Четвертое измерение Третьего Рима
В городах не бывает четвертого измерения — как на театральной сцене нет четвертой стены. Это отсутствие не значимое, а навязчивое и навязанное, вымышленное и вымученное. В мегалополисах теряется не только срединный слог, но и то средостение, которое могло бы стать какой-никакой точкой отсчета. Стены вырождаются в кольцевые автострады, ворота — в развязки, сюжетная проза — в беспредметную живопись; дороги обретают столичную развязность, расстояния — неопределенность, эпитеты — расхлябанность, и вслед за четвертым измерением исчезают все остальные; измерять, в сущности, нечего.
Город играет в функциональность, но остается до неприличия декоративным, как лепнина на театральном потолке. Вензеля умерших эпох громоздятся друг на друга и норовят свалиться на головы столпившимся наследникам — самозванцам-актерам, самозванцам-зрителям, самозванцам-прохожим. Проход закрыт, занавес падает, рушатся потолки, обрываются сосульки, с крыш капает вода, — поднимается уровень дерьма в канализации, лифты услужливо тянут вверх груды всякого добра, почти неотличимого от зла.
В вертикальном движении теряются идеалы соразмерности, за горизонтами Гольяновских полей меркнут надежды на справедливость, а в отстойниках тонут мечты русского поэта об универсальном говномере. На смену аэронавтике приходит аэрация, и нечего тут кивать — вослед другому поэту, тоже русскому, — на промеренные мерей гати да версты, на причудившуюся чудь, на ёмкую многозначительность еми и весомую обстоятельность веси; нечего путать веси с градами, “Град” с “Мухой”, стрекозу с муравьем, эрьзю с мордвой, а рожу с зеркалами. Сколько бы ни мерещилась мещера, сколько бы ни щурились пращуры, в городе им только и остается что играть в чурики с потомками — басовитыми бастардами, найденышами и последышами.
Город противится измерениям; термометры свидетельствуют лишь о самих себе, часы — о декретном времени, календари врут о римских декреталиях. Амперметры упрямо показывают даты жизни Андре Мари Ампера.
Бьющая через край умеренность ампира столь же чужда городу, как самоуверенная имперская безмерность. Мысль разжижается в имбирное пиво, которое и не пиво вовсе; верстовые столбы оборачиваются рекламными тумбами, во вращении мигающих треугольных призм замирают ветряные мельницы, из юбилейных дат прорастают чертовы колеса, а из литературных обозрений — черт знает что. Гибкая лента рулетки, визгливо протянувшаяся от стены к стене, прорезает карточный домик казино; вместо строгих сантиметровых делений — мнимая значительность пестрых фишек; вместо измерения — подсчет. Считают, впрочем, только до трех, и совсем не секут фишку в золотом сечении; сорок златоглавых сороков на несчитанных холмах...
В первом Риме — уютный casino, там — Cosa nostra; во втором — отуречившиеся Кантакузины и их румынские кузены; в третьем же — полустершиеся цифры на казенной линейке. Уж какие тут общие аршины...
Трактат об установлении вечного троянского мира
Среди тех культурных слоев, которые послушно следовали в отвал, направляемые удачливой лопатой Шлимана, не было одного — самого, быть может, культурного. Этот слой, превращаясь в пыль, ветер, поэмы Гомера, сказки Киплинга, стихи Гумилева, погудки Лебедева-Кумача, пепел Хиросимы и сожженных "по акту" портретов Брежнева (акт скорее бессмысленный, чем символический), — слой этот рассеялся далеко за стенами Трои и прочно лег на площади совсем иных городов, откуда его не соскрести и саперными лопатками.
Троянская война не завершилась; ее естественным продолжением стала не только Одиссея, но и вся последующая история. Вернее, Троянская война завершилась недоумением, а дальнейшая история тщилась это недоумение разрешить, считая его недоразумением и цепляясь — каждой буквой манускриптов и монографий — за наряженные легендами факты и напичканные анекдотами мифы. Историки — от бессмертного Геродота до неизбывного академика Минца — исходили из ложной посылки о якобы известных итогах противостояния троянцев и греков, не замечая, что итоги эти еще далеко не выявлены, а противостояние длится.
События 33 года по Р.X. чуть было не стали прологом мирных соглашений, но меднолатые воители не смогли понять подсказку и продолжили спор о Прекрасной Елене, во всяких одеждах сохраняющей эротическую притягательность. Путь Христа, как сегодня знает всякий комсомолец, был путем мира и любви; но это были мир не по Одиссею и любовь не по Менелаю. Христос призывал не столько к примирению троянцев с греками, сколько к перенесению войны в душу каждого грека и всякого троянца.
Мир, оставленный нам Христом, — война с самим собой. Исповедание пацифизма или стремление to make love, not
war отнюдь не предвещают обретение любви. Парис с Менелаем еще могут как-нибудь договориться о Елене (или о том, чтобы ахейцы взяли себе за правило to think globally, предоставив троянцам to act locally), но полученный в результате sex-appeal, окрашенный некоторым дуновением сумрачного Geist'a, сгодится разве что на потребу Фауста, пусть и раскулаченного Гёте, но еще не утратившего воспоминаний о семантике своего имени.Имя энтузиаста-чернокнижника неожиданно отзывается — немного параноидальным паронимом — в родовом прозвании купца Калашникова, азартом своим не уступавшего старшему и более ученому современнику, но прославившегося всё же не столько удалью, сколько причастностью к изобретению автоматического оружия.
Участь Алены Дмитриевны и судьба одноименной дочери Леды остаются за пределами дошедших до нас поэм и теряются в растекшемся эпосе. Это и понятно: в троянской кулачной битве купцов с опричниками нет победителей, да и любовь редко бывает военным трофеем. Вероятно, любовь — это итог иного противоборства, а может быть, и просто перенесение в духовную жизнь того разлада, в котором греки и троянцы в равной мере виновны и одинаково неповинны.
Двадцать веков христианства не принесли примирения. Ни греки, ни троянцы не сумели забыть о своей принадлежности к противоборствующим лагерям, системам и содружествам, не убрали шатров, не демонтировали крепостных сооружений. Да и то сказать — всем памятна неудачная попытка открыть ворота...
Пока усмешливый цинизм Одиссея празднует победу над трезвым ясномыслием Кассандры, простодушная доверчивость будет не в чести. Впрочем, поменяйся победитель с побежденной местами — всё останется по-прежнему (факт почти эмпирический). Поэтому и сегодня так трудно приветствовать жизнь без звона щита, а смерть — без политических манифестаций.
Троянская война продолжается, оборачиваясь войнами гражданскими и отечественными, войнами за вечный мир и за вечный бой. Граждане успели дотла провоевать свое отечество, а отечество давно уже победило граждан, однако в глазах троянского коня всё еще горит греческий огонь. Порой хочется то ли погасить его, то ли подлить чуть-чуть масла, то ли почитать (в переводе Гнедича) притчу о непредусмотрительных девах, мечущихся по ночной Москве в поисках всего того, что следовало бы запасти с вечера (см.: Мф. 25: 1—12).
Илиада и Одиссея ждут своего завершения в ненаписанной третьей поэме; будем надеяться, что сюжет ее сыщется за городской чертой нашего доморощенного Рима, история которого наконец-то перестанет быть непрерывным черным переделом шкуры неубитого троянского коня.
Очерк истории Троянской железной дороги
Новую железную дорогу, конечно же, построили — вопреки нелепым предсказаниям Кассандры. И не просчитались. Веселые экспрессы — в цветах
Pepsico и российского национального возрождения — не только сократили путь из варяг в греки и обратно, но и заметно приблизили Мариуполь к Жданову. Расстояние же от Петрополя до Симбирска и вовсе ужалось в пару скобок, украсивших размашистую подпись Приама. По мере превращения Трои в метрополию железная дорога обретала черты метрополитена, а дирекция рельсовых путей — повадки колониальной администрации. Покровительство придорожным промыслам успешно сочеталось с укрывательством непутевых туземцев и беспутных транзитных пассажиров. Не обошли вниманием ни обходительных стрелочников, ни скромных стрелков-обходчиков. Дорога процветала.Парис по-прежнему пребывал под покровительством Афродиты, хотя всё реже пас стада в полосе отчуждения от бича народов (средства непростого товарного производства). Приамов сын стыдился глядеть на мундиры железнодорожных чинов, но более того стеснялся своей наготы, особенно заметной, если смотреть сквозь щели теплушек (каждая из них перевозила лошадей — на пару квадриг — или около сорока возничих, не устоявших на колесницах в конкурентной борьбе с обобществленным транспортом).
Итак, Парису пришлось поступиться пастырскими обязанностями в пользу некоего настырного Макара — не поступаясь, понятно, ни принципами, ни азом единым из Макариева исповедания (см. труды отечественных расколоучителей). Макар же то и дело совершал со своими чудо-телятами головокружительные от успехов переходы через Альпы и, не оборачиваясь ни серым князем, ни мятежным волком, мгновенно оказывался в любом пункте всякого назначения и обращения (правда, не ближе ста аттических стадиев от станции Троя-Товарная). Переходы-перегоны эти вошли не только в поговорку, но и в расписание поездов — благодаря небывалой регулярности. Со стадиями же вышло много путаницы — как, впрочем, и с этапами.
Не всё было ясно и с проблемой покровительства. Так, в патроны всех подземных сооружений Троянской дороги прочили Аида, но в ходе победоносной ксеномахии (события эти известны как сплоченная борьба нерушимого союза полисов с разобщенными космополитами) выяснилось, что претендент на высокий пост не только аид, но и Гадес (тут немало помогли своевременно опубликованные документы, до поры хранившиеся под копытом легендарного Коня, мумия которого была выставлена для всеобщего обозрения и частного назидания в самом центре Трои).
Потом случилось так, что, пользуясь омонимичностью слова патрон и двусмысленностью надерганных из патристики цитат, попечителем подземных дорог в светлое будущее объявил себя Лазарь Каганович, не желавший ограничиться дарованным ему долголетием и претендовавший на нечто уж вовсе невообразимое и ни с чем несообразное. Вскоре выяснилось, однако, что Каганович был всего лишь весьма необязательным тезкой воскрешенного некогда праведника и уж совсем случайным однофамильцем первосвященника Каиафы, отца нейтронной бомбы и владельца известной на Эгейских островах бутербродной. Патерналистски трактуемая справедливость была незамедлительно восстановлена, а к чему это привело, известно всем пассажирам и даже почетным гостям лучшей в Трое подземки.
Дальнейшее железнодорожное развитие во многом вышло за рамки переименований, разоблачений и награждений. В результате наряду с традиционными плановыми крушениями отдельных малозначительных поездов стали происходить и спонтанные, не предусмотренные в Кратком Универсальном Расписании. Некоторые троянцы, поддавшись злонамеренной греческой пропаганде, попытались было усомниться в целесообразности дальнейшего эффективного использования Расписания и даже в благотворности кое-каких катастроф (как нарочно, наиболее почитаемых не только в Трое, но и во всей свободолюбивой эйкумене). К счастью, серьезные аналитики единодушно отвергли ненаучные устремления.
Скоро было найдено исчерпывающее объяснение досадным внеплановым и сверхплановым авариям. Сделав предметом изысканий древнее имя нашей станции — Трои-Товарной (ныне Вокзал Пяти Дорог Памяти Гекаты), ученые убедительно показали, что акцентировать нужно не первое слово (таящее в себе опасность догматизма), а второе. Стала очевидной принципиальная товарность Троянской железной дороги. Новая дирекция сумела извлечь из научных рекомендаций практические выводы и запретила пассажирские перевозки — как оказалось, совершенно излишние.
Правда, ходили слухи, будто существует иной вариант транспортного развития. Говорили даже, что какой-то Эней, покинув Трою, основал на отдаленном полуострове монорельсовую дорогу. Разумеется, слухи не подтвердились. Упомянутые уже ученые без труда убедили сограждан, что Эней — лицо если и не совсем легендарное, то уж, во всяком случае, существовавшее в эпоху энеолита.
Что же до монорельсовой дороги — она, будучи (отчасти) плодом критского коварства и микенских фальсификаций, в оставшейся своей части напрочь лишена коренного преимущества, органично присущего путям троянского прогресса, — разухабистой, но широкой колеи.
назад к оглавлению