SOCIALE POESIE

Кто ты? Как твое имя? Что ты чувствуешь сегодня? Могу ли я спросить тебя о..., нет, к чертям собачьим! Слишком много вопросов! Жизнь, дыхание - всего лишь заблуждение, фантом, метафора, твоя метафора, чужая метафора и еще много метафор других людей, которых мы не знаем, с которыми незнакомы.

Шкатулка, шкатулка, поведай мне свою историю, я касаюсь ее резной дверцы, ...и вижу лицо, это моя бабка-певица, или одурманенная продавщица сладостей, или это я, или пощечины друзей?

Как шарманка хрипит! Где же я слышала эту мелодию? В парижском саду Люксембург, во время баталий шахматистов? На сизых набережных зимних морей и штормящих океанов? Или вчерашним утром, когда телеведущая хлопала голубыми глазами? Шарманка крутится и ее не остановить, можно только бросить монеты, чтобы музыканты перешли на другой перекресток, оставили мое сердце в покое.

Шумят посетители за столиками в кафе - маленьком мироздании, здесь можно найти все: рыжий юноша пьян, он похож на Пантагрюэля или злого халдея, дарующего золото бессмертия или украденные яхонты демониц... Девушка напротив - мускусная ложь, сансара колдовства и испуга, строгая Мара, Яма людских сомнений. Вот звезды их пьяных речей, вот грубые слова-поцелуи, вот азарт, сводящий с ума, вынуждающий бунтовать и сражаться с вампирами теней танцовщиц, ангелами педантичных барменов...

Под землей, в Москве, кипит громадный мюзик-холл, посторонним вход воспрещен, а по ночам здесь репетируют роли, капризничает Терпсихора, тихо смеется Феникс, грустит пересмешник, корчатся мертвые слова.

Над Москвой парит другой мюзик-холл, там молятся и обманывают ожидания, справа и слева - иллюзии наших желаний и сантиментов.

Жизнь - это сон, жизнь - это в унисон, жизнь это вальс, жизнь - это футбол, жизнь это вы, особенно пьяный и плачущий, жизнь - табуретка, жизнь - эхо, жизнь - влага, жизнь - радиация, атомный взрыв, проклятие, прощение, стук кастаньеты, рев льва, посвист погонщика, мрак объятий, натяжение шелковой простыни, землетрясение в полночь, дрожь сердца, уксусный винегрет, круг на воде, тертый миндаль, удар в лицо, жужжание пчел, “Услышь мя, Господи”, танец.

Метафоры - повсюду, метафоры в метафоре, метафоры против метафор. Война метафор, революция смыслов, и снова поиски, и снова провалы, эти чертовы провалы памяти. .

Когда афганские талибы бомбят статуи Будды, я закрываю глаза и вспоминаю, что религия - это все-таки не опиум для народа и не яд цикуты. Люди вольны выбирать. Между нетерпимостью и толерантностью, познанием и гордыней Отними у человека свободу, и он теряет способность верить. Дай ему окончательную истину, он разменяет ее на мелкие монеты. Именно поэтому сегодня, как и всегда, нет ничего ясного. Католик смотрит косо на православных, кришнаитов и мусульман. Мусульмане гонят прочь пророка под покрывалом, увлекшего под павлиньи перья сотни фанатичных орд, бредящих новым, преобразившимся Аллахом. Православные защищаются от песка и масла, навеянных ветрами с восточных базаров, окутывающих мир прохладной простыней иллюзорности, двойственности.

“Сектантство” - старое новое слово в России. Я брожу по улицам и подбираю рекламные листовки: “Кришна”, “Ошо”, “Тантра”. Я захожу в оккультную книжную лавочку, и вижу, как мне подмигивает продавец, приглашая вечером в музей X, на собрание теософов. Я прихожу домой и листаю книгу Дворкина или сумасшедшего Климова, или страшного Серафима Роуза. Все трое указывают на опасность. Опасность подделки, гибели, прелести, беса, ужаса, уныния. Я верю и не верю им, ведь в мире людей прочности и уверенности нет и не будет. Здесь, на земле кто-то лжет, кто-то алчет правду, а кто-то тянет одеяло на себя и объявляет, что правота на его стороне.

Здесь, в подреберье неба смерть по-волчьи ходит близко от биения жизни и радости... Среди нас вздымается ненависть и презрение. Среди нас же, разноязыких пасынков, живет вера и надежда. И когда всякий вопрошающий и стучащийся отправляется в путь, его судьба всегда разворачивается навстречу истине, даже если эта встреча не состоится...

Как-то в один московский храм, ранним утром, перед самой Троицей, забегала пожилая француженка. Она не знала русский и исповедывалась на французском много часов, разумеется, без переводчика. Причастившись, она исчезла, и больше никто ее не видел, никто и никогда не узнает, что именно она...

Июньское утро: запах горячего асфальта, запах скошенных одуванчиков, запах голубиного пуха, запах железнодорожных шпал, запах неизвестности. Может быть, гроза, может быть пожар, может быть чемпионат мира по футболу, может быть книга, так и недочитанная за ночь, может быть треньканье телефона... Что заставляет меня вслушиваться со звериной остротой в незримое, несуществующее, вне-словесное?

Среди них какая-то француженка. Как она хороша. Сколько же ей... Она совсем не молода, она курит и отрешенно смотрит в окно, как и подобает посетительницам, набредшим сюда случайно.

Она никого не ждет, возможно, она заблудилась или хотела бы потеряться так, как это случается с перчатками, или чувствами, или кольцами, или влюбленностью, или ключами, или бусинками, или минутами, или набойками от туфель, или...

Итак, ей кажется, что она потерялась.

Ах, если бы она знала..., но она не подозревает, что я смотрю на нее и мучительно пытаюсь выкрасть ее мысли, украсть на минутку осязание оледеневших пальцев, обнимавших бокал... Может, между нами есть какая-то незримая связь, или причина? “Pardonez-moi...” - “Бог простит”...

Я бы подошла к ней и с улыбкой рекламного агента, вышколенной скороговоркой брякнула:

“Здесь, на этом самом перекрестке! Просто выйди на дорогу, оглянись на запад, откланяйся на восток и...”.

Утро, все это тревожное, пульсирующее утро. Звон стекла, вспышка света сквозь листья, “вшух-вшух” метлы дворника. Француженка сидит за столиком, в сумочке лежит Библия на французском, русский разговорник, ключ от парижской квартирки, неоплаченные счета, сильное снотворное, документы, визитные карточки...

“Я вас знаю, вы та самая, которая приезжает раз в год в Москву, чтобы исповедоваться... Каждый раз вы идете в новый храм и выходите, глотая на ходу просвирку, затем ловите такси”, - “А вы выглядите влюбленной” - “Очень даже может быть... Но причастие - это...” - “Замолчите!”.

Это просто утро. Запахи. Перекресток, мимо кафе шныряют автомобили, валяется метла, дворник болтает со знакомыми алкоголиками, в кармане оранжевого жилета спрятана чекушка водяры, пассажиры вываливаются из маршрутки…Где? Где кульминация? Где начало? И где этот проклятый конец?

Она уже была на исповеди, и говорила без умолку, битых три часа... “Может, это теперь такой новый тур-бизнес?” - “Ну что вы, - мысленно смеется надо мной француженка, изучая меня атомами бездонного зрачка - я просто хочу забыться...”

Она открыла пудреницу, проверила, на месте ли макияж, посмотрела для порядку на часы и вышла из кафе. Ее миссия закончена. Официант пристально посмотрел ей в след, точно профессиональная память жаждала запечатлеть чужестранку до мелочей, но на самом деле, виной тому были слишком щедрые чаевые.

Классическая физика основана на представлении о детерминизме, то есть принципиальной возможности абсолютно точно описать поведение системы. Но представим себе на минуту, что в мир, где многое предписано и просчитано, прокрадывается ошибка.

А вдруг это системный сбой в шариках совершенного механизма, недоступного для понимания?

Может, дело в пресловутом “человеческом факторе”, упомянутом еще Аристотелем?

А может и попросту “роковое стечение обстоятельств”?

Скажем честно: история – есть череда событий, непредсказуемых и закономерных, логичных и из ряда вон. Что-то запоминается надолго, что-то легко отпускает, но суть от этого не меняется: именно случай решает все.

Не зря по сей день в Индии паломники и местные жители кланяются и деревьям, и птицам, и храмам, доверяя свою судьбу в руки более дальновидных сил.

Не зря хитроумные греки услаждали богиню Тихэ фруктами и цветами, а в последствии и римляне – капризную ее сестру Фортуну. И те, кто видели ее, описывали достаточно красноречиво: крылатая дива, парящая на шаре, в руках колесо да рулевое весло, кого милует, даря надежду, а кого из сердца прочь.

Интересно, что по одной из версий Прометей был наказан Зевсом не за краденый огонь, а за слепую и бесполезную надежду, которую вольный отступник подарил людям.

Замечательно, что по сей день человечество верит в счастливую случайность, стараясь забыть красноречивые примеры ее бешеного норова.

К счастью опять-таки, люди - не машины и потому не могут быть фаталистами в полном объеме: мы, в отличие от машин, не только не знаем “срока своего действия”, но и не ведаем окончательный смысл своего предназначения, - наверняка это тоже к счастью..

Будущее атакует! Вот-вот и опоздаешь на последний корабль, улетающий с переселенцами на Луну. Ничто не устаревает так быстро, как новости, научная фантастика, зрелищное кино. Минуты, как орды монголо-татар, осаждают города, накладывая непосильную дань. Сегодня модно прогнозировать будущее, говорить о нем, петь о нем, одеваться так, как будто ты уже живешь в послезавтра. Надо сказать больше: мы зависим от будущего. Потому что нетерпение и страх перед надвигающимся - это наркотик. Погоня за летящим на всех парах прогрессом - это необходимость, жестокая потребность выключать телевизор, ложиться спать и видеть ожидаемую войну, киберроботов, апокалипсис, гуманоидов, бессмертных клонов, цветущие поля Сахары, тающую Антарктиду, левитирующих продавцов за прилавками, драконов, выведенных стараниями биологов. Видеть, чтобы поутру проснуться и метнуться к интернету, радио, телевидению и выяснить, какое завтра превратилось за ночь в сегодня.

Другое дело, возникает вопрос, все ли варианты сбудутся, или все-таки случится нечто грандиозное, ускользнувшее от всевидящих глаз политиков, фантастов, метеорологов, медиков, ясновидящих, шизофреников, художников, банковских аналитиков.

Но также надо понимать, что самое грандиозное, что может произойти - это великое, всеобщее забытье, когда необходимость сверять часы отпадет, воцарится тишина и покой привычного зрелища. “Жизнь шла обыденным чередом; отец пас крысиные стада, мать, как всегда, несла яйца... Исполинское красное солнце плыло по небу в сопровождении темного спутника, а дубы-гиганты по-прежнему перекочевывали каждый год на юг”, - так приблизительно закончил свой роман “Обмен разумов” Роберт Шекли.

Лично мне, чтобы поверить в сообразность норм, надо выкинуть из памяти одного пьяного уличного гитариста. Инструмент его не строил, первая струна была порвана. Но он пел и дергал струны с таким отчаяньем и сумасшедшим весельем, что это была самая прекрасная и одновременно самая неправильная музыка на земле.

Свобода - это поединок, между дьявольским и божественным. Если Будда Гаутама говорил “Освободи свой ум”, Иисус Христос намекал, что свободен лишь тот, кто очистил свою душу от тяжести грехов, то темная сторона отвечала взаимностью и вдохновляла воинов беспредела, хаоса, разрушения тем же именем.

Свобода - это сражение. Между человеком и системой. Утопия и антиутопия свободы, ложь и мечта о свободе, лесть и прельщение ею, вражда и развенчание идеала, трепет и абсурд, - этот маятник, как меч, качается от берега равнодушия к берегу ярости и человеческой страсти. Шиваистский танец “освободить - разрушить дотла, и создать сызнова” нам, живущим на этой земле, не кажется метафорой. Современные политики, разумно стремящиеся достигнуть взаимопонимания и равновесия, осознают, что человек- это рисковая игра с огнем, что перемирие государств с гражданами - это зыбкий союз. Какое бы благополучие и удовольствие не предлагалось взамен или в качестве компромисса, сущность человека найдет лазейку для противостояния.

Потому что свобода - это драка с самим собой. Даже если индивидуум является естественным участником общественной жизни и истории отдельного государства, он куда более честен один на один перед своим одиночеством.

И каждый содрогнувшийся от холода бурлящего океана времени, спросит: “Кто я? Только камень, летящий в бездну. Кто я? Только горячая протоплазма, ищущая любви и нежности. Кто я? Только смертный, осмелившийся посмотреть в глаза Всевышнего. Один на один. Я плачу по счетам и уповаю на волю судьбы”.

Осень. Или уже зима (в Ялте зимой пахнет лавром и креветками)?

Чистые пруды? Париж или Ялта? (где я?)

Дождь, телефонные звонки (реже), гламур (новое слово), эссе (почерк, стрела, линейность, густота, порванная книга, съеденный переплет, осадок на дне бутылки, квинтэссенция солнца, яд, опиум, оргазм, всхлип)

Выброшенные на ветер возможности. Пойманные безветрием птицы (дождь, дождь, они не едят больше хлеб, они прилетают, чтобы отдать должное предрассудкам, тыкаются клювами, карниз узкий и клонится к земле, внизу – сад, засыпанный мокрым снегом, гниение, тепло под землей, на земле сырость, сигнализации, слова молитв спотыкаются, каждый раз на одном и том же мест…).

Все идет как идет.

Остановок не будет.

Тик-так! Пристегните ремни! Москва в эфире! Террористы? Третья? Мировая? Да ну, идите вы!! Идиллия!

“Апокалипсис за углом” - А.Головатенко.

Тоска. Тоска. Тоска.

Чечетка. Чеченцы.

Отщепенцы.

Щепь.

Цепь.

Цель.

Число живых душ =равно= душам умерших. Равновесие поддерживается. Кем?

Твоими испорченными весами. Где ты их купил? С рук. У него была рыжая борода? А алые губы? А клеймо? Я знаю его, он – мелкий мошенник. Он просто так, ему скучно.

Тоска, тоска, тоска.

Телевизор.

Новости.

Выпустили еще десять заложников. Пустите! Я тоже хочу ТУДА! Но вы – не дипломат, не политик! Души все равны, равны. Девять с половиной грамм.

Рок-н-ролл, я так тебя хотела! До свиданьица! Тебя купили за 100 серебряников. Дорого, конечно. Не поскупились. Теперь и музыке доверять нельзя.

Осталось что? Красота? Да ну вас, гуманисты! Ее купили первой.

Что еще? All you need is love? Мертвые слова застревают в кляпе. Запах сыра. Плесени.

На хуй. Еще скажи, как свежи были розы. Это класс десятый. Миша Алимов. Иерусалим, еврейские глаза. Холодные руки. Карман в куртке. Хромающая походка. Как, интересно, ходил Кафка? Наверняка так же. Лихорадочно и в то же время бессмысленно. С целью, но без нее.

Как хожу я? Импульс-нерв-мышца, имп., нер., мышц., и т.д., т.п.

Зачем записываю? Мусор мыслей, пчелиный рой/рай, медовая пасека. Ловушка, крысоловы, птенцы, хвосты. Непонятно почему слова ложатся так и никак иначе?

Попробую с “Ч”. Чересчур, чернь, чешки (ой! Детские, мягкие, на полочке – далеко, далеко, пыль столбом, запах кошачьей мочи, балет – в 16 00. Это была не я. Волосы на макушке. Изгибаться, как лебедь. Изгибаться как осина, гнуться, поклон, поклон, рука! Голова. Не было.), час пик, черешня, чахотка, чаевники, ча-ча-ча, чары, чесотка, чача (лесник, язычество, духи гор! Усы, гладил по голове, я проснулась – кругом лес в горах, железная кровать у горной реки. Газета с голой девушкой: Рица, футбол, сталинская дорога). Продолжим же: череда (очередь? За щербетом, на тот свет, в окошко посольства, облака: нарисованные, но движутся. Смотришь – долго. Стоят, стынут, испаряются. Отвернешься – снова набежали, нахмурятся, скорчатся, съежатся, как ссохшиеся чернила . Прищуришься – нА тебе! буквица, кириллица, - знаки, символы, намеки, обещания, много обещаний, обман, самообман, ручка перестала писать, - выкинуть альбомный лист с каракулями. Тем более, что облака ушли, как дельфины, стаей). Чайка, чертополох, чур меня, чадра, челам, чечен. (Лермонтов, кавказская война, девушка с кувшином, девушка с автоматом, наркоз, героин, сросшиеся брови – галочка, тире на лице, оркестровая яма с заложниками, Аллах Акбар, Харун Аль Рашид, белые змеи, джины совокупляющиеся с кошками, рыжий дьявол, великая Тьма Аллаха, Ататюрк, курдская рабочая партия, Махачкала, Грозный. Хватит!)

Часики, часики! Часики на руке, на шее, между грудями, часики на перекрестках, на столбах, часики в телефонах, часики вне закона.

Идет, движется, течет хронометр (ртуть, влага, красный столбик – к тучам). Маятник. Маат. Хронос. Янус. Деус. Октябрь.

Тишины не существует в природе, так же как и белого цвета. Именно поэтому тишина – недосягаемое блаженство и неизбежный ужас, иное измерение, сложенное из миллионов звуковых координат, и попав туда, его ни с чем нельзя перепутать. Пение лягушки, треск ветви, вой ветра, стон сердца, океанический штиль, глухая ночь, беспробудный мрак, оцепенение холода, неподвижность камней, шорох незримого, трепет ускользающего, дыхание беспредельного, вездесущий .шепот, звенящая пустота, мертвая тишина, - она капризна и переменчива. Ее ждешь, и она не приходит, ее гонишь, но она возвращается, как непрошеная гостья, - бесцеремонно и властно.

Ранней осенью семнадцатого года на ночных улицах Петербурга часто видели одного сумасшедшего. Он вставал под окнами и кричал, что есть сил. Крик его, подобный звериному вою, переходил то в детский плач, то в гортанный шипящий смех, так, наверное, смеются змеи. Своим криком он пугал спящих детей, будил утомленных любовников, нервировал комендантов.

Когда случилась революция, о нем забыли. В Петербурге воцарилась странная, гнетущая тишина. Одна девушка, отдаленная приятельница Вагинова, засидевшаяся допоздна в гостях, как-то подошла к окну и увидела скорченный силуэт безумца. Он сидел на тротуаре и ел. “Победил он нас, теперь и молчит… ”, - всплеснула она. Или еще, как писала А. Ахматова,

Тот голос, с тишиной великой споря,
Победу одержал над тишиной,
Во мне еще, как песня или горе,
Последняя зима перед войной...

Надеясь заполучить волшебство молчания, люди идут на уловки и высокотехничные хитрости. Дабы глушить шумы реактивных двигателей, грохот метро, рев автобанов, они строят противошумовые стены, прокладывают изоляцию, и даже складывают волны, противоположные по амплитуде, обнуляя таким образом помехи. Пассажирские наушники в самолетах, загадочная “интеллектуальная машина тишины”, изобретенная британским инженером Селвином Райтом, позволяющая фильтровать неугодные слуху звуки, и впускать, к примеру, лишь пение птиц, десятки миллионов долларов, потраченные на создание официальных “Зон Тишины” (подобная была создана вокруг древнего Стоунхенджа, для этого пришлось пустить в обход трассы, загнать под землю ж/д ), и масса иных способов умертвить, выгнать прочь эшелоны гнетущих звуков. Но тишина – это ветер, разве ее обманешь? Она дует, куда ей вздумается, и не селится ни в тюрьмах бетона, ни в электроприборах, она ухается в колодезное дно , взмывает под облака, заплетая радиоволны, голоса детей, лай волков себе в косу. Потом она возвращается, без предупреждения, без пощады - ночное видение, ностальгический образ, черная точка на горизонте, напряжение кровеносных сосудов, томление, запах осени, дерзость весенних лучей, проламывающих трещины в асфальте, царственная полноводная летняя ночь, разбухшая от чувственной, эротической немоты, онемение от переизбытка...

Немота – жест тьмы, дожидающейся первого и единственно правдивого Слова, тишина - игривый танец света, кокетливого и инфантильного. Немота – вынужденное молчание. Молчание, стиснув зубы, молчание под водой. “Только рыбы в морях знают цену свободе, но их немота  вынуждает нас как бы к созданью своих этикеток и касс...”, - писал Бродский. И мы говорим друг с другом, беспорядочно, спонтанно, выплескивая голос и душу, пробуем на вкус слова, взвешиваем их на весах, будто бы подбираем ключ к запертым, заговоренным дверям.

С таинства тишины всегда начинаются чудеса и сказочные превращения.

Один из последователей суфизма, живший в 18 веке, хранивший молчание в течение двадцати лет, неожиданно заговорил. Он говорил неустанно целый день, о погоде, о солнце, приближающемся лете, о птицах, спешащих в Сибирскую Тундру, о ветре, о талантах своих учеников. К ночи, когда все, кроме одного ученика, уснули, прежде чем покинуть свой дом навсегда, он закончил речь так: “Есть нечто, существующее прежде Неба и Земли, не имеющее формы, спрятанное в безмолвии. Оно - господин всех явлений и не подвластно смене времен года”.

Кто знает, может, и венгерский танцор, кружащийся и изгибающийся, взлетающий и корчащийся, в агонии, в немом экстазе, дотянулся до этой неведомой глубины костяшками пляшущих пальцев.

В начале было Желание, встревожившее бесформенную безвкусную тьму. Затем последовала вспышка света - на экране бездны вспыхнули контуры зарождающегося Слова. Режиссер-сценарист- оператор- механик удовлетворенно наблюдает, как по белоснежному полотну прыгают образы кузнечиков, летают солнечные зайцы, шныряют пушинки, шелестят чешуйки, блуждают стайки подслеповатых тварюшек. В это время ангелы-статисты устраивают строгий кастинг актеров, в лабораториях кипит олово, дымится ртуть, шипят минералы....И вот, парочка счастливцев наконец-то появляется крупным планом.

Адам кувыркается на поляне, потешаясь над тем, как небо оказывается то cверху, то cнизу. Змей равнодушно смотрит на девушку, надкусывающую горько-кислую мякоть фрукта – не то инжира, не то апельсина. Вот и готов первый сюжет, простой и печальный. Изгнанники вольны играть любые роли, изгнанники хохочут с перепугу.

Сорок лет хождения по пустыне... Сто двадцать дней Содома - божественная трагикомедия неба и ада запечатлена блистательно. Храм, воздвигнутый в три дня, - еще один шедевр. Маленькие человечки размашисто скользят по поверхности крутящейся пленки под жесточайшим конвоем режиссера. Но его уже начинает забавлять, как герои путают слова, разветвляют сюжеты кинокартины. А раньше немного раздражало. Из тесноватой рубки механика он решил перебраться в гигантский кинозал, без пола и потолка. Вот, он опускается в глубокое тяжелое кресло и видит, как по экрану мчат рыцари Христа в Иерусалим. Он стал по-настоящему болеть за итог битв и сражений. Он смеется над тем, как дети носятся друг за дружкой, сломя голову, по улицам Трои, Вавилона, Карфагена, Рима, Дамаска, Киева, Багдада, Нью-Йорка, Пекина, Москвы, Дели. Он впадает в негодование, когда созерцает берберов, убивающих путников, отважно защищавших свой скудный караван, османов, от чьих кривых сабель отлетают головы сербских монахов, сына, убивающего отца - белого офицера в русской гражданской войне. Он рыдает над юной рыжеволосой испанкой, гонимой на костер всеобщим презрением и страхом, над мающимся Фаустом, умирающим Рембо, ополоумевшим Ницше. Он радуется безмятежности рыбаков, возвращающихся из бушующего моря домой, неугомонности маленького Шостаковича, выводящего ноты. Он пугается полотен Босха, он упивается совершенством тела Венеры Милосской, он озадаченно смотрит на Ван Гога, отрезающего себе ухо, он скучает, слушая Дарвина и Фрейда. Он обращает вспять бег кинопленки и возобновляет старые споры с Соломоном, Гомером, Наполеоном, Кантом, Розановым, Сартром, Брюсовым, Кафкой, Генноном... Он останавливает сияние экрана, чтобы вглядеться в лицо Клеопатры, Македонского, Леонардо Да Винчи, Лукрециа Борджиа, Данте Алигьери, Савонаролы, Галилея, Коперника, Сергия Радонежского, Робеспьера, Генриха Четвертого, Маты Хари, Петра Первого, Геббельса, Джона Леннона...

Он охает, умиляясь Станиславскому и Чарли Чаплину, Эйзенштейну, Оливеру Стоуну ....

Он посмеивается над своей паствой, спешащей после работы, мелких ссор и давки в метро на вечерний киносеанс, чтобы ближе разглядеть собственные черты.

Неожиданно для себя режиссер понимает, что его работа завершена, он снял хороший фильм. Он закрывает глаза и позволяет себе вздремнуть. Даже во сне свет неутомимо разрезает тьму, плюхаясь медузой на экран, заставляя образы жизни и смерти разлетаться на все четыре стороны брызгами от шампанского…