1.

2.

Итак, исходя из этого, следует признать, что человек, попавший в поле любой, в том числе и либеральной идеологии, сам того не замечая, воспроизводит в своем мышлении и поведении определенные архетипические, мифологические сюжеты. Этим и объясняется его иррациональное отношение к “беспределу” на выборах. Согласно доктрине либерализма демократические выборы воспроизводят ситуацию “общественного договора” – гипотетического доисторического события, в ходе которого люди, объединившись, выбрали из своей среды правителей и установили законы, чтобы остановить бесконтрольное противостояние эгоистических интересов, первоначальную “войну всех против всех”. Убийство старого государства, которое отслужило свое, и рождение государства нового, которое нужно контролировать со стороны народа, чтобы оно не превратилось в тиранию, и которому тоже предстоит умереть через четыре года – вот идеологический смысл демократических выборов. Специалисту по философии мифа легко заметить, что этот сюжет восходит к мифу о герое, убивающему чудовище, что символизирует конец старого космического цикла и начало нового. Сама ситуация возвращения к доистории, “предвременью” в традиционной культуре воспроизводится в ритуалах карнавального толка, при которых поощряются нарушения всяческих табу, социальной иерархии, поскольку космический закон мыслится еще не вошедшим в силу (так, в древнем Риме это были ежегодные сатурналии, символизировавшие возвращение к началу мира – золотому веку, когда правил Сатурн, в эти дни не существовало обета на супружескую верность или требования стыдливости, рабы могли на равных вести себя со своими хозяевами).

Итак, демократические выборы представителями либеральной идеологии воспринимаются как ситуация карнавала, снимающего все моральные запреты, так как речь идет о социальном хаосе, который еще не успел стать социальным космосом. Причем, в отличие от настоящих древних карнавалов и мистерий, которые проводились с полным осознанием происходящего и, таким образом, раскрывали перед человеком в художественной форме реальный закон диалектического развития – через отрицание старого и скачок, которому, действительно, подчиняется природа и общество, тут мы имеем бессознательное воспроизведение архетипического мотива, иначе говоря феномен ложного сознания – идеологии. Кроме того, древние оргиастические праздники действительно, приурочивались к процессу возрождения природы – к наступлению весны, то есть имели под собой реальное, космическое и биологическое основание, а демократические выборы воспроизводят ситуацию, которой никогда не было и быть не могло. Все эти россказни об “общественном договоре”, лежащие в основе либерализма, современная историческая наука давно уже опровергла, не обнаружив ни одного государства, которое появилось бы таким умилительным образом, равно как пресловутого “догосударственного” и “дообщественного” состояния. К тому же выборы в законодательные органы мало что изменяют в структуре буржуазного государства. Последнее обстоятельство стоит рассмотреть подробнее, так как перед нами вопрос не о мифологическом, а о реальном смысле “демократических выборов.

3.

Итак, парламент, состоящий из выборных лиц, принимает закон, но выполнять этот закон предстоит районной администрации, которая состоит из чиновников, набранных туда по найму другими чиновниками, по их специфичным чиновничьим критериям. И какая бы партия не имела большинство в парламенте, реальная власть находится в руках чиновников, от которых зависит: каким образом это решение будет преподнесено и проведено в жизнь. Да что чиновники из райадминистрации, и в Госдуме есть ее собственный аппарат, также состоящий из невыборных лиц - чиновников, осуществляющих техническое обслуживание Думы, и представляющих собой также скрытую, но вполне действенную власть внутри Думы, и это не говоря уже о том, что и политику президента во многом делает президентская администрация, куда также входят лица, которые народ не выбирал…

4.

В действительности, Советы депутатов в том виде, в котором они возникли до Революции и действовали в первые годы Революции были гораздо ближе к идеалу народовластия, чем буржуазная, парламентская демократия. И об этом говорили не только Ленин и большевики, но и представители русской “Консервативной Революции”, скажем евразийцы 20-х г.г.. Так, евразийский правовед Н.Н. Алексеев, создатель концепции “гарантийного государства” утверждал, что только сочетание Советов как формы прямой демократии, восходящей к общинному менталитету русских и россиян, и твердой партийной власти может быть оптимальной, государственной моделью для грядущей России как евразийской державы.

Но это вопросы дня будущего, а сегодняшний день требует от оппозиции буржуазного режима выработать отношение к его механизмам. При этом антилибералы находятся в выигрышном положении, поскольку свободны от гипноза либеральной идеологии и понимают истинную природу и предназначение буржуазной демократии. А знание устройства инструмента позволяет пользоваться им наиболее эффективным образом.

Сегодня о правах человека говорится много, но все больше в восторженном тоне и не очень вразумительно разъясняя, что же это такое и откуда они пошли и есть. В то же время, пока представители почти всех наличествующих в России политических лагерей обвиняют наперебой своих противников в нарушениях прав человека, сама эта концепция постепенно превращается в новую тоталитарную идеологию; под предлогом нарушения прав человека, и особенно прав этнических и религиозных меньшинств осуществляются бомбардировки мирных городов, экономическая блокада целых стран и народов, оправдывается военная агрессия и гегемонистские тенденции. Как видим, вопрос: что такое права человека, с какими метафизическими системами и предпосылками связано их постулирование и могут ли они быть вообще осуществлены? - далеко не теоретический и ответ на него весьма и весьма актуален.

2.

Начнем, естественно, с определений. Правами и свободами человека, как известно, принято называть ряд благ, которые, с точки зрения сторонников этой концепции, государство и общество обязаны гарантировать любому человеку. Сюда относятся право на жизнь, на свободное передвижение, на выражение своих взглядов и т.п., и т.д. Права эти признаются врожденными и неотчуждаемыми, но при этом речь идет не о том, что все и каждый непременно этими благами должны и будут владеть, а лишь о том, что всякий может к ним стремиться и никто не должен ему в этом мешать. То есть – это важно раз и навсегда уяснить, дабы не уподобляться восторженным либеральным болтунам - под правами и свободами человека понимаются не реальные, положительные права и свободы человека, а лишь их, так сказать, негативное гарантирование, то есть формальная декларация в законодательных актах и непрепятствование со стороны государства и общества в их посильной реализации. А уж реализует их индивид или нет, это его личное дело, точнее, вопрос его возможностей. Решаться же он будет в “здоровой” конкуренции не на жизнь, а на смерть, ради которой эти права, собственно, и декларируются – как условие ее хотя бы некоторой справедливости.

Это все можно пояснить при помощи простых примеров. Согласно концепции прав и свобод человека каждый имеет право на жизнь, но это значит лишь то, что никто не имеет права убить другого, кроме как государство за преступление, которое наказывается по закону смертной казнью; если же один гражданин станет покушаться на жизнь другого, государство обязано этого другого защитить, а покушающегося наказать. Но и не более того, и эта концепция вовсе не требует, чтобы кто-нибудь заботился о жизни другого. Если нищий умирает от холода и голода и просит кусок хлеба, а богатенький дядя, спокойно взглянув на это, проходит мимо, жуя гамбургер, то дядя ничуть не нарушил права и свободы нищего. С точки зрения концепции прав человека нищий имеет полное право … умирать на улице и не имеет никакого права винить в этом равнодушие ближнего. Точно так же если домовладелец, взвинтив плату за квартиру, выгоняет на улицу малоимущую мать с ребенком, он тоже ничуть не нарушает этих самых “прав человека” – он ведь не мешает этой бедной женщине протестовать в установленном законе порядке против высокой квартплаты… Даже если она умрет у порога его дома, он с этой позиции все равно ни на йоту не ущемляет ее “прав” и “свобод”! После этого, вряд ли нужно лишний раз доказывать, что концепция прав человека не идентична нормам нравственности, пусть даже пресловутой “общечеловеческой, как убеждают нас сплошь и рядом застрельщики либерализма и демократии. Эта концепция есть искусственное теоретическое построение, опирающееся на определенный метафизический, философский базис и связанная с определенными, специфическими историческими условиями.

3.

Что же это за философская доктрина? Многие либерально настроенные философы стремятся возвести концепцию прав человека аж к античности, точнее, к философии софиста Протагора, провозгласившего: “человек – мера всех вещей”, но в действительности, это совершено неверно и антиисторично. В современной науки об античности является общим местом тезис о том, что эта эпоха не знала проблематики человеческой личности, а жила интуицией чувственно-материального космоса, который был тогда возведен в абсолют и обожествлен (особенно показательны в этом смысле исследования А.Ф. Лосева). Человек в античности понимался как часть космоса, а вовсе не как самоценная личность, обладающая некими “правами”. Более того, само представление о свободе, как врожденном свойстве каждого человека, которое лежит в основе идей прав человека, показалось бы античному греку верхом бессмыслицы, ведь греки были фаталистами, то есть верили в неумолимую и слепую судьбу, которая одним дарует участь свободного, а другому – участь раба и это греки рассматривали как нормальный порядок вещей, с которым бесполезно и неумно бороться (а протагоровское “человек – мера всех вещей” - не более чем проповедь релятивизма, то есть относительности истины, на что и указывали современники Протагора, например, Платон).

Даже позднейшая, христианская эпоха не знала представлений о неких абстрактных “правах человека”, ведь с точки зрения религии человеку должно думать не о своих эфемерных “правах”, а об обязанностях – перед Богом, перед государем, перед ближними и родными. Жизнь человеческая здесь понимается не как собственность каждого индивида, которой он вправе распоряжаться единолично, только по своему желанию, а как дар Божий, которым надо распорядиться наилучшим образом, так как за все с человека еще спросится.

Так что концепция прав человека появилась достаточно поздно, уже после крушения европейского средневековья, в эпоху распространения капитализма с его специфическими ценностями и мировоззренческими ориентирами (собственно, это и строго исторически верно, потому что первые формулировки этой концепции, да и сам термин “права и свободы человека” мы обнаруживаем в декларациях буржуазных революций).

Метафизической же основой этой, назовем ее собственным именем, концепции формальных прав и свобод человека, является теория общественного договора, разработанная английскими и французскими философами-либералами в эпоху Просвещения (Локк, Руссо, Монтескье и др.). Согласно ей общество есть не более чем сумма самодостаточных индивидов, договорившихся жить вместе на условиях взаимной выгоды. Каждый из этих индивидов мыслится собственником своего тела, силы, ума и талантов, и он, как уже говорилось, вправе распоряжаться всем этим по своему усмотрению, никто другой не вправе ему в этом препятствовать. При этом складывается весьма парадоксальная ситуация: поскольку человек, с этой точки зрения, обладает правами и свободами по своей природе, от рождения, так сказать, по праву собственника своей жизни, то он может требовать соблюдения этих прав и свобод вне зависимости от того, принес ли он какую-нибудь пользу обществу или нет. К примеру, он может требовать разрешения на публичные заявления не в силу того, что ему есть что сказать, или он является признанным знатоком предмета, а просто в силу пресловутой “свободы слова”, и эту свободу ему обязаны предоставить, даже если он будет нести полную чушь.

4.

Так что либеральная метафизика заблуждается в самом основном: никакого дообщественного состояния не было и быть не могло, равно как и пресловутого общественного договора, в подражание которому строится вся политическая система при либерализме. И, соответственно, в принципе не существовал и не может существовать некий абстрактный человек, оторванный от общества, и обладающий некими “врожденными” абстрактными правами, оторванными от его обязанностей. На самом деле следует говорить не о правах человека, а о правообязанностях человека (по выражению русского философа права Н.Н. Алексеева), то есть о диалектическом соединении прав и обязанностей, так как любое общество дарует человеку ровно столько степеней политической свободы, сколько он заслужил, подчиняясь гласным и негласным предписаниям этого общества. И также следует говорить не об абстрактной, негативной свободе, а о реальной, социальной свободе, которую гражданин получает, только интегрируясь в систему общественных отношений, и добровольно накладывая на себя при этом некоторые ограничения (причем, это сведение прав и свобод к их диалектическому антиподу – обязанностям не есть некое ограничение свободы, как может показаться на первый взгляд, еще философами древности, например, стоиками было показано, что настоящая, духовная свобода вообще не зависит от внешних условий: мудрец свободен и в цепях, а низкий и корыстный человек остается рабом даже на троне).

Итак, реальные права и свободы человека связаны с его гражданской активностью, ответственностью перед обществом и готовностью выполнять его требования, а те права, о которых говорится в буржуазных конституциях – не более чем абстракция. В действительности, несмотря на то, что о них столько шума в либеральном обществе, они никогда и нигде в полной мере не соблюдаются, и это легко увидеть на примере. Скажем, демократическое государство США гарантирует всем своим гражданам без исключения право на жизнь. Однако, достаточно взглянуть на статистику по убийствам в американских мегаполисах, как сразу же убеждаешься, что это право для жителя Гарлема или еще какого-нибудь цветного района Нью-Йорка гораздо более эфемерно, чем для жителя района фешенебельного. То же самое касается и права избираться и быть избранным в президенты – торговец старьем с улицы гораздо меньше может рассчитывать на его реализацию, чем скажем, известный киноактер и одновременно ставленник крупного капитала.

После этого было бы интересно сравнить ситуацию с правами человека в СССР и на Западе, разумеется, увиденную уже под другим углом, то есть сравнить реальные права, правообязанности советского и западного человека. Возможно тогда ситуация приобретет несколько иной вид, отличный от того, который нам расписывают истошные обличители “советского авторитаризма”.

5.

Итак, если уж сравнивать капитализм и социализм, то на их зрелых, стабильных, устоявшихся стадиях, таковы например, СССР 60-х – 80-х г.г. и США примерно того же периода. Никаких особых репрессий тогда ни западный, капиталистический мир, ни восточный, социалистический блок уже не знали, не считая разве что отдельных рецидивов вроде уже упоминавшихся законов Маккарти в США или диссидентских процессов в СССР, да и эти преследования были довольно мягкими, во всяком случае по сравнению с террором буржуазных и социалистической революций, и диктатур Кромвеля и Наполеона с одной стороны и Сталина с другой.

Ситуация с абстрактными, формальными правами, если глядеть правде в глаза, в обеих сверхдержавах обстояла примерно одинаково: и в СССР, и в США главный закон – Конституция декларировали все права человека – право на жизнь, на свободу слова и собраний и т.д., и т.п. Более того, советская Конституция вдобавок к этому гарантировала права, о которых на Западе и речи не было, но от которых, безусловно, многие бы там не отказались – например, право на труд, право на жилье, право на образование. Но как уже говорилось одно дело – публичная декларация прав, а совсем другое – их реализация, и было бы интересно рассмотреть как обстояло дело с этим.

Кроме того, есть и минимум реальных прав, которые предоставляются практически всем членам этого общества, в том числе и тем, кто находится на низших его этажах. Но понятно, что для того, чтобы эти права “заработали” нужно тоже выполнить определенные обязанности по отношению к обществу и государству. Причем, если для представителей низших этажей общества, уклоняющихся от активного участия в его жизни (от простых, ничем не выделяющихся обывателей до банальных выпивох, лентяев) эти обязанности очень просты – только лишь не нарушать закон и административные установления, и эта простота соответствует скудости их возможностей, то для социально активных граждан, стремящихся к работе во властных структурах, к самореальзации в институтах культуры, обязанности становятся сложнее и они уже выражаются не в официальных, а в “неписанных законах”, стереотипах общественного мнения и т.д. (чиновник, например, должен вести себя и одеваться строго определенным образом, журналист не имеет права безнаказанно переступать некие “табу”, сколько бы свободы слова не обещало государство), но за это они и получают больше прав. Все это можно назвать социальными механизмами гарантирования реальных прав человека.

Так вот в СССР и на Западе были, собственно, разные подобные механизмы, в советском обществе это – соответствие неким идеологическим нормативам и принадлежность к некоей социальной группе, как то – круг знакомых, участие в спортивной команде, членство в комсомольской организации, в западном же, капиталистическом же обществе и это все тоже имеется – ведь и там есть некий идеологический предел, за которым начинается репутация “экстремиста” и жизнь изгоя, и там есть крупные, солидные партии, членство в которых резко повышает социальный вес, но на Западе ко всему этому добавляются еще и деньги.

Точно также обстоит дело со свободой участия в политической деятельности: в СССР, на деле, это мог сделать любой и среди высших советских политиков было немало выдвиженцев из рабочих и крестьян, единственным условием для этого было членство в партии, лояльность, соответствие некоторым социальным стандартам. В США мы видим тоже самое, несмотря на заверения демократической пропаганды реальный шанс на попадание в политическую элиту имеет только тот, кто состоит в одной из крупных партий – республиканцев и демократов, соответствует определенному имиджу, и при все при том еще он должен быть выходцем из элиты общества и иметь деньги или богатых покровителей…

5.

Таким образом, самое страшное в сегодняшней российской ситуации состоит в том, что опробованные, неплохо работавшие механизмы реализации правообязанностей, которые были в советском обществе, теперь безжалостно разрушают, а концепция абстрактных прав и свобод, усиленно проталкиваемая вместо них либеральными культуртрегерами не может им составить сколько-нибудь адекватной замены. Результатом стало то общество “управляемого хаоса”, которое есть, пожалуй единственное заметное “достижение” наших либерал-реформаторов.

Атака “Боингов” на башни-близнецы в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, захват заложников в театре “Норд-Ост” в Москве 23 октября 2002 года, а также ряд других, менее крупных террористических актов, совершенных экстремистскими исламскими организациями в самых разных уголках мира, резко изменили идеологический и ментальный универсум современного капитализма. От гуманистической парадигмы, зиждившейся на таких столпах как толерантность, мультикультурализм, плюрализм, неолиберальное общество начало эволюционировать в сторону ксенофобской доктрины войны Запада и Востока или, в терминах этой концепции, “цивилизации” и “анти-цивилизации”. Авторитетный американский политолог С. Хантингтон, которого, без сомнения, можно считать генератором фундаментальных принципов или метаконцепции внешней политики США, откровенно говорит о столкновении между христианской и мусульманской цивилизациями как о главном политическом сюжете наступившего столетия, причем, роль главного стратега в этой схватке отводится, понятно, Соединенным Штатам. Антиисламская истерия, развернувшаяся в СМИ так называемых “цивилизованных”, то есть западных и прозападных стран, представляет собой, по сути дела, пропагандистскую подготовку, за которой последует уже непосредственно “военная зачистка”. Сегодня нужно внушить обывателю при помощи непрекращающихся новостных видеорядов со “злобными, бородатыми мусульманами” и соответствующих рассуждений ангажированных политкомментаторов и с позволения сказать, аналитиков отрицательные эмоции по отношению к исламу, для того, чтобы завтра этот обыватель безоговорочно поддержал любые военные акции против него.

Однако все эти разглагольствования о “столкновении цивилизаций” в действительности, не выдерживают сколько-нибудь серьезной критики. Прежде всего, необходимо четко осознавать, что никакой христианской, равно как и мусульманской цивилизации, по большому счету, уже не существует. Современный Запад правильнее было бы назвать постхристианским миром, а современный Восток – постмусульманским, так как цивилизация, основывающаяся на ценностях религии, или, как выражается современная философия культуры, цивилизация традиционного типа - удел ушедшей в историческое небытие эпохи средневековья. Нынешнее, модернистское и тем более постмодернистское общество является светским и его ментальный универсум, смонтированный из таких категорий как прибыль, права человека, власть народа, экономические свободы бесконечно далек от мировоззрения мира Традиции, где даже экономика и политика находили спиритуалистическое, сакральное обоснование. Большинство людей современности довольно равнодушны к религии, видя в ней в лучшем случае моральную доктрину, в худшем – пережиток далекого и “непросвещенного” прошлого; но даже те из наших современников, кто формально принадлежит к той или иной конфессии, в реальной жизни строят свои действия, исходя не из принципов вероучения, а из вполне “земных”, меркантильных соображений (это касается в том числе и политиков, так что заявления Джорджа Буша о начале крестового похода против ислама звучат в устах этого ставленника крупных нефтяных кампаний даже несколько комично, очевидно, намерения новоявленного “крестоносца” не столь возвышенны, как у его средневековых предшественников).

Более того, полагаю, следует согласиться, с известным югославским философом-неомарксистом Славоем Жижеком в том, что если в наше время и возникают социальные силы, позиционирующие себя как “истинные мусульмане” или “истинные христиане”, т.е. как религиозные фундаменталисты, то в их лице на самом деле мы имеем дело с маргинальными, псевдотрадиционными религиозными формами, истоки которых уходят в контраверзы сознания человека века постмодерн. Так, современная женщина, живущая в мегополисе и носящая паранджу реализует, скорее, протестный сценарий поведения, более близкий молодежной, нонконформистской субкультуре, чем ментальности традиционного мира. Кроме того, религиоведческий анализ показывает, что пресловутые “мусульманские экстремисты”, к примеру, ваххабиты, образ которых эксплуатируется либеральной пропагандой, представляющей их как мусульман вообще, имеют такое же отдаленное отношение к классическому исламу, какое иеговисты имеют к христианской церкви. На самом деле ваххабизм – эта псевдофундаменталистская секта, которая возникла совсем недавно - около ста лет назад, и примитивность ее вероучения, отвергающего большую часть исламской традиции – богословия и философии вполне согласуется с основной тенденцией времени модерн – мас-культурной тотальной унификацией.

Но даже если употреблять термины “христианский мир” и “мусульманский мир” в переносном смысле, имея в виду остаточные формы культуры, сформировавшиеся под влиянием религии, то все равно необходимая либеральной пропаганде картина не получится: такие “мусульманские страны” как Саудовская Аравия, Кувейт, Объединенные Арабские Эмираты, Турция, являются столь верными союзниками Запада, что оказывают ему непосредственное содействие в его военных операциях, направленных против своих соседей и братьев по крови (что же касается пресловутых саудистских террористов, то вряд ли можно это считать веским аргументом, ведь, как показал пример с “вашингтонским снайпером” и в самих США не без мусульманских экстремистов), а такие однозначно антизападно ориентированные страны как Корея, Китай, Куба вовсе не относятся к миру ислама (да и пресловутый Ирак только с большой натяжкой может быть назван исламской страной, так как господствующей идеологией там является не классический, а модернистский ислам или исламский социализм). Впрочем, следует признать тот факт, что существует реальная напряженность между странами первого мира, то есть Западом и слаборазвитыми незападными странами, но дело здесь вовсе не в пресловутом столкновении ценностей христианства и ислама, а в гораздо более “грубых материях”, а именно в проблемах связанных с перекачкой интеллектуальных и материальных средств из третьего мира в первый, иначе говоря – скрытым ограблением Западом стран периферии глобального капитализма.

Таким образом концепция христианско-мусульманского цивилизационного конфликта не имеет объективных оснований в мировой политической и культурной ситуации, ее истоки, скорее, нужно искать в нынешнем положении самого западного, капиталистического мира, а также в особенностях природы капитализма.

2.

Далее, собственно исламский экстремизм СМИ отождествляют с исламом как таковым, что опять таки грубое искажение фактов, так как ислам не есть некий монолит, он, как и любая другая религия, разделяется на множество конфессий, направлений и толков; и большинство мусульман, живущих на планете, а также подавляющее большинство из стран бывшего СССР исповедуют традиционный ислам, к которому ваххабиты настроены даже более непримиримо и агрессивно, чем к христианству.

Наконец, здесь следует говорить не только о создание виртуального врага в лице “мусульманского экстремизма”, но и о материализации этого виртуального голема; общеизвестно, что западные спецслужбы в свое время приложили немало сил для генерации, вооружения и обучения тех самых формирований, которых теперь объявляют первейшими врагами. Короче говоря, Запад в очередной раз сам породил себе врага, для того, чтобы бороться с ним и от этого стать еще сильнее.

3.

Напомню, что еще одна из названных характерных черт капитализма – его стремление к бесконечному расширению. Марксово сравнение капитализма с учеником волшебника, который разбудил своими заклинаниями некие силы и не может с ними справиться, актуально до сих пор. Капитализм стоит на постоянном продуцировании все новых и новых товаров, которые немедленно нужно потреблять. Кризисы перепроизводства, потрясавшие капиталистический Запад в девятнадцатом веке, удалось, правда, урезонить, так как была создана мощная машина по манипуляции сознанием – рекламная индустрия, которая инициирует в массах необходимое количество искусственных потребностей, дабы постмодернисткий плебс уничтожил излишки. Однако, научно-технический прогресс тоже не стоял на месте и современное капиталистическое производство обладает на несколько порядков большей выпускной способностью. Поэтому на первый план выходит вопрос создания новых рынков сбыта – в этом и состоит истинная причина кампании за глобализацию и дозированную помощь странам третьего мира: Западу нужна планетарная периферия, которая была бы достаточно отсталой для того, чтобы составить конкуренцию промышленности самого Запада, и достаточно развитой для того, чтобы потреблять продукцию его компаний, обогащая тем самым не только капиталистов, но и народы первого мира. Главным препятствием на пути создания такого глобального капитализма является исторически сложившаяся международная структура, элементами которой являются большие и малые суверенные государства. Раздробление стран, слишком больших, чтобы войти в глобальный мир – а таковы прежде всего Россия, Югославия и Китай становится первоочередной задачей капитализма. Теперь же вспомним, что все названные большие державы включают в себя сегмент населения, исповедующего ислам (в России это тюрки, в Югославии - албанцы, в Китае – уйгуры). Разлом по линии “мусульмане-немусульмане” по сути дела означал бы победу геополитического проекта, выгодного Западу и усиленно им лоббируемого – вспомним недавнюю гражданскую войну в Югославии, повлекшую за собой распад страны а также рассуждения З. Бжезинского о том, что Россия должна быть разделена на 15 государств. Причем, в случае Югославии и России в качестве пропагандистской поддержки используется тезис о некоей религиозной “близости” славян и западноевропейцев и американцев и об общем враге – исламе; надо полагать, что в случае Китая будет проводиться концепция “близости” конфуцианско-буддийских и западных, протестантских ценностей и о противоположности и тех, и других ценностям ислама. Технология же таких операций известна: финансовая и технократическая накачка маленьких сепаратистских движений, а также попустительство и даже помощь террористическим организациям в этих странах при формальном осуждение террора и даже “борьбе” с ним – все это быстро дестабилизирует ситуацию и Западу остается лишь ввести “миротворцев” и разделить страну на оккупационные зоны.

4.

Объяснение кроется в изменение самой природы капитализма. Еще в начале двадцатого века такие разные мыслители как В.И. Ленин и Освальд Шпенглер диагностировали переход западного капитализма в стадию империализма. А для нее характерны не только тенденция к созданию больших политических образований, укрупнение городов, монополизация экономики и диктатура крупных банков, но и трансформация политической идеологии. Доктрина равенства всех людей, народов и религий, на которой прежде стоял Запад, теперь для него стала столь же архаичной, как паровая машина и колесный пароход. Темпам и масштабам империализма больше соответствует концепция противостояния западного, протестантского, просвещенного “Добра” и восточного, исламского, дикого “Зла”, “цивилизованного” Севера и “варварского” Юга, европеоидов и монголоидов. Германский национал-социализм был первой, пробной формой такой идеологии, которая не удовлетворила англо-саксонскую составляющую западного мира. Современная американо-английская концепция христианско-мусульманского цивилизационного конфликта есть новейшая, более мягкая и комплиментарная остаточному либерализму форма фашизма. Похоже этот новый, “неолиберальный фашизм” и станет в ближайшем будущем господствующей идеологией капитализма.

“Почему США рухнут?” - этот вопрос, содержащий скрытое утверждение об исторической обреченности Соединенных Штатов Америки, может показаться на первый взгляд чуть ли не бредовым и относящимся не столько к политической реальности, сколько к потребностям сознания ярого американофоба, жаждущего положительных эмоций даже посредством построения иллюзий. Однако, при всей своей эксцентричности эта постановка вопроса не противоречит и “хладной логике”: ведь еще несколько десятилетий назад никто, даже самые оголтелые критики советского строя, изображавшие его как странное сочетание всех возможных недостатков, все же не могли ожидать, что распад СССР так близок. И если задача политика – исходить из того, что имеется в дне нынешнем, то ученый-культуролог и философ может позволить себе посредством тандема фантазии и логики попытаться проникнуть в день грядущий, разумеется, не особо давая волю фантазии и стараясь опираться на те же тенденции современности.

чти везде, они почти что конструировались его знаменитыми “отцами-основателями”. Между прочим, этим – то есть характером социального эксперимента США напоминают СССР 20-начала 30-х годов (позднее началась “сталинская Реставрация”, которая сохранив идеологию и внешние формы революционного государства, по сути, вернула, пускай мягко, незаметно даже для самого руководства и населения СССР, к историческому бытию “дух” Российской Империи; так русская, евразийская “почва” все же победила космополитичный эксперимент).

Не стоит верить нынешним апологетам постмодернизма, твердящим, что это некое новое, уникальное явление, знаменующее чуть ли не конец истории и начало “постистории”. В действительности, все гораздо прозаичнее: ничего нового под этой луной нет и, видимо, уже не будет. Свой “постмодерн” знали и другие цивилизации и культуры. Скажем, для античности постмодерном был эллинизм с его смешением культур, языков, народов, религий, упадком полисных ценностей гражданства и свободы, рафинированным, элитарным искусством и наукой и эклектичной, ретроспективной философией. Свой постмодерн знал и мусульманский мир – это Османская Империя – исламская сверхдержава, тоже являвшая собой плавильный котел народов, выхолостившая и вульгаризировавшая культуру ислама, поставившая на место пышного, творческого цветения Халифата, грубость, односторонность и в то же время безвкусную роскошь и порочность загнивающего милитаризма.

Как видим, если политическим институтом, соответствующим модернистскому мировоззренческому космосу является “демократия” в самых разных ее исторических формах (от рабовладельческой демократии греков до “военной демократии” мусульман-арабов, причудливо сочетающейся с имперской вертикалью, и буржуазной демократией европейцев Нового времени), политическим институтом, соответствующим постмодернистскому хаосмосу является Империя, где каждый человек, включая самых высокопоставленных политиков лишь ячейка огромного, мелко структурированного образования, где властвует не разумный выбор и воля, а стихия. Собственно, посмодернизм в своем идеологическом выражение есть фашизм в широком смысле этого слова, подразумевающий тиранический дискурс стареющей цивилизации, но молодящейся, стремящейся вернуться к своей варварской молодости.

Фашизация Запада уже происходит, но чем дальше она распространяется, тем яснее становится ее указанный конфликт с самым существом политического, идеологического и даже экзистенциального дискурса США, претендующих на роль лидера западного мира. Недаром, многие политологи сегодня отмечают, что Президент Буш, готовясь к войне с Ираком, больше всего страдал от отсутствия в привычном ему политическом лексиконе средств, для выражения имперских идей и амбиций. В самом деле, говорить, что нужно бомбить иракских женщин и детей, протестуя против нарушения их же прав человека есть полнейшая бессмыслица, а рассуждать о величие нации и вторичности каждого отдельного индивида не позволяет концептуальная сетка волапюка либерализма.

Что же произойдет с США? Скорее всего, Соединенные Штаты сойдут с исторической сцены, не выдержав этого раздора между своей новой, постмодернистской формой и старым модернистским содержанием. Для того, чтобы переродиться в аутентичную империю фашистского типа нужна хотя бы традиционная история, которую фашизм всегда идеализирует и пародирует, но ей-то США, увы, не располагают.

Итак, несмотря на мощный рев американских бомбардировщиков над Ираком, Югославией и Афганистаном, впору сказать: гуд бай, Америка! Воля Истории неумолима, эпоха маленького, скептичного и ироничного человечка – этакого простачка, но “себе на уме”, любителя пошлых удовольствий и денег, поп-корна и чуингама, похоже, прошла, и, кажется, безвозвратно.

Но вот вопрос: кто из западных держав станет новым Римом – грозным, развратным и жестоковыйным? Кто он – грядущий Император Запада, с которым – даст Бог! - предстоит сразиться возродившейся России? Карл? Зигфрид? Артур?

Не хочу быть понятым превратно, я далек от мысли утверждать, что российские правительства всех последних лет вкупе с обоими постсоветскими президентами хладнокровно и сознательно занимались уничтожением своего народа. Отнюдь. Как известно, в годы упадка в госчиновники идут в большинстве приспособленцы-карьеристы, то есть люди, которые вообще не ставят перед собой каких-либо идеологических, масштабных задач, они озабочены сугубо личными, корыстными интересами. Но вот стоят за ними сегодня на правах советчиков, консультантов и разработчиков концепций политики фанатичные идеологи либерализма, готовые к каким угодно “сопутствующим потерям”, а также заграничные “эксперты-экономисты”, многие из которых, подозреваю, проходили повышение квалификации где-нибудь в Ленгли или в Пентагоне, и их-то меньше всего интересует благополучие России и ее сегодняшних граждан. Потому что их истинная цель, как я уже говорил – перековка бывших советских в капиталистов и общечеловеков и минимизация возможности возрождения евразийской сверхдержавы. В мечтах им чудится уже маленькая, “неамбициозная Россия, с населением всего лишь 30-50 миллионов человек, в строгом соответствии советам МВФ и Римского клуба, зато вполне цивилизованная и европейская. И если для претворения этих грез в жизнь им придется извести “негодный человеческий материал”, то есть тех самых неисправимых гомо советикус, да еще и – вот удача! - “естественным путем” – без зондеркоманд, одними лишь повышениями цен и “правильным пивом” вкупе с героином, то вряд ли это их смутит… А наша интеллигенция с бездумным восторгом повторяет их штампы о “цивилизованном рынке” и “гуманной демократии”…

Наконец, низшее руководство в СССР, опять таки в годы его относительно здорового, нормального существования, вообще было очень близко к народу. Так, власть для советского рабочего олицетворял, практически, такой же, как он сам работяга-мастер, на худой конец – инженер-начальник цеха, причем, он мог быть соседом рабочего по улице и даже по дому, особенно если дом - ведомственный, или даже одноклассником, сидевшим с ним некогда за одной партой. Да что там начальник цеха – в советской школе, зачастую, сидели в одном классе сын уборщицы и сын министра, и получали одно и то же образование, и если министерский сынок шел в престижный вуз, то и его менее обеспеченному однокласснику путь туда тоже был не заказан… Излишне ироничным либералам эксклюзивно напомню, что на Западе такая ситуация в принципе невозможна, рабочие и инженеры живут в разных домах и даже в разных районах, а их дети учатся в разных школах: дети пролетариев – в школах класса Б, с сокращенной программой и полным отсутствием какой-либо дисциплины и потуг на воспитание, будущие буржуа – в школах класса А – закрытых, привилегированных заведениях, где царит строжайший порядок и работают лучшие педагоги, дающие широкое, классическое образование, понятно, что после окончания школ их пути в жизни жестко предопределены и исключения бывают редко.

Ввиду такой тесной, общинной связи между представителями власти и народом, власть в советском обществе и не воспринималась как карающее, чужеродное начало, как на Западе, а, скорее, патерналистски – как строгая, но справедливая отеческая воля.

Психологи подметили один любопытный феномен: человек наиболее резко осуждает в других тот порок, который ярко выражен у него самого, но который он при этом чудесным образом не замечает. Неверный муж с пеной у рта обличает чей-нибудь легкий, супружеский флирт, скупец едко высмеивает склонных к разумной экономии знакомых, пьяница последними словами обзывает жену, немного подвыпившую в гостях. Похоже этот феномен имеет прямое отношение к нашим да и к западным либералам, любящим упрекать русских и советских людей в инфантилизме. В русском языке есть даже поговорка, по народному метко и емко подмечающая подобную “странность” в поведение: у другого в глазу соломинку увидит, а у себя – бревна не замечает...

Кстати, именно поэтому и не суждено сбыться их мечтам о маленькой, процветающей России, в которой проживают лишь одни гомо капиталистикус. Ни одно процветающее “дитя перестройки” добровольно не встанет за станок и за мартен, не сядет за руль комбайна и грузовика, не станет работать на буровой, в шахте и электростанции. Так что все равно им не обойтись без “инфантильного” гомо советикус – того самого “ненужного народа”, который они так упорно изводят или, по крайней мере, равнодушно взирают на его вымирание…. Только вот не пора ли и народу задуматься: а зачем ему все это нужно?

1.

Очень странное согласие – между либералом-западником, и патриотом - антизападником. Одно это должно было бы заставить задуматься настоящего патриота: если бы Ленин был “своим” для наших “доморощенных европейцев”, то нынешние отпрыски сей “славной династии” не брызгались бы слюной при упоминании его имени… Однако, они ненавидят Ленина не меньше, чем царя Грозного, собирателя русских земель и беспощадного борца с тлетворным западным духом, который тогда воплощал собой на наших землях Новгород, не меньше чем усмирителя Кавказа Ермолова, не меньше чем победителя германских захватчиков Жукова. Но самое главное другое: Ленин – один из влиятельнейших, могучих персонажей русской и российской истории. Ленин олицетворяет начало ее нового этапа, который, нравится нам или нет, тоже имел место быть, и, следовательно, тысячами связей увязан с другими этапами, и с прошлыми, и с будущими. Патриот же – это человек, любящий свое Отечество, землю отцов, и, следовательно, понимающий и хотя бы отчасти принимающий весь его сложный, неоднозначный исторический путь, без исключения и разделения этого пути на “любимые” и “нелюбимые” участки, понимающий и хотя бы отчасти принимающий выбор, который сделали отцы и деды. А они в 1917 году отказались от царской власти, от губернского деления России, от системы образования, при которой лишь несколько процентов населения могло получать полноценное образование, от капиталистического производства и рынка, от засилья иностранных кампаний и банков, от назойливой и бесстыдной рекламы, от бутафории выборов в буржуазную Думу – от много из того, что вернулось к нам после горбачевско-ельцинской контрреволюции. Значит ли это, что патриот не сомневается в правоте предыдущих поколений, что бы они не говорили и не делали? Разумеется, нет; находясь внутри какого-либо времени трудно оценить истинное его значение, и поэтому и наши отцы ошибались, как сегодня во многом, верно, ошибаемся и мы (хотя при этом мне ближе точка зрения древних, которые учили, что по большому счету человечество вырождается и при внешнем прогрессе люди от поколения к поколению становятся слабее и хуже – и в смысле физическом, и в смысле нравственном – в этом отношении мировоззрение отцов в общих его чертах, образующих его пафос должно оставаться образцом и для детей). Но понять: почему они решили так или иначе, мы обязаны, в противном случае мы не можем претендовать на высокое звание сынов. Нельзя оставаться патриотом и при этом вычеркивать из истории любимой тобою страны целый отрезок, и объявлять все без исключения дела и слова предыдущего поколения ненужными и вздорными. Строить на воздухе, отрицая и традицию, и историю, по суждению своего собственного индивидуального интеллекта – это удел индивидуалиста - либерала и демократа, но не традиционалиста – консерватора и патриота.

2.

Хотя действительность, конечно, намного сложнее и такое видение Ленина – давайте, наконец, признаем это - во многом упрощает и огрубляет его фигуру, точно также, как и такое видение СССР не соответствует исторической истине.

3.

Пожалуй, первыми из русских политических мыслителей обратили внимание на это “преображение Ленина” евразийцы 20-х годов. П.Н. Савицкий, к примеру, писал в письме к Струве, что Ленин и большевики, по сути, выполнили все те задачи, которые ставили перед собой патриоты из белых армий. Они ведь взялись за оружие, думая, что к власти пришли космополиты, которые разбазарят Россию, разменяют ее на звон “Марсельезы” мировой революции, а Ленин объединил Империю, которую уже стали растаскивать “самостийники” разных мастей, сделал Россию независимой от иностранного капитала, а, значит, самостоятельной геополитической единицей, чего не было даже при Романовых. Общеизвестен окончательный вывод евразийцев: вожди большевистской Революции, в том числе и Ленин, стали жертвами очередной хитрости Исторического Разума, делающего, что он пожелает, невзирая на устремления людей, которых он использует: мечтая о мировом революционном пожаре, большевики, на деле, воплотили в жизнь волю российской истории к новому объединению, к новому сильному государству, что Русь Советская есть наследница Орды и Московской Руси, ведших на этих же землях стойкую антизападную политику.

И как бы развивая эпиграф, Ленин мечтает о богатой и сильной России, вопреки немецкому нашествию и скрежету зубовному западных держав, и как актуально звучат его слова сегодня: “У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция – чтобы создать действительно могучую и обильную Русь”. Тут исток своеобычного, русского и, шире говоря, евразийского коммунизма, совмещающего идеи социальной справедливости и сильного государства, советизма и цезаризма, эсхатологию и материализм. Тут социал-демократ Владимир Ульянов превращается в Ленина простонародного, русского и нерусского крестьянского сознания – народного Царя, которого до ужаса боятся иноземные “енералы” и злые и жадные “баре”, “бояре” и “баи”, но который запросто разговаривает и пьет чай с неумытыми ходоками из дальних деревень. Тут мы видим, наконец, что Ленин был не безгласной жертвой Исторического Разума, в определенный момент он понял тенденции и устремленность этого Разума, уловил их интуицией гениального политика, и выдвинул идею, лозунг социалистического патриотизма, то есть перевел идеи патриотизма на язык социалистического и коммунистического дискурса. При этом он и снабдил эту идею сугубо практическими замечаниями – о союзе свободных народов, о недопустимости какого бы то ни было шовинизма и национализма, о федерализме как достаточно гибкой форме, подразумевающей и централизацию и автономию, и – самое главное - о том, что такое “сообщество равных”, истинный федерализм возможны лишь вне буржуазной системы ценностей, так как именно для духа капитализма свойственно обособление, жестокая конкуренция, эксплуатация человека человеком и нации нацией (собственно, национализм вовсе не противоречит капитализму, как хотелось бы показать некоторым демократам, наоборот, национализм подразумевается капитализмом, он есть перенос капиталистического лозунга: “человек человеку – волк” на уровень отношений между нациями).

Тем самым Ленин заложил основы для грядущей смычки, стратегического союза между “правыми” и “левыми”, антибуржуазными социалистами и консерваторами, союза, во имя великой, могучей, обильной, многонациональной России.

Это еще один урок Ленина, который начинает осознаваться только сейчас, почти через 80 лет после его смерти.

В либеральных кругах современной российской интеллигенции принято воспринимать Запад как некий идеал социальной организации, причем те же люди, которые весьма и весьма скептически относились к усилиям советской пропаганды создать идиллическую картинку о жизни в СССР, с поразительной наивностью верят в штампы либеральной пропаганды, хотя ведь уже элементарный здравый смысл говорит о том, что вряд ли можно во всем доверять саморекламе какого-либо общества, в каких бы формах она ни выражалась – будь то речи политиков или организованные туристические мероприятия.

Классический вариант марксистской парадигмы, как известно, ориентировался на вскрытие механизмов экономической эксплуатации в капиталистическом обществе. Не надо забывать, что условия жизни низших слоев населения и прежде всего пролетариев на Западе времен Маркса, действительно были ужасающими: рабочие влачили жизнь в нищете, трудились по 12-16 часов в сутки без отпусков, больничных, причем, широко применялся труд детей, иногда чуть ли не 5-8 летних. Не было профсоюзов, которые оградили бы пролетариев от произвола хозяев, структур социального сектора – поликлиник, детских садов. В рабочих кварталах царили болезни, алкоголизм, повальная детская смертность. И ведь это еще условия жизни тех бедняков, которым “повезло”, потому что им досталась какая никакая, а работа, что же говорить о толпах безработных, бродяг, разорившихся крестьян и ремесленников. Добавим, что тяжелая, невыносимая участь западных пролетариев 19 века, вообще говоря, описывалась с нескрываемым возмущением не только марксистскими авторами - хотя сегодняшним российским пропагандистам неконтролируемого рынка и не помешало бы их почитать, особенно, книгу Энгельса о положении рабочего класса в Англии - но и классиками английской и европейской литературы, к примеру, Диккенсом.

Для обозначения этого нового вида социального прессинга Грамши использует термин “гегемония”, позаимствованный им из русского марксизма, но наполненный новым содержанием. Гегемония буржуазии осуществляется при помощи целого ряда институтов – школ, профсоюзов, партий, ассоциаций, которые исподволь внушают массам совершенно определенные идеи, оправдывающие господство класса буржуазии и представляющие это ее господство “естественным, незыблемым порядком вещей”. Причем, в качестве проводника подобных идей выступает особая, взращенная правящей элитой социальная группа – буржуазные интеллектуалы, сила воздействия которой особенно велика вследствие того, что ее составляют во многом выходцы из народа. Итак, главное средство гегемонии – создаваемая буржуазной интеллигенцией и ей же проводимая в массы идеология, причем, она может выражаться в самых различных формах – от прямых политических призывов до полунамеков, содержащихся во внешне “аполитичных” произведениях литературы или в одобренных министерствами учебных программах школ. Вне зависимости от этого, все они направлены на формирование определенного – выгодного гегемону образа мыслей. При помощи идеологии капитализму и удалось преодолеть тот кризис, который, как казалось классикам марксизма, очень скоро разрешится пролетарской революцией. Грамши обращается при этом к политическим идеям Макиавелли, который учил, что власть, опирающаяся лишь на силу штыков, и умеющая лишь запугивать население и уничтожать инакомыслящих, только кажется сильной, на самом деле она слаба и крайне неустойчива; сильна же власть, стремящаяся убедить людей в своей легитимности, необходимости и даже естественности, а репрессивные меры применяющая лишь в крайних случаях.

Таким образом Грамши предлагает марксистам переключиться с анализа экономического базиса общества на критический анализ идеологической и политической надстройки. Коммунистическая партия по Грамши должна превратиться в интеллектуальный штаб, занятый разоблачением всех форм буржуазного пропагандистского обмана. Только такими “молекулярными ударами” по пропагандистским схемам, по убеждению Грамши, можно сокрушить громаду современного капитализма. Коммунистам и всем противостоящим капитализму силам, предупреждает Грамши, предстоит длительная, позиционная война с буржуазной идеологической машиной и она будет похожа, скорее, не на подготовку и осуществление народного восстания, а на методичную, длительную диверсионную работу в тылу врага.

Несмотря на то, что сама фигура Грамши еще при его жизни и уж тем более после смерти стала легендой, его идеи оказали на западную левую мысль не такое влияние, о котором он мечтал и на которое мог бы рассчитывать. Теория гегемонии не была воспринята массовыми рабочими партиями Запада, тогда еще игравшими значительную роль в “большой политике” - в силу их ортодоксальности, и забюрократизированности. Более того, Грамши был бы возмущен узнав, что его теорию очень скоро стала активно изучать и использовать ангажированная буржуазной системой интеллигенция – для того, чтобы еще больше утвердить ту гегемонию, против которой боролся Грамши. Однако, труд его все же не прошел даром – тема идеологической гегемонии буржуазии получила своеобразное развитие у неортодоксальных западных марксистов – так называемых “новых левых” и выросла в теорию “либерального тоталитаризма”.

Маркузе вполне разделяет положение Адорно и Хоркхаймера о тоталитарном характере науки и техники Нового времени. Наука экспериментального типа уже заражена вирусом фашизма. На место гармонии с природой, к которой стремились люди дотехнологической цивилизации, и которая реализовывалась в мифе и религиозных мировоззренческих установках, рационалистическая парадигма Просвещения предлагает модель “Абсолютный Господин – Абсолютный Раб”. Согласно ей, человек призван полностью покорить природу, низвести ее до пассивного и безгласного материала, служащего удовлетворению наших многообразных потребностей. При этом употребляются самые жестокие методы: так, один из основных инструментов этой науки – эксперимент, который представляет собой не что иное как пытку природы (Галилей говорил, что эксперимент – это “испанский сапожок”, который надевается на природу, для того, чтобы вырвать у нее ее секреты).

В конце концов саморазвитие этой логики приводит к политическому тоталитаризму. Человек ведь тоже - часть природы, так что из тезиса: “мы должны полностью подчинить себе природу” прямо вытекает тезис: “мы должны научиться управлять обществом и человеком”. Прогресс порождает тоталитаризм, классическая механика и паровая машина рождают Освенцим.

С точки зрения Маркузе, переход общества западного типа к тоталитаризму произошел с началом 1 мировой войны – именно тогда началось формирование опирающихся на научную рациональность механизмов общественного контроля (до этого власть не ставила себе целью подчинить себе умы и волю всех граждан, причем, методичным единообразным способом, и удовлетворялась необходимым, эпизодическим политическим и идеологическим насилием). Однако тоталитаризм по Маркузе можно подразделить на два типа – военно-полицейский, открытый, к которому он относил советский и фашистский режимы, и либеральный, нетеррористический, мягкий, окончательно сформировавшийся в Европе и особенно в США после 2 мировой войны. Маркузе не считает их взаимоисключающими, они в разной степени могут срастаться и дополнять друг друга – так, противостояние между США и СССР в “холодной войне” Маркузе рассматривал как симбиоз двух тоталитарных режимов, которые за счет создания образа врага и его пропагандистской эксплуатации лишь поддерживают и укрепляют друг друга.

Маркузе называет мир “одномерных людей” “обществом без оппозиции”. Здесь и вправду нет принципиальных противников этого строя, а если кое-кто и называет себя так, то с ним легко договориться. Для каждого есть своя цена – для одного портфель министра, для другого – престижная литературная премия. Ассортимент этого общества велик, недаром его называют “обществом потребления”, однако, в полном согласии с законами диалектики, оно и самое бедное, ведь оно может предложить только товары и ничего кроме товаров… Свобода, которой это общество так кичится в общем-то иллюзорна, это свобода выбора между пепси - и кока-колой, демократической и республиканской партией, короче, между товарами примерно одного качества.

И откуда в этом мире появиться настоящей свободе, настоящим оппозиционерам, ведь властная элита здесь располагает мощнейшими механизмами подавления, скрытой идеологией, “растворенной” в кино, рекламе, шоу, сильной именно тем, что большинство людей этого общества искренне убеждены, что никакой идеологии в нем не имеется, что они живут в “свободном мире”.

Маркузе, подобно другим франкфуртцам – например, Фромму, стремился постичь суть психологии этого “одномерного человека” и пришел к неутешительному выводу, что ее следует характеризовать как фашизоидный тип сознания. Его основные черты – ограниченность, самодовольство, ненависть к другому, непохожему, оригинальному. Всякая несхожесть сразу же включается в идеологический дискурс, начинает работать на него, становится товаром, поглощается – как, например, гомосексуализм или пацифизм. Примером такого государства “скрытого фашизма”, где властвует агрессивное, ханжеское большинство для Маркузе и других франкфуртцев служили США.

В молодые годы Маркузе жил надеждой в изменение положения вещей, в революционный заряд “изгоев”, “люмпенов”, вышвырнутых на обочину в обществе потребления, в очистительную силу сюрреалистического, авангардистского искусства, предназначенного развеять пропагандистские чары, в действенность Великого Отказа от всех буржуазных ценностей. Но затем, после неудавшихся студенческих революций 60-х, он все больше и больше стал видеть будущее в черном цвете и постепенно отошел от политики и с головой погрузился в академическую науку. Однако его анализ общества “либерального тоталитаризма” стал классическим образцом современной критической социальной теории, с которой, может быть, не все согласны, но от которой все же невозможно просто так отмахнуться, так как она ставит, действительно, “больные” вопросы и указывает на реально существующие проблемы.

Другим выдающимся теоретиком “новой левой” был французский философ, критик, литературовед, один из “столпов” западного структурализма и постструктурализма Ролан Барт. Делом своей жизни он считал разрушение миражей и мифов буржуазной пропаганды, для чего и предназначались разработанные им техники и методы. Но если в первой половине своей жизни или в так называемый “структуралистский период” Барт еще сохранял связь с марксизмом и верил в освобождение народа посредством коммунистической революции, то после Мая 68-го он переходит на позиции постструктурализма и приходит к крайне пессимистическому выводу о “естественности несвободы”, который был им выражен в скандально знаменитой фразе “язык – это фашист” (имеется в виду, что уже говоря на каком-либо языке, человек подвергается цензуре со стороны этого языка, он не волен высказать что угодно, он может сказать лишь “разрешенное языком”). Единственной “территорией свободы” для Барта позднего периода является игра, обман тоталитарности языка при помощи смены угла зрения, скольжения из дискурса в дискурс. На место политической революции приходит “Революция Текста”, перманентное взрывание пропагандистского дискурса, становящееся самоцелью и не предполагающее установления другого, господствующего дискурса, например, коммунистического – и в этом Барт шел в одном и том же направление с французскими постмодернистами – Деррида, Делезом, Бодрийяром и др.

Но нас будет интересовать здесь в большей степени ранний Барт, поскольку именно тогда сложилась его “новая критика идеологии”, без которой уже немыслима современная семиотика.

Центральное понятие концепции Барта – миф, которое наиболее подробно рассмотрено в его знаменитой книге “Мифологии”. Под мифом Барт понимает здесь не архаичные сказания, а знаковые системы, направленные на сохранение существующего политического порядка, или на создание “псевдофюзиса” (т.е. на представление хрупкого и изменчивого, искусственного установленного социального строя естественным, природным порядком вещей). И это не обязательно должны быть рациональные схемы или словесные тесты. Барт – один из основателей современной семиотики, науки о знаках, которая стремится обнаружить “законы языка” в любой знаковой системе, будь то одежда, архитектура, живопись, литература и т.д. Так Барт указывал, что “идеологически нагруженными” являются и рисунки на рекламных плакатах, это тоже своего рода текст, но на правах слов здесь выступают “иконические знаки” – изображения, при помощи которых и вкупе со слоганом и осуществляется воздействие на зрителя, навязывание ему определенного чувства, ракурса понимания и идеи ( в одной из классических своих работ – статье “Риторика образа” Барт показывает идеологическое “второе дно” вроде бы вполне безобидной … рекламы помидор; любой современный россиянин, проанализировав рекламные ролики, которые ежедневно и ежечасно показывают по ТВ может увидеть то же самое, особенно показательна, например, реклама “Миринды”).

Р. Барт разработал и специальную интеллектуальную технику для размонтирования этих мифов, основанную на структуралистской концепции текста, которая утверждает, что новые, подспудные, а значит, и мифологические, пропагандистские смыслы теста возникают вследствие столкновения, особой конфигурации ее элементов. Соответственно ликвидировать пропагандистский смысл можно разорвав связь частей в системе, расчленив и сопоставив элементы теста.

Исследования Ролана Барта положили начало целой научной школы критики идеологии или “анализа дискурса”, наиболее выдающимися представителями которой во Франции 2 половины ХХ века являлись Мишель Пешо и Патрик Серио.

При всем своем скандально-революционном ореоле Ги Дебор, действительно, серьезный социальный философ, создавший одну из самых глубоких концепций, описывающих современный капитализм – концепцию “общества спектакля”, изложенную в одноименной книге.

Современный капитализм, по Ги Дебору, перешел в новую стадию своего развития, в которой господствует зрелище и Спектакль. В Спектакль тут превращается все – политические дебаты в парламенте, террористические акты, продажа уцененных товаров. Спектакль властно вторгается в жизнь, деформирует ее, наполняя своими смыслами, т.е. идеологией и начинает выдавать себя за саму жизнь. Телезритель, который смотрит программу новостей, по инерции продолжает думать, что ему рассказывают о реальных новостях, тогда как на самом деле – это не что иное как специально смонтированный и продуманный Спектакль со своими постоянными сюжетами (авиакатастрофы, теракты, любовные похождения телезвезд). Разумеется, жизнь не состоит из всего этого, но беда в том, что человек в обществе Спектакля уже не различает где кончается Спектакль и начинается реальность, Спектакль здесь настолько тотален, что в него начинают верить даже те, кто его создают.

Спектакль обладает особым “магическим” действием, он как бы гипнотизирует человека, превращает его в пассивного наблюдателя, лишает его языка, выбора, мыслей, предлагая ему свой язык, свой выбор, свои мысли. Причем, не нужно думать, что здесь имеется в виду лишь ТВ – Спектаклем является и, например, архитектура современного города (так, особенно “нагружены” пропагандой сакральные для капиталистического дискурса сооружения – скажем, здания банков). Спектакль, по Ги Дебору являет собой апогей открытого Марксом капиталистического отчуждения, человек здесь теряет не материальные блага, как при экономической эксплуатации, а самого себя, творческую суть, делающую его человеком. Спектакль превращает человека в пассивный, послушный объект манипуляции, в вещь, в товар. И уничтожив человека, превратив его в один из своих персонажей, Спектакль достигает своей истинной цели – самосозидания и самосохранения, ведь Спектакль, по Ги Дебору, есть именно нескончаемый хвалебный монолог капиталистического общества.

Победить Спектакль, согласно Ги Дебору, можно лишь при помощи Ситуации, авангардистского действа, родившегося из освобождения творческой энергии человека. Здесь можно услышать отзвук одного из лозунгов революции 68-го года – “Свободу воображению!”. Типичная Ситуация – политический перфоманс, но в идеале Ситуации должны проникнуть во все сферы жизни и стать ее основой, матрицей нового, истинно социалистического общества (подобно всем “новым левым” Ги Дебор считал советский строй не социализмом, а особой формой тоталитаризма, прикрывающейся коммунистическими лозунгами). Жизнь человека свободного, антибуржуазного общества, по Ги Дебору, представляет собой выстраивание отношений с другими людьми не по законам Спектакля, а по творческой логике Ситуации. Общение здесь перестает быть торгом и становится творчеством, люди превращаются из рациональных индивидуалистов в иррациональных художников. Общество, которым управляют Советы, состоящие из свободных, творческих индивидов – вот социальный идеал Ги Дебора.

Вне зависимости от осуществимости политической части его программы, думается, что его анализ современного западного общества весьма плодотворен и позволяет удовлетворительно объяснить многие его феномены.

В этой статье я ставил себе целью лишь ознакомление с теориями классической “новой левой”, философов другого, оппозиционного Запада. Для серьезного изучения их идей, разумеется, необходимо обращение к оригинальным произведениям. Тем не менее, даже этого экскурса, кажется достаточно, чтобы увидеть не только глубину, но и чрезвычайную актуальность многих их концепций в условиях нашей постсоветской, российской действительности.

1.

Можно только сожалеть о том, что политически активная часть современного, российского общества, фактически расколотая на два враждебных лагеря, не только не стремится, но и, кажется, в принципе не способна к какому-либо конструктивному диалогу. Достаточно открыть две газеты противоположной направленности, например, “Московские новости” и “Завтра”, или хотя бы побывать в компании, где случайно встретятся и скрестят “словесные шпаги” “коммунист” и “демократ”, чтобы увидеть, что единственное, на что горазды наши политические противники – это выводить друг друга в самых черных и зловещих красках. При этом они имеют зачастую самое отдаленное представление об истинных взглядах друг друга. Так, “демократов” чрезвычайно изумляет, когда им сообщаешь, что нынешние коммунисты, придя к власти, вовсе не собираются все национализировать и избавиться от частного сектора в экономике и что Программа КПРФ предполагает многоукладную экономику и не отмену приватизации, а лишь пересмотр в судебном порядке тех приватизационных актов, которые были проведены с нарушением закона. Впрочем, чему же тут удивляться, если нашему доверчивому демократическому электорату, их “демократические” СМИ только и делали, что представляли умеренного Зюганова с его программой, напоминающей ленинский НЭП, как … ярого приверженца военного коммунизма и террора. С другой стороны, “коммунисты” тоже очень удивляются, когда им говоришь о том, что не нужно судить о либералах по самым “отмороженным” телеведущим и политиканам, подобные крикуны есть в любом лагере; а вот такой идеолог российского либерализма как, например, Е. Гайдар не называл и не называет русскую и российскую культуру отсталой и низшей по отношению к западной, он лишь говорит об отставании России от Запада в области экономики и правовых, демократических институтов (Е. Гайдар прямо пишет об этом в свой программной книге “Государство и эволюция”).

Это отсутствие нормального диалога, когда выслушиваются аргументы и определяются позиции, а не выплескиваются эмоции, приводит к тому, что каждая из сторон российского политического процесса начинает воспринимать противоположную, строго следуя ее саморекомендациям. Перефразируя известное выражение Маркса и Энгельса из “Немецкой идеологии”, каждый полуграмотный рыночный торговец знает, что нельзя судить о человеке по тому, как этот человек сам себе рисуется в воображении, а наши политологи, имеющие по несколько вузовских и прочих дипломов, верят и “коммунистам”, когда те искренне называют себя коммунистами, и “либералам”, когда те не менее искренне именуют себя либералами.

2.

То же самое и современные российские “либералы”. Разумеется, им очень импонирует, когда их называют демократами западного типа, поскольку сами они до умопомрачения любят все западное. Однако, достаточно и тут одного непредвзятого взгляда, чтобы понять, это такие же “западники” как и известный гоголевский “иностранец Василий Федоров”. В самом деле, либерализм классического, западного типа может существовать только лишь на Западе, так как он представляет собой доктрину, уходящую своими корнями в особенности истории, культуры и психологии европейских народов. Да и странно было бы считать, что миллионы советских преподавателей–марксистов и чиновников-коммунистов – а именно они составили лагерь либералов - в одночасье вдруг пересмотрели все свои взгляды и, буквально на пустом месте выстроили новые взгляды, никак и ни в чем не связанные со старыми. Прежде всего, человеку для переосмысления взглядов, которыми жил не одно десятилетие, нужно немалое время и немалые усилия, и на это способны далеко не все, такой процесс идеологического “перекрещивания” никоим образом не может быть массовым. Если же он приобретает такой размах, что счет идет на миллионы, значит, скорее всего, отбрасываются некоторые внешние штампы, меняются на противоположные оценки, а само старое мировоззрение в основе своей остается незыблемым и даже более того, поскольку переосмысление идей произошло лишь в воображении, а не в реальности, старые догмы, будучи неосознаваемыми, приобретают еще большую вредоносность.

К сожалению, именно такова ситуация с идеологией российских “либералов”, на самом деле она представляет собой своеобразное развитие того самого вульгарного, искаженного и догматизированного марксизма, который они во время оно преподавали и несли с разного рода трибун, и от которого потом всячески открещивались, при этом смешивая в одно и свое скудное понимание марксизма, и самого Маркса. Надо ли говорить, что этот “либерализм” или, назовем его своим именем “постистмат”, не имеет прямого отношения ни к марксизму как таковому, ни даже к классическому западному либерализму (хотя и испытал некоторое, поверхностное влияние последнего).

Для примера обратимся к работе Е. Гайдара “Государство и эволюция”, которая, как уже отмечалось является своего рода программой нашего “либерализма”.

3.

Следует обратить внимание и на то, что Е. Гайдар употребляет термины марксистского лексикона без тени иронии, это значит, он не понимает истинного источника своих взглядов.

4.

Далее, Гайдар, охарактеризовав в самых восторженных тонах развитие капитализма в России, в чем он, как видим, остался верным ленинцем, проводит мысль, что недолгая полоса обнадеживающего поворота на “общечеловеческий”, то есть западный путь развития, прервалась с приходом к власти большевиков.

5.

Перед нами, между прочим, типичный пример того, как в сознании современного российского либерала, если он при этом человек не совсем уж глупый, обязательно здравый смысл борется с идеологической догмой. Действительно, даже если мы будем считать Запад и его социальные и экономические институты безупречно эффективными и наилучшими, то все равно нам придется признать, что для того, чтобы они возникли и утвердились нужны совершенно уникальные исторические и политические условия, которыми Запад располагал на заре Нового времени, и которых – увы! – лишены все остальные цивилизации, особенно в наше время. Речь идет об отсутствии прямой и сколько-нибудь серьезной внешней угрозы, и более того, об отсутствие рядом высокоразвитой, технической цивилизации, обладающей мощными видами вооружений, не имеющих аналогов у соседей, и большими геополитическими амбициями. Ведь процесс модернизации очень болезненный, он может сопровождаться разного рода социальными катаклизмами, растянутыми на столетия (сам Запад заплатил за переход к капитализму веками религиозных войн, революций, внутриевропейских междуусобиц и экономических кризисов). Итак, для того, чтобы установить у нас демократию западного образца и рыночную экономику, даже если это принципиально возможно сделать на специфической “российской почве”, сам Запад должен нам дать некоторую “передышку”, но Запад, при всей своих дружелюбных заверениях, чрезвычайно прагматичен на деле, и никакой “передышки” России не давал и, похоже, давать не намерен, в его намерения входит не распространение капитализма по всему миру, а лишь контроль над миром. В феврале 1917 произошла демократическая революция, затем – революция большевиков и гражданская война, которая была, по сути, войной двух проектов – русского, антизападного коммунизма и русского прозападного либерализма (в книгах С.Г. Кара-Мурзы “Советская цивилизация” и В.В. Кожинова “Россия. Век 20” прекрасно показано, что вопреки штампам советской пропаганды, в Белом движение было меньше всего монархистов и больше всего – демократов-западникев). Какую позицию занял при этом Запад? Военной помощи “белым” в обмен на территориальные уступки и открытие рынков после их победы. Легко догадаться, что победи в Гражданской войне Колчак, Деникин или Юденич России как самостоятельного государства не стало бы – дальний Восток отошел бы Японии, Азербайджан превратился бы в доминион Великобритании, север России достался бы американцам. (собственно, во время гражданской западные интервенты уже и заняли эти территории). Далее, в 90-е годы рухнул СССР. Казалось бы Западу и только и делать, что пестовать молодой российский капитализм, помогать ему морально и материально, отказаться от непомерных геополитических аппетитов, дабы не давать лишний козырь в руки российским антизападникам и реставраторам. Что же мы видим на деле? Ростки капитализации в России подавлены потоком второсортных товаров, хлынувших с Запада, крупные предприятия перекуплены западными концернами, войска НАТО пододвигаются к границам России, наконец, Америка самовольно выходит из договоров, ограничивающих ее темпы вооружения на фоне развала российского ядерного щита…

Однако, либерализм ведь – идеология, которая по природе своей со здравым смыслом конфликтует. И поэтому несмотря на все эти аргументы, которые Гайдару самому ясны и понятны, он все же брызжет полемической слюной в российское государство, упрекая всех нас в идолопоклоннической любви к власти, и призывает любыми средствами установить здесь вожделенные “капиталистические порядки”. Прямо таки комсомольский задор прет из новообращенного антикоммуниста Е. Гайдара: сначала выполним задания партии (сегодня для Гайдара и сподвижников – это Республиканская Партия США), а там … посмотрим.

6.

Итак, вывод неутешителен: оказывается парадокс современной идеологической ситуации в том, что “антикоммунисты” в большей мере подвержены догматам вульгарного марксизма, чем “коммунисты” и то обстоятельство, что это для них самих остается секретом лишь усугубляет дело.

7.

Но может быть, это, так сказать – “болезнь роста”, и последующие поколения либералов, выросшие уже в условиях постсоветского общества, избавятся от этих довесков “вульгарного истамта”? Увы, но приходится в этом усомниться… Ведь либерализм они будут перенимать гайдаровский, в котором все негативные и одиозные черты истмата усилены вдесятеро, поскольку если истматчики советские, например, авторы учебников Келле и Ковальзон хоть на Марса с Энгельсом ссылались, то Гайдар и иже с ним ссылаются уже на окостеневшие “остатки” истмата без апелляции к классикам. И кроме того, нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что либерализм сам по себе – идеология вторичная, паразитическая. А.Ф. Лосев в своей книге о социальном учении Платона метко замечал, что либерализм всегда и везде жил на счет критики какого-либо авторитарного режима. Думается, это можно без труда объяснить: ведь крауегольное понятие либерализма - понятие свободы индивида, причем, под свободой здесь имеется в виду простое отрицание всяческих запретов, то есть свобода здесь – сугубо отрицательная, а не положительная. Иными словами, либерализм, по своему мировоззренческому содержанию есть не что иное как нигилизм. Вследствие отсутствия собственных однозначно позитивных ценностей, он и паразитирует за счет критики своих оппонентов. Возьмем к примеру, нынешнюю российскую партию СПС. С чего они, спрашивается, объявляют себя “правыми”? Ведь во всем мире правые – это сторонники сильного государства, выступающие за определенное ограничение прав и свобод индивидуальных ради мощи и процветания государства (например, Буш и республиканцы классические буржуазные правые, но оттого они и ведут войны по всему миру, и талдычат о патриотизме, а не выступают с пацифистскими лозунгами, и не чернят свою историю, даже если в ней было и рабство). Хороши же были бы на Западе “правые”, утверждающие, что государство – только лишь “ночной сторож”, как, помнится, говаривали наши эспээсники. А разгадка проста: СПС являются правыми по отношению к еще более левым движениям, которые и вовсе отрицают принципиальную, долгосрочную надобность и ценность государства, то есть по отношению к коммунистам в классическом, европейском смысле (а именно так наши либералы и мыслят себе “истинный коммунизм”, всячески отмахиваясь от “русского коммунизма” как от некоего непонятного для них кентавра). Выходит, что точкой отсчета даже для политической самоидентификации наших либералов являются коммунисты… Собственно, и суть современного российского либерализма есть бессознательное воспроизведение урезанных истматовских догм и внешний, крикливый антикоммунизм. С этим “оружием” они и разламывают уже второе десятилетие советскую цивилизацию, и тем самым, как мы это уже увидели, рубят сук, на котором сами сидят… Ведь окончательный крах советской цивилизации означает и исчезновение антисоветчиков-либералов, ее специфических порождений, ее ублюдков (в первоначальном значении этого русского слова)…

Нынешняя российская власть всеми силами хочет показать, что она – прямая наследница власти дореволюционной, царской, императорской. Флаг Российской Федерации – трехцветный, который обыватель наивно считает флагом Российской Империи, и который на самом деле был флагом ее торгового флота. Герб – двуглавый орел, но без указания губерний на крыльях, как было на царском гербе (иначе произошел бы международный скандал и имели бы место быть гневные протесты со стороны Польши, Финляндии, Узбекистана, Казахстана и т.д., и т.п.), и без скипетра и державы, символизировавших монархический способ правления. Нижняя палата парламента России - Федерального Собрания Российской Федерации именуется Государственной Думой (и по невежеству наших журналистов зовется и к месту, и ни к месту просто парламентом) – по примеру Государственной Думы Российской Империи – бесправной, говорливой без особого проку от этого, распускаемой Императором по малейшему поводу. Главы областных администраций открыто, почти на официальном уровне называются Губернаторами (что вообще-то звучит как издевательство над той статьей Конституции, где говорится, что Россия – федеративное государство). Наконец, сам первый Президент РФ любил, чтобы его именовали “царем Борисом 1-ым” (безграмотному бывшему партноменклатурщику, видимо, не объяснили, что Борис 1-ый вообще-то в истории русской уже был, это царь Борис Годунов). Даже желание Правительства нынешней РФ оплатить долги царской России иностранным кредиторам, очевидно, проистекает отсюда же – из желания показать, что возрождается старая, дореволюционная Россия. Я уже не говорю о разного рода передачах по ТВ и радио, которые превозносят до небес императорский период. Но если отрешиться от эмоций и посмотреть грубой реальности в глаза, то придется признать, что эти претензии на преемственность, мягко говоря, не обоснованы.

Начнем с того, что Российская Империя была огромным государственным образованием, включавшим в себя не только территорию Российской Федерации, но всю Среднюю Азию, Украину и Белоруссию, Прибалтику и даже Польшу и Финляндию. Строго говоря, в смысле геополитическом преемником Российской Империи был СССР, он раскинулся на тех же территориях, правда, Польша и Финляндия формально не входили в его состав, но зато фактически находились от него в большей или меньшей зависимости. Более того, после 2 мировой войны Сталин практически осуществил мечту русских славянофилов 19 века, собрал под одним политическим крылом все славянские и православные народы – от Днепра до Балкан (“Варшавский блок”). Ему оставалось разве что втянуть в сферу влияния России Константинополь (Стамбул), скажем, объявив его городом с особым статусом, как Западный Берлин и дело К. Леонтьева и Н. Данилевского, во всяком случае в его геополитическом аспекте было бы завершено.

Далее, в плане государственного устройства нынешняя РФ тоже прямая противоположность Российской Империи. РФ – республика, со смешанной формой правления, Российская Империя была абсолютной монархией, где единоличным источником власти был Царь. РФ – федерация, состоящая из 81 субъекта, Российская Империя была унитарным государством, где в регионах правили губернаторы, руководствующиеся только приказами из центра. В РФ формально существуют все демократические свободы, как то: слова, печати, собраний, организаций (другое дело, какова возможность их реализации), в Российской Империи таковых свобод официально не было, все легальные издания проходили государственную и церковную цензуру, деятельность политических партий была запрещена, органов представительной демократии не существовало. Такая ситуация наличествовала до 1905 года, когда в результате революции у власти были вырваны крохи этих обычных демократических свобод (кстати, революция была утоплена в крови, ее участники казнились по приговору трибуналов – вспомним, знаменитые “столыпинские галстуки”, то есть петли на шеях висельников, а то П.А. Столыпина, у которого руки были по локоть в крови, сегодняшние либералы поминают исключительно как душку-реформатора). Но и после 1905 года, когда возникла Госдума, были разрешены некоторые (далеко не все) партии, власть полностью оставалась в руках царя и решения Думы ни на что не влияли. Пойдем еще дальше, в современной РФ религия отделена от государства (что опять таки, не мешает властям “не пущать” в школы православных и мусульманских священников, но широко открывать двери всяким валеологам и сайентологам), в Российский Империи православие было официальной, общеобязательной религией (исключение составляли “инородцы”, например, татары, которым была дарована свобода исповедывать свою религию). Человек, уходящий из православия, преследовался по закону, но даже после этого по документам значился православным. При этом церковь, будучи частью государственного механизма, выполняла ряд несвойственных ей функций (например, функции современным ЗАГСОВ, что конечно, отвлекало священников от их прямого назначения). Осталось добавить, что в РФ по Конституции все граждане от рождения перед законом равны, Российская Империя была сословным государством, где меньшая часть населения – дворянство, составлявшее 1%, было наделено всеми политическими правами, и владело почти всеми российскими землями, то есть сельскохозяйственными угодьями. Главным помещиком и землевладельцем был царь. Подавляющая же масса тогдашних россиян – крестьянское сословие, работавшее на этих землях, было не только лишено земли, и не только существовало в крайней бедности, но и не располагало возможностью, по сути, изменить свою участь. Крестьяне не могли заниматься политикой, и не даже могли обучаться в университетах (кстати, на всю 200 миллионную империю к началу ХХ века было несколько университетов, где обучались всего 11 тысяч студентов, это легко объяснить, если вспомнить, что студентами за редким исключением становились дети дворян). Крестьянин, конечно, мог разбогатеть, стать преуспевающим купцом, что, естественно, удавалось далеко не всем, но и тогда он оставался “человеком низшего сорта”, до тех, пор пока не получал дворянское звание (например, женившись на дворянке). Наконец, особый статус в Российской Империи имели “инородцы”, то есть нерусские, неправославные народы России, они тоже были значительно, хотя и не тотально ущемлены в правах, так, евреи-иудеи (то есть не принявшие православия) в большинстве своем могли жить лишь в местах своего компактного проживания на Юге Империи (в основном - Украина) и не имели права пересекать определенную границу (“черта оседлости”).

Сказанное не значит, что я вижу монархию лишь в черных красках, и не нахожу в ней ничего хорошего. Хотя, справедливости ради, надо добавить, что дореволюционные русские патриоты – монархисты, скажем, славянофилы Хомяков, Аксаковы, Самарин, и мыслители консерваторы из среды белоэмигрантов - И. Солоневич, или евразийцы П. Савицкий, Н. Алексеев, тоже были резкими критиками послепетровской, петербургской монархии и считали ее жалкой пародией на немецкие порядки (истинную, народную монархию они обнаруживали в Московском Царстве). Я предлагаю лишь осознать, что разница между Россией сегодняшней и Россией дореволюционной не просто существенная – бесконечная. Крайне странно, что наши чиновники, которым Советская власть и Компартия дали возможность выучиться, и из глухой деревеньки добраться до московских кабинетов, ругают “проклятую Совдепию” и умильно поминают царскую Россию, где они в лучшем случае стали бы купчишками, от которых дворяне нос воротят, а в худшем – конюхами на барской конюшне, которых порют кнутами. Странно также когда какой-нибудь журналист московского респектабельного издания с фамилией, оканчивающейся на “штейн” или “берг”, восторженно восклицает: “ах, Царь-батюшка, ах, гадкие большевики!” Ведь при “гадких большевиках” он и его соплеменники получили равные права с русскими, а при царе – батюшке ему оставалось бы либо в “местечке” за “чертой оседлости” гешефт делать, невзирая на всеобщее презрение, либо бомбу динамитом в Петербурге начинять, в компании таких же революционеров с такими же фамилиями.

Забавно было бы, кстати, представить, что бы произошло, если бы и вправду осуществилась “романтическая мечта” современной российской власти и вернулись бы дореволюционные порядки. В политике это называется Реставрация, таковую переживала, например, пореволюционная Франция после падения Империи Наполеона. Реставрация сопряжена с возвращение на Родину дворян-эмигрантов, которых вышвырнуло за границу революционным смерчем, или их наследников, законным возвращением им всей собственности, реквизированной революцией, восстановлением монархии и ее государственных институтов, политических прав сословий и т.д. Поясню на доступном примере, что это бы значило. Приходит всенародно избранный и столь же “всенародно любимый” Президент В.В. Путин на работу в Кремль, а у дверей его встречает лейб-гвардеец Государя-Императора Константина, переквалифицировавшегося в Самодержца земли русской из бельгийских таксистов. В.В. Путин начинает растерянно мямлить о своем рейтинге и демократическом избрании на пост, а лейб-гвардеец – дюжий детина, из швейцарских русских, правнук денщика самого Деникина, не хухры-мухры, как завопит: “это будет еще всякий холоп, сын крестьянский в государевы покои переть, паркет дорогой марать… Доннер веттер! А ну пшел вон, морда немытая! Аус! Аус!” И штыком замахивается. Путин еще растеряннее: “эншульдиген зи битте, херр зольдат! Да, не крестьянин я, это предки крестьяне, а я – интеллигент… натюрлих, с высшим образованием… демократ, Ваше благородие… . Соратник Боннэр и Собчака…ейн руссиш официр!”. А гвардеец еще пуще злится: “проваливай, официр совдеповский! интеллигент, говоришь? Демократ, говоришь? Боннэр, говоришь? Ах, вы жиды-левоцынеры, бомбисты-демократы! А ну пшел вон, а то сдам в Третье отделение, будет тебе там … демократия! Аус!”. И пойдет Путин, слезы утирая, вдоль по Красной площади. А навстречу Лужков, тоже в слезах.. Его великий князь, Сергей Александрович, градоначальник Московский, с крыльца мэрии спустил… Только они жаловаться начали на жизнь, вдруг “Ролс-ройс” тормозит, и из него выходит, кто бы вы думали? Борис Абрамович Березовский собственной персоной. Весь в аксельбантах и орденах и с двумя лакеями. И презрительно так, сквозь губу цедит: “эх вы, лохи… Я вот подсуетился, так сказать, пока в Англии отдыхал и русское дворянство приобрел. Недорого, всего за 100 тысяч”. Сказал - и отчалил.

Разумеется, это все художественное преувеличение, в котором я сгустил краски, эстетического эффекта для, действительность же будет менее смешной и более грустной. Представляете себе, что в особняки в центре Москвы, про которые все уже забыли, что они графские и княжеские, где теперь институты, учреждения, въезжают прежние хозяева. А студентов и профессоров, извольте, на улицу… Или дом, в котором живут триста человек, оказался принадлежащем помещику Бобчинскому. Город за время Советской власти, сильно разросся, а раньше здесь было имение его дедушки, Евграфа Семеныча… Сам внучек Бобчинский - цивилизованный европеец, у него в Париже своя колбасная лавка “Барон Бобчинский и К”, так что переезжать оне сюда не пожелают, на за что-с. Но вот квартплату новому хозяину платить извольте-с… И не такую грошовую, как “при Совдепе”, а в полновесном долларовом эквиваленте!

Помнится, в той же Франции Реставрация плохо закончилась, а именно – новой революцией.

Так чья же все таки наследница постсоветская российская власть, если не царской России? Вопрос сложный. Строго формально, ее следовало бы назвать Третьей Республикой. Первая Республика – это власть Временного Правительства. Возникла она с падением монархии в феврале 17-го, к которому, кстати, большевики прямого отношения не имели, монархия сама рухнула под радостное улюлюканье тогдашних либеральных партий. Просуществовала Республика Россия с красноречивым адвокатом Керенским во главе несколько месяцев – с февраля по октябрь и была сметена вихрем революции. Остались от нее лишь лозунги “Война до победного конца!”, и приказ №1, отменивший в армии единоначалие и, в сущности, разваливший ее. Что ж, демократы в России никогда не отличались твердой логикой. Вторая Республика – Российская Советская Федеративная Социалистическая, была провозглашена на Съезде Советов после Октябрьской революции, в гражданскую войну она смогла отбиться от белых армий и от интервентов 14 иностранных, преимущественно, западных государств. В 1922 году она вошла в состав образованного тогда Союза Советских Социалистических Республик – геополитического преемника Российской Империи. В 1991 году СССР был разрушен тремя бывшими партбоссами в Беловежской Пуще и началась история Третьей Республики, современной РФ. От роду ей 12 лет, никакой прямой связи ни с СССР, ни с тысячелетней Российской Монархией она не имеет (если не считать, конечно, замашки секретарей обкомов и сотрудников “органов” у нынешних “губернаторов”, “представителей Президента” и “президентов”, которые они получили, будучи в рядах партии, впоследствии преданной ими, и на службе у государства, которое они тоже без особых душевных метаний предали). Нет предшественников у нынешних демократов, если не считать таковыми бесславных “временщиков” 17 года, которые подвизались затем в обозах Белых Армий и за спинами идеалистов-монархистов, проливавших кровь, заключали “сепаратные соглашения” с Западом, обещая в случае разгрома большевиков Азербайджан - англичанам, Дальний Восток – японцам, Север России – американцам. А затем продолжавшие этот же гешефт в эмиграции и закончившие, в наиболее радикальной своей части, службой гитлеровскому Рейху, опять таки из патологического антибольшевизма. Режим без исторической памяти, традиции, корней, висящий в пустоте, кормящийся медленной распродажей богатств России, а в перспективе – и ее земель. Что может быть страшнее?