Когда б слова, как мрамор, форму
держали цепко,
когда бы смерть давала фору
юнцам и целкам,

когда бы власть определений
не зрела в массах,
а мозг не чуял отделений
души от мяса,

то непременно человечье,
слагая части,
не получало бы увечья
под грузом счастья.


 

Я, ты и Бог. Кто ошибался на тот момент,
когда затеяли смертельный эксперимент?
Цена - не довод. Не преграда. Один язык
ласкает словом небо, нёбо, твердит азы.
Изгибы, впадины и щели, и даже слух –
владения теперь имеем одни на двух.
А желчь в удвоенном потоке? А сухость губ,
когда отравлены все соки, и ветер груб…
Природа терпит повторенье недолго, чтоб
ударились и лбы, и зренья не в, а об.


 

Надкушен плод. Теперь натура –
и жизнь, и смерть в одном лице.
И муза, и (по-русски) дура.
Начало молит о конце.

Но каждый раз вначале слово.
Воображение ль, обман, -
мы за любовь отдать готовы
хоть жизнь. А что там опты ран…

И оживают Галатеи.
Пигмалионы создают
и средства, и (по средствам) цели.
Обоих гнёт к земле уют.

Штормит мечтами. По-соседству
находится продмаг (комок).
Что алкоголь? Всего лишь средство
летать, не замечая смог.

И всё сложнее с каждым часом
душой касаться бренных тел.
Она грозит последним шансом.
Но он не слышит – улетел.

Всем оживающим скульптурам.
Поэтам. Музыкантам. И
другим чувствительным натурам -
бегите чуда быть людьми.


 

Идолы строятся в грёзах поклонников.
Вальсы и прочие раз-два-три мрут –
и отчего?! От чекушек, половников,
ссор и sorryнок, разъевших уют

(вдоволь говоренный вдоль обнажения).
Что ж поперёк одеванья гортань?
Без возвышения нет унижения.
Чувства – чертовски невинная дань!

Падай в ладони и ниже. Орлиные
крылья в прихожей сушиться повесь.
Нынче окно – тоже выход с периною,
где облака – человечная взвесь…


 

От искушений до крушений
путь - лишь пара пустяков.
День гонит нежность губ взашей, и
оголяется альков.

Вчера целованы до сини –
нынче выпиты до дна.
А то, что на двоих просили -
ждёт один. Берёт одна.

И память рвётся исступлённо,
как когда-то твердь преград.
Судьба бескрылостно влюблённых -
пестовать свой личный ад.

Да что там бледные морали,
правила подлунных игр!
Свой джокер жадно проморгали,
между ног затеяв пир.

Так из останков многоточий
пишется гортанный стих.
Из всех оргазмов самый прочный –
врозь. До боли. За двоих.


 

Оплачен риск попасть – пропАсть
во тьме местоименья
МЫ умирали долго… всласть…
до полного затменья.

Подкупленные зеркала
транслируют твой образ
в моём. Теперь напополам
во мне удав и кобра.

Соскоб, протравка, новый слой.
Иллюзия свободы.
Вчерашний Я, до днища злой,
и нынешний – уроды,

ждём осень, словно шанс уснуть
без соков. Спрятать грыжу
от фразы «До… когда-нибудь.
Расстаться – значит выжить».


 

Бестолочь, знаю. Как в ступе толочь
воду-на-чувствах. Как вырастить дочь,
сына - две капли (генетика - сила
тем наибольшая, чем не просила).

Греть простыню за двоих до утра.
Вместо будильника - звонко - ура.
Мягко стелить и уродливо падать
в сны-заготовки небесного ада.

Ждать и дождаться сезона дождей,
чтобы по нервам стекало "злодей",
он же - "любимый", "вчераший", "не наший".
Бой с сединой затевать рукопаший.

С книгой в обнимку и мятым листом
вечность разъять и издать на потом.
Двери открыть и, оставшись без платья,
мир задушить. Возвеличить. В объятьях.


 

Одиночество ставит голос.
Слышит ухо, да глаз неймёт.
Так болит свежесжатый колос,
созревает полынный мёд.

Исключайте меня из правил,
из томов и календарей,
словно не было! Словно правил
он не мной, не во мне старел,

умирал не во мне (так громко,
что обрушивались дворцы).
Одиночество – это кромка
между «бездари» и «творцы»…


 

Молчание, этот признак
напора великих слов!
Рождается в нём твой призрак,
как символ борьбы полов,

как тень, что горька на ощупь
и быстро теряет рост,
когда ты сбиваешь поступь,
вдыхая меня рот в рот…

Замедленно стынет разум,
вживляя в больной эскиз
агонию каждой фразы,
растерзанной на куски.

И Муза свой смысл теряет,
когда – до крушенья лбов! –
стихи оплодотворяет
поверженная любовь.


 

Зрелищны катастрофы,
коль за своей околицей.
Слово за словом – строфы
сукровицей наполнятся

тем горячей, чем резче.
Боль - камертон из платины!
Тихо настроим речи
на жемчуга из плача, и

выльем на лист экранный.
Он о цене не спорит, и
впитывает их раны
пикселями, что порами.

Сеть, как большое ухо
маленького издателя -
за неименьем слуха
держится на читателях.

Здесь пустота стоглаво
переж(ив)(у)ёт предложенный
вопль. И пробьётся слава
вниз - остриём, вверх - ножнами.


 

Жажда разрушения гнёт спицы
колеса и прав(ед)(иль)ность хором.
Мы смогли отчаянно влюбиться
в нена... видишь – берег. Стикс. Харон.

Щурит глаз не целясь. Просто – Солнце.
Здесь – на недостроенной – Земле.
Где рабы, чтоб выпили до донца
реку – хоть на тыщу вёсен-лет?!

Жизнь не убивает. Но лелеет
холод стихотворного ствола.

И Пигмалионам несть числа,
ибо Стикс молитвой не мелеет.

 

Правда влюблённых ложна.
Честно желали (мы ли?)
большего, чем возможно,
меньшего, чем достигли.