” “Скорую! Скорую!” – послышалось со всех сторон. Автобус остановился и открыл двери. Кириллов и еще несколько человек выскочили на улицу – искать телефон, остальные пассажиры толпой хлынули из автобуса и потянулись к остановке. Кириллов нашел охранников в учреждение напротив, они по рации вызвали “Скорую”, Кириллов вышел на дорогу встречать машину, еще, наверное, и потому, что он боялся смотреть на лицо старика в автобусе. Когда “Скорая” приехала, было уже поздно.
“В морг”, – коротко бросил врач, потрогав старику шею, и санитары стали грузить тело на носилки.Дома Кириллов с женой поужинали и выпили привезенный из Анапы коньяк. Вроде на душе немного полегчало. Кириллов только боялся, что старик приснится ему ночью – снова будет смотреть ему не отрываясь в глаза тусклым неосмысленным взглядом – но ему приснилось, что он завел любовницу, жена решила от него уйти и он перед ней извинялся и клялся, что больше ни-ни.
Утром Кириллов пошел на работу. Сотрудники расспрашивали про Анапу, про море, шутили по поводу нудистских пляжей, а Кириллова все подмывало рассказать про старика в автобусе. Но все же он сдержался, посмеивался, отшучивался и даже “потравил” пару анекдотов, привезенных с юга. Он знал, что его рассказ будет воспринят однотипно: кислая мина, опущенный взгляд, щелканье зажигалки, струйка дыма и какая-нибудь фраза типа “все там будем”. Его пугала эта однотипность реакции, как будто нажимаешь на кнопку и знаешь, что лампочка сейчас выключится. К вечеру он понял, что
смерть старика стала его тайной, которую он носит с собой, хотя это и очень больно – вроде того мальчика-спартанца с лисенком, про которого он прочитал еще в школе и с ужасом запомнил это на всю жизнь.Дома Кириллову стало еще муторней. Теперь не помог даже анапский коньяк, допитый тайком от жены в два часа ночи. Ворочаясь на кровати, Кириллов удивлялся: “Как же так?” Неужели дело лишь в том, что ему было страшно думать, что он, Кириллов, тоже когда-нибудь и где-нибудь умрет? Нет, определенно нет… Часам к четырем он понял, что же его мучило и что заставило других поскорее выйти из автобуса, лишь только ему вспомнился испуганный крик кондукторши: “пассажир умирает!” Точно! Все дело в том, что умер пассажир! Не дедушка Вася, не Александр Михайлович, не гражданин Пантелеев, а именно пассажир! Оказывается, в Кириллове жила твердая и до сих пор не осознаваемая им уверенность, что пассажир не может умереть. Пассажир может сидеть, стоять, молча смотреть в окно, приставать к соседу с идиотскими вопросами, на худой конец, орать на весь автобус пьяным голосом песню или матюки, но умереть не может! Ведь он пассажир, как он смеет превращаться в человека, хотя бы на мгновение, короткое мгновение, когда гаснет его взгляд и трясутся губы. Когда Кириллов это понял, ему – не поверите! – стало как-то спокойнее и он даже уснул.
БУНТ
Вождь и Колдун сидели на камнях, прямо у кромки берега. Их лица были напряжены, голоса негромки. Светили звезды, волны океана лениво плескались, набегая на песок. “Наш народ ждет страшная беда, Яростный Вепрь. Мне открыл это ручей, текущий у сломанной секвойи. Грядет нашествие чужеземцев” - сказал колдун. “Не думал я, что ты – трус, Совиный Глаз. Дети Вепря сильны, отважны, их стрелы напоены ядом и бьют без промаха, их томагавки остры и тяжелы и несут быструю как молния смерть” - сказал Вождь. “Это будет не простая война и не простые противники. Люди с белыми лицами и с бородами плывут сюда на больших каноэ. Наши враги с юга - ацтеки верят, что это те же самые духи, которые приходили к их праотцам и которые обещали вернуться в конце времен. В их руках смертоносный огонь, у них четыре ноги, две головы, одна - звериная, растет из живота. Они будут убивать мужчин и детей, бесчестить женщин, они отберут наши дома, нашу землю, они принесут с собой колдовскую воду, от которой люди станут безумными, так что за один глоток сами с радостью отдадут последний наряд и продадут свою мать в рабство. Не будет больше детей Вепря, детей Змеи, детей Бизона, не будет даже могучих и жестоких ацтеков, Теночтитлан превратится в развалины” – сказал Колдун. “Зачем ты это мне рассказываешь, если беды не миновать?” – спросил Вождь. “Сегодня ночь трех тысяч звезд, она бывает раз в 3 000 лун, только в эту ночь можно отсрочить кару, уготованную богами. Если мне это удастся,
наши дети и дети наших детей смогут умереть достойно – в своих вигвамах, или на охоте, или в честной войне с нашими братьями краснокожими” - ответил Колдун.Светили звезды. Вождь кивнул головой, встал, скрестив руки на груди. Колдун посидел на корточках, пошептал в ладони. Потом тоже встал, подошел к берегу, вывел камнем круг на песке, вступил в него и закружился, закружился.
“Духи ночи, духи дня, духи неба, духи воды, и ты, Вепрь, и ты, Змей, и ты, Бизон, призываю вас, заклинаю вас!” – К кругу подлетели птицы, подошли звери, которых не видел вождь, но видел колдун. “Прочь чужеземцы, прочь двухголовые, прочь, четвероногие, прочь, огнерукие, смута в сердце, страх в сердце, ярость в сердце! Погасли звезды, встало солнце, которое не видел колдун, но видел вождь.
“Провались он пропадом этот чертов капитан со своей чертовой Индией, тысячу дьяволов ему за воротник!” – завопил Хосе Рваное Ухо и десятки голосов напившейся матросни подхватили: “провались он пропадом!” “Обещал золото, драгоценности, черных красавиц, а где они? Лишь море, синее море, соленое море, нас рвет от него!” “Рвет!”
“Духи, летите, духи, ворожите, духи отведите, дадим вам девушек, хрупких, юных девушек, самых красивых девушек, с нежным мясом и сладкой кровью!”
“На рею, капитана Христофора! На рею дворян! На рею!”
“Дадим вам юношей, храбрых, стройных юношей, с вкусным мясом и пьяной кровью!”
“Бунт! Бунт! Бунт!”
“Дадим детей, свежих однодневных младенчиков, ешьте, пейте, только дело знайте!”
“Земля!” “Земля!”
Матросы задрали головы и увидели стайку маленьких зеленых птичек, кружащих над кораблем.
Колдун распростерся у ног вождя. “Убей меня, Яростный Вепрь! Я не смог упросить духов. Я не смог остановить белолицых. Наши дети умрут рабами. Дети наших детей умрут безумцами и рабами” - хрипел колдун, уткнув лоб в песок. “В этом нет твоей вины, Совиный Глаз. Я все знаю. Их боги оказались сильнее наших” – бесстрастно произнес вождь и отвернулся. Океан был чист. Повсюду, сколько хватало взгляда – ровная гладь воды.
БОМЖИ
Они появились в городе лет двадцать назад. Милицейские чины прозвали их БОМЖ – на канцелярите наших доблестных пенитенциариев это означало “Без Определенного Места Жительства” – тонкий намек на то, что мы – все остальные, обладаем лишь “определенным местом жительства”, а вовсе не домом. Что ж, это верно – разве можно назвать домом клетку из железобетона, в которую ты возвращаешься вечером – до одури пялиться в гипнотически мерцающий телеэкран и спать. Бомжи шатались по улицам – грязные, дурно пахнущие, с извечными полиэтиленовыми пакетами, в которых умещался весь их скарб, рылись в мусорных баках, дрались с бездомными собаками за объедки с помойки, крали в магазинах водку и одеколон, ночевали в подвалах. Никто на них не обращал внимания, даже милиционеры – потому что притронуться к ним – и то было противно.
Вскоре мы стали замечать, что бомжей - все больше и больше. Оппозиционные газеты писали, что виной тому экономические и политические реформы, которые и правда, как смертоносный каток прокатились по стране. Но странное дело – бомжей становилось больше не в каких-нибудь рабочих городках на Юге России или на Урале, где останавливался единственный завод, на котором работали полгорода – как раз там люди истово боролись за существование, а если и пили, то стараясь не терять человеческое
лицо, а в сытой, если не сказать пресытившейся, развратной, буржуазной Москве. По ТВ стали мелькать сообщения, что пропал некий академик, которого вскоре грязного и пьяного обнаружили в подвале, что некий бизнесмен с хорошим положением и деньгами, никому ничего не сказав, ушел из дома и стал жить на вокзале в компании таких же любителей вшей и тройного одеколона. Психологи изощрялись в объяснениях (самое распространенное, и охотно принятое СМИ – что виной всему присущее советскому человеку неустранимое чувство коллективизма, которое у “новых русских” в конце концов перебарывало и навсегда ломало “здоровый индивидуализм”). Газетчики пытались брать интервью у бывшего главы фирмы “Европеец плюс”, а ныне вокзального попрошайки, газеты печатали слезливые интервью покинутых жен с их фотографиями – в дорогих платьях, с бриллиантами в ушах и страхом на лице, но, как всегда, никто не мог толком объяснить, что происходит. Сами бомжи на все вопросы журналистов отвечали до неприличия равнодушным молчанием и абсолютно бессмысленными взглядами. Бедствие стало повальным. Закрывались офисы, казино, клубы. Телевидение стало работать все реже и вскоре – за мизерным количеством зрителей – вообще отключилось. В магазинах исчезли продавцы и охранники, теперь каждый мог зайти и взять что угодно (сбылась советская мечта о коммунизме, как грустно пошутил один из последних телеведущих). Что случилось с правительством, я не знаю – одни говорят, что все его члены теперь живут под Большим Каменным мостом через Москва-реку, другие, что - они выехали за границу, кто - в Швейцарию, кто - в Израиль. Впрочем, теперь это не имеет значения, ведь и страны уже нет; последняя радиосводка новостей гласила, что войска Южного Кавказского Альянса при поддержке вооруженных сил Узбекистана и Казахстана и натовской авиации разворачивают наступление на Поволжье и центральную Россию.Сегодня 15 июля 2011 года. В городе осталось, думаю, несколько десятков нормальных людей, то есть тех, кто моется хотя бы раз в несколько дней, не хлещет одеколон, меняет одежду. Все остальные – бомжи. Я стараюсь побольше читать, чтобы совсем не одичать – благо, в моем распоряжении вся Ленинская библиотека; кроме меня туда захаживает человека два-три. Вот и сегодня я ходил туда, читал Пришвина и Гиппиус. Потом гулял по Арбату, около разбитого и сгоревшего “Макдональдса” бомж и бомжиха вяло спаривались прямо на асфальте. Дул теплый летний ветерок, донося омерзительное зловоние. Я решил завернуть в переулочек – там жил мой друг.
Казалось, он был не очень рад встрече. В последнее время в его поведение я стал замечать некую заторможенность, взгляд его все чаще был гаснущим, равнодушным. “Плохие признаки” – подумал я. Сегодня друг даже не прибрал за собой кровать. Со мной говорил как будто нехотя. Перебросились парой слов о войне. Ходили слухи, что на Урале возникла партизанская армия, бьет американцев с узбеками в хвост и в гриву. Разговор свернул на Москву. “Скоро придут чеченцы” – сказал друг – “всех перережут. Кроме бомжей, конечно. Их не тронут. Противно”. Мне стало страшно от его слов, а еще больше от того тона, которым он их произнес. Чувствовалось, что он устал бояться и жалеть себя, а перестать тоже не мог. “И он сломался” – подумал я – “теперь уже не спасти”. Я уже давно понял, что бомжами становятся от адского себялюбия, доходящего до равнодушия, презрения к кому бы то ни было. Становится уже все равно – что о тебе скажут, как посмотрят, а главное – и самому становится безразлично. Любишь себя всякого. Поэтому первыми жертвами и стали самые преуспевающие, они же – самые горделивые. Поэтому первые бомжи и появились одновременно с первыми “новыми русскими”. Две стороны одного и того же, голь перекатная – одни в “Мерседесах”, другие на – помойках.. Ничего странного, что от одного до другого рукой подать. Так что я стараюсь не саморефлексировать, гуляю, читаю, навещаю друзей, которых, впрочем, все меньше.
Я шел домой и вспоминал блаженные 90-е, когда работало метро, супермаркеты, театры, ТВ, горели фонари и рекламы, когда по улицам Москвы ходили нарядно одетые люди и ездили машины, когда еще все только начиналось. По дороге заглянул в развороченный супермаркет, нашел там несколько банок консервов. Не знаю, сколько я еще смогу продержаться, но постараюсь подольше.
ФИЛОСОФСКИЕ МИНИАТЮРЫ
ПЕРНАТАЯ БИБЛИОТЕКА
Не приходило ли вам в голову, что книги напоминают говорящих птиц, по первому нашему желанию бездумно повторяющих слова и тирады, которым их выучил много лет назад может быть давно уже умерший их первый хозяин. Так что ученый, обложившийся книгами и время от времени бормочущий себе под нос за чтением, имеет не столько глубокомысленный, сколько забавный вид: ведь он похож на человека, который беседует с птицами.
Кажется, Сократ одним из первых подметил эту особенность книг, которую могут проглядеть разве что люди цивилизации, уже не мыслящие себя без своих бумажных кумиров. Книгу нельзя переспросить, расспросить, переспорить – то есть она не способна заменить собой живого собеседника и тем более – учителя. Конечно, это не значит, что книги вообще не нужны- значит это лишь, что их нельзя переоценивать: записка, переданная от учителя – это не то же самое, что разговор с учителем…
В средневековье было так мало книг не потому, что это была эпоха повального невежества, как считают те, кто знает историю по плохим учебникам, а потому что люди в Средние века лучше, чем мы, понимали эту столь же простую, сколь и неочевидную для современного человека истину: книги сами по себе ничему не учат, они лишь могут немного помочь в учение. Поскольку в жизни много такого, чему нельзя научить по
книгам – так, нельзя научить “юношу, обдумывающего житье” быть справедливым и отважным при помощи чтения вслух биографий самых что ни на есть величайших героев – все же у него должен быть перед глазами живой пример… Добавлю еще, что собственно говоря эти “некнижные истины” и есть главные истины человеческого существования. Без знания масс элементарных частиц, почерпнутых из специальных справочников, как-нибудь прожить можно, а без знания того, как вести себя так, чтобы ни в одной из жизненных ситуаций не перестать быть собой – наверное, нельзя.Типографский станок заработал в Европе на полную мощь, когда зашатались устои традиционной, патриархальной цивилизации и вместе со многими ремеслами, науками и искусствами, которые знала Европа христианских веков и уже не помнило Возрождение, был утрачен и институт учительства. А ведь именно посредством этого традиционного института тысячелетиями передавались от учителя к ученику – не знания: копить знания – удел нынешних университетских профессоров, знающих все про дождевых червей, но не умеющих утешить даже родных, если умрет кто-нибудь близкий – мудрость.
Помимо всего прочего книги принесли и новую гордость: многие стали предпочитать книги живым людям – дескать лучше слушать речи мертвого мудреца Аристотеля, чем живого тупицы – мясника из лавки за углом. Так Европа рассталась еще с одной истиной, которую знал Сократ и его предшественники: настоящему мудрецу интересно со всеми: потому что и разговор с глупцом может быть полезен…
Начал я с того, что книги похожи на говорящих птиц, но это не совсем так: птица живая и наблюдать за этим выкрикивающим слова крылатым существом куда интереснее, чем всматриваться в листы бумаги, испещренные знаками. А как было бы замечательно, если бы существовали “пернатые библиотеки” – не
занимающие огромные каменные здания, а летающие под облаками. Представьте себе стаю галок, которые к тому же еще – сборник избранных стихов Пушкина. Тогда, чтобы услышать “Я вас люблю”, не нужно лезть в шкаф или ехать через весь город, достаточно открыть форточку. Правда, бестолковая галочья трескотня оскорбит наших утонченных эстетов, но, по-моему, великое тем и отличается от низменного, что может быть смешным, не переставая быть великим. Помнится, и сам Пушкин мог вырядиться в турецкие шаровары – почему бы его стихам не вырядиться в птичьи голоса?
ПЫЛЕСОС КАК СИМВОЛ ЭПОХИ
Моя кошка боится его. Когда он, оглушительно заурчав, принимается методично, сантиметр за сантиметром обнюхивать ковер, она шмыгает под диван и ошарашенно таращит оттуда свои желтовато-зеленоватые глазенки. Должно быть, он напоминает ей преисполненную рвения служебную собаку никогда не виданной, странной породы. Честно говоря, я иногда тоже его боюсь.
Сейчас он без признаков жизни лежит у стены. Кошка осторожно трогает его лапой и тут же предусмотрительно отпрыгивает - а вдруг он спит не так уж крепко и, проснувшись, недовольно рявкнет и больно хлестнет ее свои тяжелым хоботом... Но он спит сном мертвеца - до апокалиптического конца недели и воскресения из мертвых, которое будет обставлено с подобающей Апокалипсису пышностью: молниями, замурованными в бетонную стену, и животворящим прикосновением руки Человека - его премудрого и сурового создателя.
Послушный раб человеческой страсти к чистоте - пылесос. Как он не похож на свою взбалмошную, веселую и растрепанную прародительницу метлу - вырядившийся в нарядный пластик, в меру упитанный, солидный клерк мира машин. Никакой нездоровой тяги к мистике, которой, помнится, славилась его экставагантная прабабушка - он истое дитя нашего времени и всем свои видом выражает прагматизм, целеустремленность, исполнительность. На пылесосе не больно полетаешь на ведьминские шабаши, хотя названия некоторых марок с тонкой иронией намекают на их происхождение от довольно сомнительного средства передвижения. Так, лично мой, домашний пылесос называется "Ракета 7М". При взгляде на это чудо прогресса, самодовольно поблескивающее металлом и пластмассой, трудно поверить что все его технотронное великолепие скрывает самую грязную из душонок - маленький брезентовый мешочек, до отказа набитый мусором и пылью. Элегантный, безотказный и надежный работник с горсткой мусора и сложными электромеханическими приспособлениями внутри - это ли не стопроцентный герой нашего времени - сверхутилитарной эпохи, которая не видит никаких принципиальных различий между моралью и унитазом, так как и то, и другое предназначено вроде бы лишь для того, чтобы скрыть человеческое дерьмо...
Вчера мне приснилось, будто пылесос прокрался ночью в мою комнату - без обычного рева и стука шлангом по полу, так тихо, что я, мирно спящий на своей кровати, даже не заворочался с боку на бок. Он свалил со шкафа книги, принялся их перелистывать, неуклюже подцепляя страницы изогнутым электрошнуром с вилкой, и остервенело чистить. Как ни странно, я снова и ухом не повел. Время от времени он прерывался - будто бы переводил дух и тогда его пластмассовая пасть, ощетинившаяся ворсом, расплывалась в ехидной улыбке. Он предвкушал мои изумление и отчаянье, с которыми я уставлюсь утром на разбросанные по полу книги, девственно белеющие распахнутыми страницами. И тут я вспомнил, что когда во время воскресной уборки я оставлял на диване или на стуле раскрытую страницами вверх книгу, в его привычном, хриплом реве появлялись вдруг как будто даже угрожающие нотки. Так вот в чем дело! Книги, в которых для меня жили великие стихи или великие мысли, для него оставались лишь бумагой, в которую самым возмутительным образом въелась свинцовая типографская грязь! Наконец он захлопнул книгу, которую оставил напоследок - воздадим должное ироничности режиссера сна - это была "Всемирная история техники" - припал к обороту ее обложки и всосал в себя выдавленные золотистыми буквами цену и название издательства. Затем он удовлетворенно поурчал - очень тихо, чтобы вдруг не разбудить меня - и пополз к письменному столу, из приоткрытого ящика которого виделись мои рукописи... И тут я все же проснулся, пришел в себя после легкого, пережитого во сне страха и без труда истолковал философский смысл увиденного.
ДЕТЕКТИВ ГЛАЗАМИ ФИЛОСОФА
В наши дни часто приходится слышать от блюстителей высокой культуры сетования, что не читает простой народ серьезных книг. В автобусе, мол, по сторонам поглядишь – все в детективы уткнулись; что же это, как не вопиющее равнодушие народа к вечным ценностям? Между тем все как раз наоборот: популярность детектива в гуще народной – не что иное, как прямое и недвусмысленное указание на философичность простого, маленького человека, его стихийную, наивную и, наверное, не всегда осознанную, но всегда искреннюю и живую любовь к мудрости. Стоит присмотреться повнимательнее к фигуре “великого сыщика”, кочующей из детектива в детектив со времен Эдгара По и Конан Дойла, как сразу же станет явным ее сходство с фигурой практического мудреца, знакомой всем народам с древнейших времен и некогда стоявшей у истоков философии как особого, сопряженного с искусством отвлеченных рассуждений пути к высшей мудрости. В самом деле, мудрец – это человек, олицетворяющий собой гармонию ума и фундаментальных духовных и нравственных ценностей. Этим, кстати, мудрец и отличается от современного интеллектуала, провозглашающего свободу интеллекта, то есть его полную эмансипацию от морали и самостоятельное, самодовлеющее значение. С этой точки зрения, сыщик из детективного романа – именно практический мудрец и никто иной. Чтобы убедиться в этом, давайте разглядим его получше. Как правило, это по-настоящему порядочный и по-настоящему умный человек. С одной стороны, он начисто лишен ханжеского апломба, скорее даже наоборот, склонен поиронизировать
над собой и над своей “старомодной” добродетельностью, с другой - умеет подмечать то, на что другие не обращают внимания, и делать неожиданные и верные выводы. Он много повидал, причем самую изнанку жизни, неплохо знает людей со всеми их слабостями, наклонностями, сильными и уязвимыми сторонами, и это, кстати, тоже сближает его с мудрецами древности. Но главное сходство все же в другом: всего себя без остатка – свои недюжинные аналитические способности, жизненный опыт, силы и время – он отдает одному – борьбе со злом – конечно, не в его метафизическом, абстрактном виде (ведь мы говорим о практической мудрости), а в виде самого что ни на есть страшного бича современного общества – преступности. Причем делает он это не по долгу службы: наиболее знаменитые из сыщиков, сошедших со страниц книг, Шерлок Холмс и мисс Марпл, не профессиональные детективы, а скорее добровольные и часто даже непрошеные помощники полиции, на которых сыщики при чинах и званиях посматривают с плохо скрываемой неприязнью. Да и все прочие: комиссар Мегрэ, майор Пронин, знатоки из некогда знаменитого телесериала и обаятельные милиционеры из ныне популярной “Улицы разбитых фонарей” - ведь всеми ими движет нечто большее, чем простое служебное рвение или субъективная склонность к разгадыванию замысловатых логических головоломок, которые в изобилии подкидывает высококриминогенная жизнь большого города. Очевидно, речь тут должна идти скорее об интеллектуальной войне со злом как о жизненном пути, выбор которого был продиктован прежде всего аргументами нравственного плана.В свете этого можно иначе увидеть и центральную интригу детективного романа – поединок умов, разворачивающийся между сыщиком и его нравственным антиподом, преступником, который чаще всего тоже не лишен изобретательности, смекалки, а иногда и хорошего образования и даже ученых степеней (как, например, профессор Мориарти у Конан Дойля). Да ведь это же противостояние мудреца и интеллектуала! И знаменательно, что в детективах победа всегда остается за мудрецом. Эта неколебимая убежденность в том, что ум, очищенный нравственными побуждениями и поступками, яснее, выше и сильнее ума, отягощенного низменными проявлениями нашей природы, роднит современный детектив с древними сказками, легендами и притчами. И давайте ответим честно и без оглядок на модные идейные поветрия: может быть, это убеждение не так уж и наивно…
В то же время это объясняет и одну странную и любопытную деталь большинства детективных романов – великий сыщик, стоящий в центре повествования, не только безупречно знает свое дело – а ведь, собственно, только это от него по сюжету и требуется - кажется, он знает все на свете и часто проявляет таланты и наклонности, которые, честно говоря, как-то не вяжутся с его основным родом деятельности. Шерлок Холмс у Конан Дойля обладает буквально экциклопедическими познаниями в самых разных и отдаленных науках (хотя и любит изобразить из себя этакого “узкого специалиста”) и ко всему прочему еще и играет на скрипке. Анастасия Каменская у Марининой переводит с шести языков. К их реноме блестящих криминалистов это ничего не прибавляет, но зато такая разносторонность и цельность натуры необходима, если видеть в них не просто сыщиков “до мозга костей”, но и практических мудрецов…
До этого мы указывали на сходство фигур практического мудреца и сыщика, но это не совсем точно. Строго говоря, речь здесь должна идти, скорее, о сыщике как о своего рода современной “реинкарнации” архетипа мудреца. После этого становится до конца понятной и прямо таки бешеная популярность детектива в народе – дело в том, что произведения этого жанра затрагивают наиболее глубокий и экзистенциально значимый архетип народного сознания. Шерлок Холмс и комиссар Мегрэ сотоварищи пользуются явной любовью народной, потому что они – борцы за истину, добро и справедливость в мире
, изнемогшем от лжи, зла и неправды. Они – подлинные мудрецы нашей эпохи, служащие истине не краснобайством с университетских кафедр, а своими поступками, делами, иначе говоря – всей своей жизнью. Они, если выражаться лексикой советских плакатов – Соломон и Фалес сегодня. Подтверждений тому, кроме вышеприведенных замечаний о гармонии ума и нравственности, множество. Так все мудрецы древности были известны своими краткими, меткими, остроумными высказываниями –иногда чуть ли не анекдотами на разные обыденные темы (их образчики мы в изобилии находим, например, у Диогена Лаэртского). Но ведь лаконичность и умение припечатать точным и едким выражением – характерная черта и едва ли не каждого сыщика из детективов… С другой стороны, и Фалес, и Солон, и Соломон пользовались всенародным заслуженным уважением не только вследствие того, что могли умно рассуждать на отвлеченные темы, а главным образом благодаря совсем другому: тому, что они умели искусно распутывать самые сложные житейские ситуации и, когда требуется, восстанавливать попранную справедливость. При этом, им, конечно, приходилось иметь дело и со случаями, которые сегодня мы охарактеризовали бы как поистине детективные сюжеты. Возьмем, к примеру, рассказ из библейской третьей Книги Царств о том, как царь Соломон при помощи весьма остроумного способа сумел определить, какая из двух пришедших судиться женщин виновна в подмене ребенка. Ну так скажите мне после этого, чем царь Соломон не первый детектив, так сказать, библейский предтеча Шерлока Холмса?
ПУШКИН И КНИГОПРОДАВЕЦ
В спорах о профессиональных занятиях литературой часто в качестве чуть ли не последнего аргумента приводят известные стихи Пушкина
“не продается вдохновенье,
но можно рукопись продать”
При этом считается само собой разумеющимся, что это и есть мнение нашего великого поэта. Между тем утверждать так – все равно что приписывать Шекспиру слова его Фальстафа… Строки эти взяты из стихотворной пьески “Разговор книгопродавца с поэтом”, но там это слова не поэта, который явно - alter ego автора, а
его антипода и в жизни и в воззрениях на жизнь – книгопродавца. Перед тем как изречь свой афоризм книгопродавец принимает довольно таки забавную менторскую позу, начинает поучать поэта и слово за словом открывает перед ним свое вполне циничное жизненное кредо:“наш век – торгаш: в сей век железный
без денег и свободы нет
……………………………………………
нам нужно злато, злато, злато!
Копите злато до конца!”
Не думаю, что такие с позволения сказать “жизненные принципы” мог разделять Пушкин. Во всяком случае, в своем поэтическом завещание – бессмертном “Памятнике” он высказывает совершенно противоположные и кстати сказать гораздо более естественные для человека его духовного масштаба понимание назначения и поэта, и человека - пробуждать чувства добрые. Каким резким диссонансом этому звучат слова книгопродавца, когда он уговаривает поэта продать для печати новые стихи! Впрочем, он тоже говорит, что предвидит много добра от лиры поэта, но очевидно, что это добро, как бы это сказать – несколько менее высокого рода… Речь, конечно, идет о гонораре поэта, вожделенной прибыли издателя, счастливого и гордого тем, что угадал вкусы публики, а так же об удовлетворение читательского интереса, состоящего в “мучительном” вопросе: что там еще насочинял этот модный пиит? Последнего книгопродавец и не скрывает:
“Что ж медлить? Уж ко мне заходят
нетерпеливые чтецы,
вкруг лавки журналисты бродят,
кто ищет пищу для сатиры,
кто для души, кто для ума…”
Можно себе представить что бы ответил на эти “аргументы” сам Пушкин, отпустивший столько язвительных эпиграмм по адресу таких вот нетерпеливых журнальных критиков… И как знаменательно, что сразу же после того как поэт соглашается на эти уговоры, он тут же переходит на прозу, на чем пьеска и кончается. В общем, это понятно: а о чем еще там рассказывать
– не о препирательствах же по поводу цены за строчку…Спору нет, Пушкин был первым в России поэтом, который стал брать деньги за издание своих произведений. Однако, как видим, он же раньше всех и высмеял попытки подвести под это “философию”, вложив свой сакраментальный афоризм в уста пошлого дельца – книготорговца – персонажа почти комичного в своем меркантилизме. Думаю, что на самом деле если Пушкин и считал возможным жить за счет продажи “плодов вдохновенья”, то все же смотрел на это как на вынужденную меру (ведь не всякий поэт богат) и в конечном итоге как на нечто противоестественное. Что же до приписывания плоских “истин” дельца поэту Пушкину, то перед нами, конечно, еще один яркий пример подлога под видом цитирования, который, к сожалению, так распространен в наши дни.
МОЕ МНЕНИЕ
“Это мое мнение! У меня есть право на собственное мнение!” - заявляем мы обычно, когда хотим поскорее покончить с затянувшимся спором, складывающимся явно не в нашу пользу. Произносится это с видом самым гордым, и нам даже не приходит в голову, что речь в этом заявлении – именно о праве на мнение и ни на что большее и надо еще доказать, что это наше собственное мнение соответствует истине. Вообще говоря, этой фразой спор следует начинать, а не заканчивать – ведь спор только тогда и имеет смысл, когда мнения, которым предстоит в этом споре столкнуться, с самого начала выяснены и определены. В противном же случае мы, сами того не замечая, уподобляемся избалованному и эгоистичному ребенку, который убежден, что все, что принадлежит ему, будь то игрушка или мнение, самое лучшее уже по той простой причине, что это – его игрушка и его мнение. Скажу даже более, обрывая спор ссылкой на право иметь свое мнение, мы тем самым фактически признаем, что нам не нужна даже истина, если она чужая, с нас достаточно и мнения, лишь бы оно было свое. И ладно это было бы действительно свое мнение, к которому мы пришли бы сами, на пути долгих размышлений – так ведь нет: чаще всего это как раз мнение заемное, наскоро выхваченное из книг и даже толком нами и не понятое… И только наша удивительная привычка говорить, не задумываясь над смыслом своих же собственных слов, позволяет называть нам это мнение своим.
Но было бы заблуждением думать, что о “праве на собственное мнение” говорят лишь незадачливые спорщики. Сегодня о нем говорят почти все, вот только не называют вещь своим именем, а вворачивают для пущего “эффекта” модное словечко “плюрализм”. Последняя доктрина сводится в общем-то к довольно странному общественному идеалу “чем больше мнений, тем лучше”, в согласие с которым болтовня тысяч дураков в тысячах нынешних “свободных” газет прогрессивнее, чем восхищенное молчание подданных, внимающих речам царя Соломона. Лично мне кажется, что плюрализм возникает вследствие непонимания одной простой истины. Заключается она в том, что демократия нужна и ценна не сама по себе, она лишь средство для того, чтобы сообща, выслушав все дельные, достойные внимания мнения, прийти к единому и единственно верному решению – относительно войны с соседним государством
, подготовки к севу или наказания преступника. К чему приводит объявление демократии и пресловутых демократических свобод абсолютной ценностью, мы видим на примере современного капитализма. Свобода мнений тогда вырождается в почти ничем не ограниченную свободу глупости и лжи. Оглушенное этой сумасшедшей многоголосицей общество перестает уже верить, что истины вообще можно когда-нибудь достичь, а от неверия в истину до культа “золотого тельца”, бандитизма на улицах и коррупции – несколько шагов. Сегодня ты проникнешься мыслью, что нет истины вообще, завтра – что нет истины этической и граница между добром и злом относительна, послезавтра – начнешь брать взятки или пойдешь на “большую дорогу”.
ОШИБКА ЭРУДИТОВ
Эрудиты часто бывают большими гордецами. Со стороны это выглядит и забавно, и жалко, хотя сами они этого ничуть не замечают: уж поверьте мне на слово: знаю по себе. Подвержены они этому столь распространенному среди Адамовых детей греху, как я недавно понял, благодаря одной своей ошибке. Стоит им разобраться в хитросплетениях мысли Платона или Канта, что рано или поздно случается со всеми людьми, если они не глупы и должным образом занимаются своим образованием, как они решают, что умом они равны великим философам. При этом следуют они очень простой, но трудноопровержимой логике, которая гласит: для того, чтобы понять Платона нужно самому быть Платоном. Понятно, вслух они об этом не говорят – кажется, я уже упоминал, что имею в виду неглупых людей, но вести себя после этого “озарения” они принимаются соответствующе и сразу начинают напоминать распустивших хвост павлинов…
На самом деле логика эта верная, а вот выводы из нее, к сожалению – нет. Не всякий, кто понимает и любит стихи Пушкина – гениальный поэт, скорее даже наоборот, среди читателей стихов меньше всего поэтов. То же и с философами: понимающих и толкующих Платона тысячи, а Платон один. Объясняется это с одной стороны тем, что в книге находится лишь малая толика того, что понял, продумал и узнал ее автор. Фридрих Ницще воскликнул по этому поводу
:“Что ищу, что нахожу я
разве в книге то лежит?”
Конечно, здесь он немного преувеличивал, что, как известно, с ним случалось нередко, недаром некоторые западные историки философии причисляют Ницше не к философам, а к поэтам. Но по сути мысль верна: понять Платона вовсе не значит понять только лишь его книги…
С другой же стороны читать, следуя мыслью за логикой Платона очевидно не то же самое, что самому порождать мысли, равные по глубине платоновским. Точно так же, как одно дело – в одиночестве прокладывать дорогу через бурелом, а другое – идти уже после многих по проложенному другими пути. Здесь ошибка вызывается тем, что не различаются мышление как творческий акт и логика как его наиболее удобное для разъяснения всем остальным переложение. Дело в том, что сам творец приходит к своим идеям, как правило, чрезвычайно извилистыми и неожиданными даже для себя путями, часто связанными с не совсем внятными для него самого интуитивными озарениями. А логическое изложение возникает уже, так сказать, постфактум и служит для него лишним подтверждением пришедшей неизвестно откуда идеи.
ДЕТИ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
Развернувшаяся в перестроечных газетах и журналах эмоциональная антисталинская компания породила немало казусов. Главный среди них – укоренившееся среди либеральной интеллигенции неявное убеждение, что сталинская диктатура - трагедия, коснувшаяся по сути дела всей страны, имела своей причиной только лишь злую волю тирана Сталина и кучки его приближенных. Послушать наших журнальных антисталинистов, так получается, что многомиллионные массы простых советских людей либо были донельзя запуганы, либо ловко обмануты пропагандой, либо вообще по редкой глупости своей не догадывались, что происходит, а “злой гений” и его окружение, воспользовавшись этим, делали с народом и страной что им заблагорассудится… Однако не кажется ли вам, что такой взгляд на историю сильно отдает шаблонами третьеразрядных голливудских боевиков, где обязательно действует герой, для которого нет ничего невозможного, и бездействует безличная и почти что бессловесная толпа, выполняющая при нем роль фона. Действительность была, конечно, гораздо сложнее. Как мне представляется, сталинская диктатура, кроме всего прочего, стала возможной еще и потому, что в 30-е годы на историческую сцену в России вышло поколение людей, чьи либо детство, либо юность пришлись на гражданскую войну. Хаос, анархия и беззаконие, которых они навидались с юных лет, научили их ценить порядок, пускай и устанавливаемый “твердой рукой” государства, а иногда даже, как видим, и переоценивать его. В восемнадцатом году моей бабушке было десять лет: ворвавшиеся в их деревню белогвардейцы на ее глазах расстреляли во дворе ее отца. Потом деревня переходила из рук в руки несколько раз. Когда, наконец, ее заняли “красные”, они собрали всех бывших “пособников контрреволюции”, вывели их за деревню, живьем закопали в землю и поставили караул, чтобы никто их не выкопал. Земля до вечера шевелилась, потом караул сняли. Воспоминания эти преследовали ее до глубокой старости, и уже в возрасте восьмидесяти лет она мне рассказывала об этом с глубоким волнением. После чего я понял, почему в 30-е годы страна почти без сопротивления приняла диктатуру Сталина. Сопротивлялись разве что троцкисты, костяк которых образовывали именно ветераны гражданской войны и революционной борьбы, но в 30-е в стране большинство в стране стали составлять не они, а те, кто гражданскую застал ребенком или подростком. Для них же война была не веселым сабельным походом, в который бы их водила молодость, а чередой ужасов и страданий. Разумеется, все они честно старались разделить пропагандистские штампы о той войне, которые им навязывались с партийных трибун и через газеты, кино и радио, все они искренне считали, что жестокости, которых они некогда навидались собственными глазами, были оправданы накалом классовой борьбы, однако, говорят, детские впечатления чрезвычайно сильны… Поэтому они и закрывали глаза на многое, что тогда происходило в стране: просто они не хотели повторения всех “прелестей анархии”, бессознательные воспоминания о которых, таящиеся в глубинах их психики, так или иначе давали о себе знать. Ведь в самом деле, вряд ли можно согласиться с нынешними антисталинистами, которые утверждают, что все-де просто искусно были обмануты пропагандой. Лично мне не слишком верится в повальное поглупение целой страны, скорее мы тут сталкиваемся с тем случаем, когда уместны строчки поэта, написанные, правда, по другому поводу: “ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад”
Исходя из сказанного легко понять, как могло стать обычным явлением то, что теперь кажется нам чем-то из ряда вон выходящим. Ведь люди тогда могли многие годы проработать бок о бок с кем-нибудь на одном предприятие и даже в одной комнате, делиться с ним обедами, дружить семьями, а потом, когда их сослуживца
вдруг арестовывали и объявляли, что это, мол, был умело скрывавший свое истинное лицо японский шпион, с легкостью верили в такую чушь… Конечно, у нас это в голове не укладывается, но ведь мы и родились и выросли в другое время, сформировавшее у нас соответственно другие взгляды на жизнь. Для людей, чье детство было травмировано гражданской войной, естественно ожидать такой тотальной подозрительности. Ведь они живо помнили то время, когда, действительно, каждый первый встречный, пускай даже он и выглядел добродушнее некуда, мог оказаться врагом, от которого запросто можно было получить пулю в упор. Эта боязнь всех и каждого, подозрительность и недоверчивость, прокравшиеся в душу с ранних лет и усиленные пропагандистскими предупреждениями о коварстве внешнего и внутреннего врагов первого в мире государства рабочих и крестьян и выкидывали с людьми такие фокусы. И кто знает, может статься оптимистичные уверения сталинского официоза о братской любви всех и каждого в стране Советской, а также искреннее стремление людей того времени, действительно, стать такими – оборотная сторона их тайного комплекса подозрительности.Только после Великой Отечественной войны в СССР мало-помалу пошло на спад это безоглядное доверие к государству, которое так и не смогло уберечь своих граждан от кровавой национальной трагедии, хотя клятвенно заверяло, что если война и будет, то с малой кровью и на чужой территории. Вследствие этого и получают такую популярность анекдоты о генсеке и членах Политбюро – явление совершенно невозможное в сталинскую эпоху и не только потому что тогда за них можно было жестоко поплатиться – скорее, сама мысль о насмешках над советским государством показалась бы тогда кощунственной…