Вторжение инобытия всегда неожиданно. Даже если подозревал, что не все так оптимистично, и, среди прочего, может случиться и худшее. Ежедневно, ежевечерне собираешься зайти, позвонить или послать записочку по электронной почте, откладывая и откладывая, обещая себе - завтра-то уж точно. А в это самое завтра, прямо с утра, в мрачном коридоре, облепленном редакциями - сообщение о беде, носитель которого кисло и печально дышит вам в лицо вчерашним счастьем.
В фазовом пространстве текста подобный вестник может предстать угольно-черным пернатым, - хлопая усталыми крылами, он садится прямо перед вами, пугая своим трагическим видом и письмом в клюве. Можно понять растерянность распечатывающего письмо. Там предлагается внести поправки в уже сложившийся образ, поскольку обстоятельства необратимо изменились. Адресат скорбит, но и недоумевает - разве прошлое не застыло в камне? Нет, отвечает ему автор сообщения прямо здесь же, вновь демонстрируя неограниченные возможности, и предлагая тем самым попробовать - по образу его и подобию.
Но сначала - последняя встреча: молча, с односторонним скользящим взглядом, избегающим сухой пергаментности, застывшей улыбки или прерванного слова (теперь не выяснить), ненужной уже хрящеватости носа и ушей (осиротевший признак хрупкой несгибаемости), продолжающих расти и седеть волос… В таких случаях запах сырой сосны отвратителен.
Молчаливая беседа с незримо присутствующим протекает по давно принятому протоколу. Где теперь все накопленное, весь багаж, который он собирал всегда и везде, транжиря направо и налево (поскольку знал секрет размножения знаков), презирая стрелу времени, и уважая броуновское брожение, - и ждет ли его новое жилище, облицованное теми нескончаемыми, тускло сверкающими словами? Оттенок сомнения в вопросе только потому, что "здесь" не было веры в "там" - по-крайней мере, большой тяги к эзотерике и пахнущей ладаном философии наблюдатели не отмечают. Наверное, полноты жизни, ее неиспользованных возможностей ему было достаточно, чтобы верить только в эту жизнь и морщиться от разговоров о потусторонней - словно предмет обсуждения абсолютно нереален и недостижим, а, значит, недостоин траты слов. Если он был прав, то теперь ему невыносимо скучно в собственном отсутствии - это почти физическое ощущение и вызывает скорбь у пришедшего проститься.
Теперь и я пошел на попятный, и уже не совсем уверен, что выключенный механизм видит сны. Разве что кто-нибудь сочинит и напишет их для него, за него… Но неужели это не обижает того, кто привык сам предавать свои мысли бумаге? Значит - будем оптимистичны, иначе все бессмысленно. Допустим, все же, что ноль так округл оттого, что полон, и содержит в себе не меньше, чем остальной мир. Но в нем достаточно и пустоты, чтобы обустроить все по-своему. Можно добавить по собственному вкусу несколько картин и офортов дружеских кисти и резца - с изображениями бутылок, рыб, трех музыкантов (прилагаются извинения и жалоба на плохую память), две-три керамические безделушки, дружеские шаржи, письма из далека, легкую связку книг - наугад вытащены с полки, выдернуты из громоздящихся на полу стопок.
От себя заворачиваю в отдельный сверток сегодняшний, - первый в отсутствие бывшего ценителя - закат. Облака размазаны по небу красно-лиловой кистью, стрижи, зеленый глянец листвы, тарахтенье под окном - укатывают новый - горячий, жирный, сине-черный - асфальт, на котором кто-то сущий еще может оставить отпечаток, след…
Кстати, о следах. К сведению несведущих, - или знающих, но несогласных: последнее десятилетие ушедшего века прямо сейчас можно заносить в историю нашей местной литературы, как эпоху Касымова. Звучит, конечно, громко, и громкость эта вызывает у хора желание возражать. (Не надо сейчас - все возражения высказаны давно и недавно, - даже в последние дни, с глазу на глаз). Нужны ли доказательства? Не думаю, поскольку мнение сугубо частное, лавров претенденту уже не сулящее. Всего лишь запоздалая (как по умолчанию принято в этом прекрасном мире) благодарность, которую при жизни претендента его должники либо вовсе не испытывают, либо стыдливо маскируют оговорками необходимой объективности.
Превращение пишущего одиночки в полноценного автора может произойти только при помощи посредника. Литературный консультант "Вечерней Уфы" перевез с одного берега на другой достаточное количество заблудившихся в собственном неверии или в провинциальной издательской невнятице, - достаточное для того, чтобы литература здесь не заглохла, но продолжилась, преодолев постсоветский период разброда всех и вся, чтобы не потерялось новое поколение.
В середине 90-х он еще не был разочарован, питался сам и питал других иллюзиями предстоящей роскоши, отмывая в бедном песке редакционных залежей отдельные крупинки - даже не золота, но хоть чего-нибудь отличного от того песка. Та или иная крупинка покрупнее поначалу вызывала в нем возбуждение первооткрывателя, восторг, доходящий до влюбленности в текст и в автора. Он мог кричать в телефонную трубку, что напечатает этот рассказ, даже если его уволят; он мог сказать имярек в порыве первого восхищения, что тот - конвертируемый поэт, а за глаза назвать его гением. Неофиты от литературы были польщены - самоуважение усиливалось еще и тем, что Касымов был суров в оценках большинства местных маститых и просто признанных.
Он искал свежую кровь. Он не был провинциалом, потому что мерил самой высокой меркой. Он выдавал авансы за несколько строчек, ожидая полной отдачи. Собрав несколько крупиц в горсть, он говорил, что теперь можно выпускать литературный журнальчик - и выпускал его, сам верстая, ища деньги и пути к типографскому воплощению, рассылая свой продукт по городам, собирая художественный бомонд на презентации очередных номеров, увлеченно рассуждая о графомании, как об источнике литературы, о том, что сейчас литература жива вот такими проектами (и вот такими - тут следовала демонстрация испеченных на том же огне энтузиазма книжек открытых им авторов).
Он умел обижать и обижаться. К тем, которые не оправдывали его ожиданий, он терял интерес, хотя ждал долго и терпеливо. Если они продолжали надеяться на свой первоначальный капитал, не умножая его, но лишь тиражируя старое, он мог сказать с откровенным раздражением: "Не вижу здесь писателей. Писатель тот, кто пишет". Он мог посоветовать другому издателю не печатать того или иного "из педагогических соображений", не любил, когда пытались прыгнуть через его голову.
Сам он писал много, творил совершенно оригинальные рецензии, эссе, используя авторские материалы как отправную точку для собственной вербальной игры, договаривая за авторов то, о чем они и не помышляли. Его критическую манеру я бы определил как литературный импрессионизм. Недоумевали: о чем это он? Да обо всем, потому что ходил в своих текстах по грани, отделяющей жизнь от вымысла. Отсюда и построчная афористичность, мозаичность письма, ассоциативность слов, ведущих друг друга за руки…
Обижались: почему он так обо мне? Наверное, потому, что зажигалась его фантазия на зажигательные тексты. Номенклатурные рецензии давались ему с трудом, поскольку не видел перед собой материала для собственного творчества. Потом все как-то сошло на нет, закончилось. Или так показалось тем, кто был вовлечен им в этот вихрь. Когда все стихло, и каждый стал пастись сам по себе, стало ясно, что именно он был той направляющей и организующей центральной силой. Может быть, он просто устал крутить ручку этой чихающей, но никак не заводящейся машины под названием "новая литературная жизнь".
А, может быть, понял, что перерос игру в бумажные кораблики, которые пускал в ручеек своей "Сутолоки", захотел настоящих пространств и свежих иллюзий. Толстые журналы, столичные газеты, рецензии, поездки, премия журнала "Знамя" в номинации "критик года", новые - уже московские - привязанности, новый уровень известности, тяжелые возвращения с праздника в обыденность места жительства - всего стало больше, и, скорее всего, это количество перешло для него в суррогат недостающего качества. Неясный жанр эпиграфии позволяет неточное сравнение: несколько последних лет душа и тело его жили порознь - в Москве и в Уфе соответственно - что, наверное, и даже наверняка, удручало.
Вряд ли нужен ли сейчас анализ пути, перечисление этапов, тем более, на посторонний взгляд. Важно другое. Если и проводить какие-либо параллели, то жизнь литератора нельзя уподобить рукописи. Точка в ее конце не означает ее конца. Там начинается самый увлекательный этап - авторедактирования, переделки - порой до полной неузнаваемости. Но вот публикация книги - это уже конец власти автора, конец творчества и жизни в нем. Книга под названием "Александр Касымов" опубликована. Больше ничего изменить нельзя. Недосказанное и невысказанное так тем и останется, неясности уже не будут прояснены, оправдания и извинения не принимаются. Тогда - кому адресованы все эти слова? Не знаю - наверное, себе. Для самоопределения.
Можно не видеться с человеком недели и месяцы, но знать (какие бы отношения ни были между вами сейчас) - он здесь, он существует, и все исправимо. Стоит только зайти в Дом печати, подняться на третий этаж, открыть дверь кабинета - и ты увидишь знакомую сутулую фигуру перед монитором...
Некоторое время еще будет ошибаться глаз - вон идет Касымов, - худой, по-мальчишески стремительный, с сумкой через плечо. Конечно, обознался. Теперь невозможно не обознаться - настоящего уже не увидать. Ни встретиться, ни поговорить, - ни разозлить, ни разозлиться. Теперь нельзя воплотить даже такую, как недавно казалось, малость: поднять телефонную трубку, набрать номер и сказать:
- Здравствуйте, Александр Гайсович. Я Вам очень благодарен…

Анатолий Яковлев

А.К.

Рустем Вахитов

ПАМЯТИ А.Г. КАСЫМОВА

Заедает злободневность,
Добивает повседневность,
Капает по капле век.
Вдруг – вечерняя газета,
В черной рамочке портрет и
Строчка: умер имярек.

Мы с ним даже не дружили,
Мы врагами даже были,
Рос словес обидных ком.
Я кричал: "мы – патриоты!"
Он кричал: "вы – идиоты!"
И расстались мы на том.

А потом – я помню вчерне –
Шел я улицей вечерней,
То ли ветер догонял,
То ли солнца злого блики…
Он навстречу. Я окликнул.
Он руки мне не подал.

А теперь он дух бесплотный,
От обид и дрязг свободный.
Виноват я перед ним.
Только разве что исправят
Рифмы – плакать я не вправе –
И ночного "Бонда" дым?!