БАКЕНЩИК

Неприбранное купе трясло так, что подрагивала полуоткрытая форточка. За пыльным стеклом пробегающее лето, со всеми его перелесками и речушками, казалось мутным, даже муторным.

- Рельсы - колесом, что ли? - пошутил человек напротив - “мордатый” сразу прозвал его сосед, сельский доктор - крупный, за сорок мужчина, “упакованный” в ладно пригнанный - на заказ - костюм, с одутловатым, даже синюшным лицом, с большими руками и не гармонирующими с ними неприятно-стройными и цепкими какими-то пальцами.

- Или рельсы - колесом, или колёса - квадратные! - “Мордатый” расхохотался.

Потом водрузил на купейный столик невесть как обнаружившиеся рюмку, коньячную флягу и, не обращая внимания на соседа, не подразумевая даже, кажется, это русское “и хлеб - пополам”, нацедил полную и молча опрокинул.

- Ты кто? - спросил он вдруг соседа в упор. У “Мордатого” оказались редкие глаза - выражено зелёные; тонкие, резковатые черты лица - и когда бы не удручающий колорит физиономии, он выглядел бы вполне обаятельным.

- Ну, ты кто, по жизни? - “Мордатый” перегнулся через столик.

- Доктор. Детский врач из Перевалова… педиатр… это село такое алтайское.

- Важная, наверное, там у себя сельская фигура. Детей спасал?

- Случалось.

- Врач-то, небось, главный? На селе последний конюх - за главного. А тут - интеллигенция.

- Нет, ординатор. Просто доктор.

- А чего на ж/д понесло? Русь поглядеть, да себя показать? “Ящик” “достал”?

“Мордатый” налил и опрокинул ещё. Потом повторил.

- Племяш женится.

- А сколько ему?

- Двадцать, вроде.

- Во, дурак! - беззлобно констатировал “Мордатый”. - В армии, что ли, застоялся? Натрахаются, надоест. А ведь потом жизнь ещё жить надо!.. Слыхал, сколько разводов в стране?

Доктор не слыхал.

- Пятьдесят процентов. Процентов! - “Мордатый” поднял указательный палец.

Доктору не хотелось поддерживать бессмысленную и, почему-то тяготившую его беседу, но тот, напротив, не забывал о рюмке и откровенно напивался. Мало ли что по пьяни придёт в голову? Доктор хотел держать ситуацию под контролем. Пусть даже так, пассивно.

- Слушай, док, ты, наверное, пустой, как стратостат. Не, без обид. Это я касаемо “бабла”. Ссудить?

“Мордатый” извлёк из-за пазухи тугую барсетку и протянул доктору.

- Всё - это?.. - доктор смутился.

- У меня по карманам ещё - на полтора “Мерса”. Было в куда гнать…

- На, возьми… Я - от сердца. Сопляку своему женатику купишь чего путного. И на это своё Привалово, что ли, хватит - с горкой. Семейство подымешь. Ты ж семейный?

- Ну, да… На селе бобыль - что бельмо. Глаз есть - а проку? Чесало, словом, для языкастых. - доктор удивился своему многословию.

- Так, бери! Считай, что с неба упали. - “Мордатый” невесело чему-то усмехнулся, - Говорю, пригодится. За оклад корячишься - по лицу видать. И что говоришь без претензий. Бери тогда в кредит!

- Кредит?.. Но… когда?…

- В следующей жизни. Ты будешь пчёлкой, а я - “Мордатый” задумался на мгновение - а я клевером, скажем… люблю, как пахнет. А ты меня оплодотворишь! И весь дебет-кредит.

И в который раз расхохотался - смех у него был заразительный, детский, что ли.

Доктор пожал плечами, взял барсетку и неловко втиснул её в карман, не разбирая даже - какой.

- У вас давление, видимо, - сказал доктор. У него дрожал голос, - вам не следует пить.

- А я не пью! - неожиданно трезво заявил “Мордатый”. Я горло сушу. Спиртное, оно сушит. Хотя говорят “горло промочить”. Неправильно говорят. Везде неправда… У тебя вода есть?

Доктор протянул “минералку”.

- Я из горла, не брезгуешь?

Доктор покачал головой.

- В кайф пошла! - крякнул “Мордатый” и брякнул не в лад, - Как-то про троянцев читал - Парис и Елена, Гектор и Андромаха. Язык сломаешь… Вроде двух любовей, с особинкой. Тебе чья история по душе?

- Гектора.

- И мне Гектора. Воин, защитник. Правда вся его была, верно, док?

Доктор впервые улыбнулся:

- Всё относительно, так ведь?

Но “Мордатый” вдруг отрезал с ледком:

- Относительно, пока не имеет отношения к человеку. В смысле, к его содержимому. Относительное зло - оно добро, что ли?!

…Зеркальная дверь купе отъехала. Дородный проводник, едва втиснув брюхо в проём, сверился с билетами и проворчал “Мордатому”:

- Следующая станция ваша. Стоянка пять минут.

- Моя? Моего имени что ли? - хохотнул “Мордатый”, - Да хоть чья станция, хоть Господина Чёрта. .. Трогай дальше, Ванька!

Проводник состроил было официально-оскорблённую мину, но “Мордатый” бросил ему в ладонь зелёную сотку.

- Во отожрался! - прокомментировал “Мордатый” визит, - На таких уродах и отожрался…

Он оборвал фразу, но угадалось явственное: “…вроде меня”.

- А вы… Вы куда едете?

Доктор спросил это и почувствовал неловкость, копившуюся с того самого: “Ссудить?”

- “Знал бы прикуп, жил бы в Сочи”, - “бородато” сострил “Мордатый”, - Еду, где пейзаж поразлапистей. Упасть в траву и смотреть в небо. Знаешь, док, облака бегут - а представишь, что стоят - и спиной чуешь, как вращается Земля… Короче, “увидеть Париж и умереть”…

“Мордатый” откинул голову. И закрыл глаза. Доктору показалось, что сквозь одутловатую синюшность, как сквозь грубо уложенный асфальт, проступила нездоровая, но человеческая бледность:

- Я, док, не жилец. И медицина - не панацея. Короче, на мушке я. Заказан, как “шампунь” в кафе… А официанты - народ шустрый.

- Ты не спрашивай всуе. Не путайся в кривду дела. Позвонки треснут. Вечером твой Тамбов, сойдёшь, вспоминай меня. Невесту поцелуй - девки любят, но чтоб в щёчку!..

- Вы по профессии…

- По профессии - мишень. Высокой степени разрешения. - “Мордатый усмехнулся с какой-то безнадёгой.

- Жаль, некому цидульку черкнуть, чтоб… Мои-то все перемерли, как быльём поросли… Друзья?.. “Мордатый” выматерился.

- Вспоминать, как не вспоминать… кого только?

- Короче, Вениамин Степаныч я. В натуре: Бакен. Это вроде как погоняло, ну, прозвище такое… как ковбои скотину свою таврят, слыхал? Но ты так вспоминай: Вениамин Степаныч. И детей там своих дальше спасай, а “баблом” не кидайся - оно как бумеранг, всё одно - по лбу… Ты только так и вспоминай: Вениамин Степаныч Засохин…. Слово?

- Слово! - доктор кивнул.

- Сколько там ещё до Тамбова прыгать? - “Мордатый” обнажил волосатое запястье, - “…и стрелки в круге цирковом”. Откуда это, док? Помнишь?

И достал вторую рюмку.

Они стояли плечом к плечу, похожие на строевых оловянных солдатиков.

Они стояли на известняковой скале, отвесно срывающейся в реку. И видели, как чайки стригут воздух, клювами-пинцетами выхватывают из воды рыбёшку и как кричат, кружа вокруг их голодные соседки-неудачницы… Был поздний август - и вода в реке, со свернувшимися на дне водорослями, была похожа на бурную чернильницу - в которую макает перо время.

Длинный в плаще осторожно нагнулся, борясь с подлетевшими к затылку развевающимися полами плаща - и зажмурился. Высота пугала. Пугала крутая, как кипяток, далёкая вода.

- Тебя чего согнуло? Увидел что? - спросил коренастый,

- Пейзаж красивый.

- Пейзаж знатный! - согласился коренастый, заглянув под скалу. Я, кстати, Вася. А ты кто, любитель прекрасного?

- Иван Андреевич… просто запоминается, - зачем-то добавил длинный в плаще.

- Ну, будь здоров, Иван Андреич! Так согнуло-то чего? От красоты пальцы не прыгают. В такую фигу человека только жизнь складывает…

- Я… Я прыгать буду…

- Прыгать? Вниз? - коренастый рассмеялся. - А чего так?

- От меня жена ушла. - сказал длинный в плаще и втянул воздух носом так, что всхлипнул.

- Да, это драма. Раз в жизни бывает. Ну, конечно, не раз в жизни - если мужик “с головой”… - толи подтрунивая, толи всерьёз сказал коренастый. И добавил задумчиво:

- Суицид, значит…

Длинный в плаще обречёно кивнул.

- Ты который раз женат… Был?

- Первый. Первый - и последний! - длинный в плаще сказал твёрдо, почти уверенно, но плечи-реглан у него совсем упали.

- Любовь?

- Не то слово… - длинный в плаще снова шмыгнул носом - и закрыл лицо ладонями.

- Да, в данном случае, и правда, не то слово. Скорее, сон разума. Слышал про такое?..

Длинный в плаще промолчал.

- Ты ей чего-то этим доказать хочешь? Или себе? Или человечество уму-разуму научить?.. Если ей - только бабу напряжёшь: предъявят ещё “доведёнку”. Оно тебе надо? Коли правда, любовь… Если себе - уважаю! Только, Иван Андреич, итог-то - один!

А человечество - оно Шекспира в школе проходит.

- А мне наплевать! - вдруг зло выдохнул длинный в плаще, - Я решение принял!

- Если б принял, тебя ты здесь сто лет, как не стояло, чудило.

Оба замолчали. Замолчали надолго. Высотный плотный ветер толкал в спины - туда, к краю.

- Андреич… А я тоже - того. Вроде как сигануть собрался.

Длинный в плаще посмотрел на него с какой-то надеждой, что ли:

- Тоже… из-за этого?

- Из за бабы? Не-а! - коренастый расхохотался.

- Нет, нет, я искренне…

- И я искренне. 60 косых “гринов” за мной. Перевезти подрядился одному человечку. Вроде, курьером… А у меня “крыша” от них съехала. Размаху захотелось, хоть на минуточку. Бывает же в жизни у человека, знаешь. “Тачилу” купил навороченную, красную такую, кабриолет… Думал, доеду - загоню обратно - “бабкам” возврат…. - коренастый закусил губу, - Разбил, вдрызг, на третьем повороте, козёл. Теперь и продать нечего. Квартира и та на папаше…

- Ну, выход какой-то всегда есть…

- А какого тогда ты здесь стоишь, ландшафт портишь? Выход ищешь?

Коренастый снова заглянул вниз, с прищуром, будто прицениваясь:

- Любовь и “бабки” - суть одно - страсть! А страсть людей губит. Страсть как губит! - скаламбурил коренастый, - Ну, что, сделаем, Иван Андреич?

Длинный в плаще промолчал.

Коренастый повернулся к нему, заглянул в глаза:

- Ты плавать умеешь?

- Нет.

- Значит, твоё дело конкретное. Кирпичом уйдёшь.

Слово “уход” ассоциировалось у длинного в плаще со смертью. “Кирпичом уйдёшь”. Бестолковая, шестигранная смерть… фундамент садовому домику… Мозги у него переполнились мыслями так, что показалось: в каждой извилине - своя; сознание забилось в этой паутине, как муха. Длинный в плаще захотел заплакать, но выпрямился, и плотнее посадил берет.

- …А я - как рыба! - продолжал коренастый, - И глубина тут походящая, я глянул, нормальный такой омуток - темечко о дно не рассадишь, - Так, что, поехали? - коренастый вцепился длинному в плаще в запястье и шагнул вперёд.

Длинный в плаще дёрнулся было следом, весь перекосившись, потом, отставив зад, вцепился каблуками в дёрн, но коренастый вдруг опустил - от неожиданности длинный в плаще упал на спину, в траву - и тот улетел вниз один.

Длинный в плаще услыхал смутный всплеск и закрыл глаза, а потом по-рыбьи зазевал, почувствовав, что ему не хватает воздуха… Через минуту-другую он осторожно, на четвереньках, подполз к краю скалы и осторожно заглянул вниз.

Там, на узенькой песчаной отмели у самого подножия, коренастый - плотный, загорелый, играя мышцами выжимал видавшую виды свою одежонку и вполголоса матерился.

Длинный в плаще вытянул шею - что-то сказать. Но не нашёл - что.

Берет скатился с головы и опадающими кругами спланировал вниз - завертелся в водовороте под носом коренастого. Тот задрал голову:

- Иван Андреич! За шапкой не погребу - вода лихая, лёд… А то - так сам давай!

И , перемежаясь смехом, троекратно усиленное речным ущельем, снизу донеслось:

- Андреич! С твой верхотуры, небось, лучше видать, что жить - оно-таки здорово!

- Леший! Лешего поймали! У, рожа какая! - надрывалась стайка пацанов, обегая вечножующую толи удила, толи подхваченную на ходу траву тощую кобылу, волочащую следом “плавающую” на ухабах телегу, на которой, накрепко привязанное, в рост, возлежало нечто.

“Путы” были надёжные - явно инвентарь, “позаимствованный” в школьном спортзале - канат толщиной в запястье.

“Нечто” с глубокими следами “вчерашнего”, заросшее дремучей бородой, полной хвои, травинок и всякой насекомой твари - и столь же буйной чёрной шевелюрой, с носом-картошкой и большими красными губами спонтанно билось в “путах”, интеллигентно выкрикивая:

- Да, есть кто живая душа? Есть, сказать кому?!

Окрестные “первые петухи”, проворонив начало деревенского “праздника жизни”, раздухарились “вдогонку” так, что будочные псы на них порыкивали.

- Лешего! Лешего повязали! - компания “охотников за приведениями” была невелика: трое сопляков-малолеток и вожак - дылда-подросток, второгодник Федька Луговой, уже завсегдатай клубных потанцулек и отчаянный курильщик - прозванный Колом, то ли за школьные успехи, то ли за мелкую, и островатую какую-то голову на матереющем уже теле. А толи просто так: каково в деревне без кликухи? Что без паспорта. С кликух, говорят, и фамилии начинались.

- Лешего поймали! - драл глотку Кол.

“Леший” же повторял, как заклинание:

- Да, есть кто живая душа? Есть, сказать кому?!

“Живая душа” сыскалась, наконец, в лице местного конюха - худого и длинного - похожего на рыболовный крюк, такого же узкого в скулах и востроносого - нагибающего голову и сшибающего лампочки в бревенчатой деревенской администрации - прозванный за все эти уникальные качества Сутулым. Сутулый по привычке пригнув голову оглядел процессию:

- Ну, чего мужика свободы лишаете, шантрапа. Давай, развязывай, пока от физрука за канат не влетело!

- Так леший же…

- Лешие днём не могут! - сказал Сутулый, - Бабка рассказывала.

Кол с неохотой принялся распутывать “лешего”, мелкота вокруг примолкла, насупившись: земная слава, как пить дать, их миновала.

- Художник я! “Леший” уселся на телеге, разминая затёкшие руки-ноги. С Москвы. Ломанулись с компанией в глушь, от людского глаза, с водочкой, девочками - ну, как оно полагается, а эти… он по-русски широко помянул “компанию”, сорвались, видать, к утру - “пошутили”, мол. А меня бросили, одного. А я, сам понимаешь, “в состоянии”… Ни черта не помню!

- Точно, лежал, хоть навоз им мечи! - подтвердил Кол.

- Я же говорил - не могут лешие днём! - повторил Сутулый.

- Точно, не могут, - согласился Художник, - “шланги горят” со вчерашнего. Где у вас магазин тут, что ли?

- Лешие ж не пьют? - съехидничал Кол.

- Лешие до самогона ловкие, - констатировал Сутулый, - бабка рассказывала. Она старая, знает… А магазин с вечера открывается, чтоб уборку не срывать.

Художник обречённо повесил голову.

- Ничего, у меня есть, - сказал Сутулый и выкопал из неимоверно великих штанов едва початую “чекушку”.

- На, художник, поправься!

Тот жадно глотнул - просительно глянул на Сутулого.

- Пей до дна! Как новый гость. Деньги есть, рассчитаешься.

- Найдутся, если эти не обчистили… конокрады…

- Мы в России не воруем! - оскорбился Кол, видимо, твёрдо уверенный, что его затерянная в калужских перелесках деревенька, его “малая родина” - и есть Россия, где за “спёртую” подкову могут и “торец свинтить”.

- Да, вот… - Художник обхлопал карманы помятой до модного вельветовой куртки, - держи, добрая душа. Здесь на две, с лихвой! Как величать-то?

- Вовою, - сказал сутулый, - так мамаша надумала.

- Хорошая, наверное, мамаша, долгих её лет!

- Померла прошлым годом, с бабкой кантуюсь. - как-то равнодушно сказал Сутулый, - Ты, художник, возьми, закуси, тут - бабка на день собрала. Он развязал по старинке устроенный узелок, - Бабка говорит, в пакете нельзя, полиэтилен там, химия. И еда преет… Ты солёные огурчики выбирай, наши, огородные - они с похмела самая божеская пища.

Художник благодарно захрумкал. От выпитого стало весело, он огляделся.

- Хороший ты человек, Вова. И места у вас хорошие. На пленэр можно.

- Куда?

- Ну, природу писать, этюды. И девок могу посвежей прихватить. Свои-то, небось, уработались…

- Не, я лучше Лебедя приведу - знатный жеребец, серебристый такой, в холке - два метра. Нарисуешь?

- Нарисую, Вова. И тебя могу.

- Так, портрет получится! - Вова-Сутулый расплылся детской улыбкой.

Минуту спустя захмелевший Художник, болтая ногами на телеге и смоля халявную Вовину “Приму”, посвящал Сутулого в тайны импрессионизма, тонкости пастозы и лессировки, засыпая того терминами, разбавленными ядрёным матом.

Сутулый серьёзно кивал, изредка сокрушённо качая головой:

- Вот оно как! Как только держишься у себя городе, с такими нюансами?

Прохожая толстоногая баба, услыхав незнакомые словца, навострила ухо, оглядела в упор Художника - с так и не прибранными бородищей и шевелюрой дыбом - и сплюнула, перекрестившись:

- Болтает чего-то, безбожник! Ну, лешак лешаком. Как земля таких носит!

Нет, не собирался я за сочинительство браться. Если чего и писал когда - так это наряды в уборочную, да письма сыну-дурню, покуда не повесился тот у себя в Саратове… Добро, мать не дожила.

Страсть к грибам подвигла. В груздёвой шляпке, полной, как водится, воды, углядел раз: жук барахтается. Припозднился, видать, с осенней спячкой. Ну, и достал его, чего пытать зря - та же тварь.

“Пустячный, - подумал, - случай, но записать стоит. А что ещё записывать - как сосед своего Полкана самогоном налакал, так, что тот от кота на дерево лез, пока не сморило?

Стал бродить с тетрадкой по полям, лесополосам, внимание обращать на пустяковины. Откровенно говоря, много чего забавного: под каждым кустом - живность, вся со своим порядком - чур, не тронь! А речка наша, если с холма смотреть, петляет буквой “И”, и вода на закате в ней не красная, а серебряная. И между чем именно она “И” - поди догадайся? Такая вот хитрая буква - соединяет два неизвестного. Вроде природного уравнения.

Ещё из истории узнал (какие у пенсионера заботы - все долги Родине на ладонях проштампованы): деревня наша прежде богатой усадьбой была князей Кумаринских. Только пожгли их всех вместе с хоромами, время такое подошло. А наши - размашистый народ, чего говорить.

И человеческие истории всякие записал - людей много, у каждого за плечами жизнь - вроде рюкзака. А там, как все мелочишки сложишь - целиком вся Россия помещается с её бедами-горестями…

Короче, к закату лета собралась у меня кипа - хоть в “макулатурку”, на “Анжелику” меняй.

Библиотекарше показал - баба начитанная, что ей - в библиотеке футбол гонять? От неё-то и про князей узнал.

Библиотекарша три дня читала, а потом - хвать на улице за рукав:

- Дядь Аркаш! Ты ж шедевр написал. Шедевр! Это в Москву надо, чтоб своей “чернухой” не травились.

В такой азарт вошла, что предсельсовета деньги на поездку выделил - копейки, конечно: что там - полторы сотни километров, да плацкартом.

В Москве жизнь скорая. Быка за рога:

- Редактор у себя?

- У себя. - седая сказала, благородного вида секретарша, из тех, что не в обиду и “дамой” назвать, - У себя, но не принимает. Планёрка у него.

- Мне надо. У меня обратный - через час.

Я толкнул дверь. Редактор пил чай с домашнего вида бутербродом. С моим появлением съестное стыдливо спряталось в стол.

- Я рукопись показать. Наши говорят, шедевр.

Рыжий, жидкобородый, бледный от каких-то там своих самокопаний и бессонных бдений, редактор по-акопяновски ловко распушил машинописную кипу.

И неожиданно тонким, срывающимся в фальцет голосом возопил:

- Шедевр? Твои говорят, “малая Родина”, то есть?.. Поля-перелески, болотца-овражки, жучки-паучки, да “тихая охота” в “заветном местечке”? - так, что в кабинет от греха заглянула секретарша.

Редактор треснул о стол кулаком, - Шедевр! - и приблизил ко мне растопыренное ушами лицо, - Имя тебе - легион! - брякнул он из библейского, - Вас что, на “малых родинах”, штампуют, что ли?.. Тело Бродского ещё не остыло, а ты со своим… “На Васильевский остров я приду умирать…”, - провыл вдруг редактор - и я разом понял, что разговариваю с психом.

- Мне что Васильевский остров, что Лосиный. На лосином хоть живность без претензий. А вашего Бродского всё равно за кордоном зароют. Россия - не тот коленкор!

- Почвенник! - заорал редактор мне в спину.

- Сами не лучше! - не нашёлся ответить я.

Вечером в клубе я докладывал итоги поездки.

- Сволочь твой редактор! - сказал предсельсовета, письмо надо коллективное в Москву составить. Чтоб сняли пройдоху.

- Да, просто не на своём месте человек - может, ему в лётчики надо было или крановщиком. - бросила доярка, меланхоличная, как её подопечные.

А соседка её, Фаина, подхватила:

- Точно! Сейчас всяк за любую халяву хватается - время такое, секвестр. Главное, на оклад сесть - а что винтика от шпунтика отличить не можешь - оно дело третье.

- А что Бродский этот помер, так царствие ему небесное, все так будем. Тем более, слыхала, американец. А на Васильевский мы даже немчуру в сороковых не пустили! - вставила, перекрестясь, бабка с “камчатки”.

Начитанная библиотекарша поморщилась:

- Да, про Васильевский - это он ради красного словца вставил, пацаном ещё, двадцатилетним. У поэтов, оно так положено - пророчествовать при случае.

- Вообще-то, всё равно жалко. Всё равно, живая душа, человеческая, царствие ему… - отозвалась бабка, - Ох, грехи наши тяжкие…

Словом, коллективное письмо в Москву писать не стали - чего начальство тревожить, нагрянет ещё с ревизией, корми его. Зато в районной газете на десяток номеров дали мой “шедевр”, “Кумаринские очерки”, вроде.

А один очкарик, мастер-строитель из городских, по распределению, мне так и сказал:

- Дядя Аркаша, я когда ваши очерки прочитал, будто розовые очки снял. А то глядим на свет сквозь очки - на ком розовые, на ком чёрные… А свет белый. Цветной, то есть. В нём - весь спектр. Радуга!

И что звёзды моргают, потому что слезинки смаргивают по нам, людям - а кого им ещё с верхотуры видать? - это вы верно. И глаза у коров правда влажные, как морская галька…

Думал, оттарабаню своё - обратно подамся, в город. А теперь остаться решил. Женимся мы с Анькой из бухгалтерии, говорят, дом дадут…

Оно само собой шедевр - при нашей-то “текучке”.

Настоящий факт мог бы положить начало фантастической повести или, того хуже, романтического романа. Но на свете происходит всё, чему дозволено происходить в мире броуновского движения молекул и судеб - и потому случилось так, что у инженера Алёхина выросли крылья.

Итак, у Алёхина выросли крылья. Выросли ночью, но только под утро он почувствовал, как что-то твёрдое, как скомканная простынь, упирается в рёбра, попытался сменить бок, глянул на часы, вскочил с постели и…

Крылья! Широкие, с кожаными, как у летучей мыши, перепонками цветов разлитой солярки, отливающие металлом крылья - вот, что увидел Алёхин.

Алёхин не удивился новообретению и, будучи практичным, технически образованным человеком, прежде всего озадачился вопросом: не бутафория ли? Так, помашешь - а там отвалятся, как подмётки после распродажи.

Алёхин расправил крылья, взмахнул ими, так, что по комнате полетели газеты - и, врезавшись теменем в потолок, едва не снеся люстру, рухнул на пол.

В голове и желудке мутило от удара, но Алёхин был удовлетворён. Крылья “функционировали”.

Оценил Алёхин и то, что крылья складывались вполне компактно, особо не выделяясь под осенним, видавшим виды, плащом. Может, лопатки такие у человека торчащие? Мало ли что может торчать у свободного человека свободной страны - никто ведь не тычет пальцами в то, что торчит. Торчит - значит, так ему, человеку надо. А, возможно, даже необходимо и достаточно.

Впрочем, это уже философия, а философию Алёхин презирал, как “науку наук”, не знающую основ тригонометрии. “Наука наук - масло масляное. А бутерброд склонен падать маслом вниз. С такого “бутерброда” никогда сыт не будешь - рассуждал Алёхин.”

Алёхин распахнул шифоньер и, выворачивая шею, оглядел спину.

- Теперь в поликлинику носа не сунешь! - вдруг вслух разозлился Алёхин, - только покажись доктору: “рубашечку снимите… артефакт! на опыты!..”

Вообще-то Алёхин слыл душой-человеком и по утрам вставал, что называется, “с той ноги”. Но эта злость была какой-то настоящей, тяжёлой, как кожаная ноша за спиной…

На работе Алёхин обозвал пожилую наладчицу “старой грыжей”, попутно уведомив начальника ОТК, что тот со своими ГОСТами и ТУ на мозги капает хлеще рукомойника.

“С похмела, - простили работяги зарвавшегося тихоню-инженера, - с похмела человек человеку друг товарищ и брат, но только такому же человеку, который с похмела. Иначе и выпивка и лозунг теряют логику”.

Тем не менее, на рабочих Алёхин наорал, запер “обеденное” домино в сейф и, вообще, заявил, что квартальный план летит к Дьяволу, но, усмехнувшись, добавил, что это даже хорошо - значит, квартальный наш, раз летит, ангельской породы, хотя бы и падшей.

Рабочие не поняли, но сообразили, что инженеру, сообразно его словам, правда пора “сообразить” - и даже зашептались, кому бежать “за угол”.

Однако Алёхин пнул токарный станок, сплюнул и энергично шевеля лопатками отправился домой, “послав” на проходной обалдевшего охранника.

Ночью Алёхин, разоблачившись до трико, сиганул с балкона и совершил облёт городка. Сверху здания казались спичечными коробками, а пустынные улицы неоновыми каньонами.

Алёхин чувствовал в крыльях неимоверную силу - он взмыл в зенит, туда, где уже не хватает дыхания и видна кривизна горизонта; увидел звёздное, не задымленное небо, ровно горящую дорогу Млечного… Потом ему в голову пришла одновременно детская и дурацкая мысль - начинить полую пудовую гирю порохом и сбросить на город - что будет?

- Мысль морально устаревшего бомбардировщика, - рассмеялся Алёхин, паря и снижаясь.

Алёхин приземлился у какого-то моста на окраине, в старом полутёмном районе, так что не разобрать было, что за мост - толи над речкой, толи над чёрной гладью автострады.

Он уселся на парапете, болтая ногами и рассуждая, что крылья отросли не зря, а для какой-то пользы. Не додумавшись до пользы, Алёхин ощутил себя одиноким, потянулся было за куревом, но вспомнил, что гол, как сокол.

Но рядом он приметил девушку. Модно “прикинутая”, с баночкой пива в руке, облокотившись о парапет и скрестив ноги, она курила и Алёхин окликнул её. Вообще-то, Алёхин, как порядочный и, мало того, женатый инженер игнорировал молодых девушек, как вид, но крылья - сегодня крылья давали ему щекочущую мозги свободу.

- Дай закурить, а? - сказал Алёхин почему-то сразу на “ты”.

Девушка не оборачиваясь, протянула сигарету, потом искоса взглянула на Алёхина, улыбнулась и добавила зажигалку. Вид ночного полуголого мужчины её совершенно не смутил - да, и баночная “Балтика” была, по всему видать, не первой.

Алёхин прикурил и, возвращая зажигалку сказал:

- Ты рыжая! Рыжие, говорят, стервы - а ты курева не пожалела. Парадокс, прямо.

- На себя посмотри, парадокс. Хоть бы трико залатал, женатик, - Рыжая зевнула, - я женатиков сразу узнаю. Холостым хоть есть для кого штопаться… Ты сам чего здесь? Раздели, что ли? На пьяного не похож. Или с моста сигануть затеял?..

- С моста? Ха! Гляди, Рыжая! - и Алёхин во всю ширь распустил огромные костистые крылья, кажущиеся в смутных огнях окраин металлическими.

Девушка захихикала - точно не трезво.

- Это у тебя откуда?

- От природы. - обиделся Алёхин, - Он рассчитывал, что эффект будет по меньшей мере, театральным.

- И что, настоящие? Летают?

- Ага. Хочешь, полетаем вместе, пока не рассвело? Пивом мента какого-нибудь обольём!

- Не хочу я с тобой летать, - сказала Рыжая, - у тебя глаза злые.

- Чего?! У меня - злые? - Алёхин возмутился, потому что на работе ценили его покладистость, а родные - корили за житейскую беспомощность. “Глаза собачьи, просящие” - вздыхала жена.

- А чего “расчевокался”? - вон, косметичку возьми, полюбуйся.

Алёхин уставился в зеркало и оцепенел: расширенные зрачки были двумя огненными водоворотами, искристыми, бездонными. Он смотрел и чувствовал, как собственные глаза гипнотизируют, затягивают его же…

- Это фигня какая-то, - пробормотал Алёхин, - так раньше не было. Пройдёт.

- Лети ты, знаешь куда! - крикнула Рыжая. Ты не в моём вкусе, бэтмэн. “Бэтмэн” она выплюнула, как “стрекозёл”, но последнее Алёхин пропустил мимо ушей.

- Знаешь, а мне лететь некуда. Детишек пугать? Или карты чертить, топографические?.. Вообще некуда, ясно тебе?

- Яснее солнышка, - Рыжая закурила снова, - Но ведь раз крылья - нужно лететь! Иначе, какой смысл?

- Да… смысл…и… вот, косметичку возьми…

- У тебя руки холодные. Я заметила, когда ты ещё зажигалку возвращал. Ты что, замёрз? Смотри, мужик, октябрь, а ты разногишался. Домой беги к бабе греться. На меня не рассчитывай, стрекозёл.

Алёхин смотрел прямо перед собой, что-то соображая.

- Нет, ты правильно, Рыжая, сказала. Раз крылья - нужно лететь… В этом и смысл. Мир из смыслов состоит - вынешь один, рухнет, как дом кирпичный… нельзя нарушать. Пока!

- Курево возьми, в космосе пригодится! - крикнула Рыжая, но Алёхин уже скрылся за ближней крышей.

Рыжая мгновение смотрела вслед, затем расстегнула косметичку, зачем-то подвела помадой губы.

- Вот, “проглючило”! - она отхлебнула из банки, бросила её вниз, в провал моста, - спать надо больше, и не со всякими. А то подхватишь какую-нибудь умственную заразу. Ха! Мужик с крыльями. Лёльке рассказать - засмеёт!

…Алёхин летел, летел прочь от города, стремительный, как чёрная молния, толи вверх, толи вниз - чувствуя, как глотка переполняется встречным воздухом. Но не чувствуя, как шерстью порастают раздающиеся мускулами плечи, как пальцы вытягиваются фиолетовыми когтями….

Уже у самых Врат Ада Алёхин, оглушённый внезапной тишиною, подёргал, попинал невидимые двери и проревел дежурное:

- Народ, есть тут кто живой?

Она появилась в доме, когда у меня начали отказывать ноги. Какие-то проблемы с межпозвоночными дисками… У каждого однажды, что-либо, да отказывает, особенно, когда за плечами “возраст Христа” - говорят, даже у того на кресте отказали нервы.

Родители надолго отправлялись в загородный дом - осень, пора солений-варений - и предприняли меры.

- Врач тут тебе сиделку подыскал, медичку. Будет приходить ежедневно, делать процедуры, наблюдать. Полтинник в час - считай, бесплатно. А ты…

Отец махнул рукой:

- Короче, давай, без глупостей. Что скажет - делай!

- Здравствуйте. Вы родственник больного? - спросила девушка с едва заметным гортанным акцентом.

- Здравствуйте… Вообще-то, это я… ну, больной… А вы моя… (я произнёс было “сиделка”, но подавился, - я посмотрел ей в глаза, и слово это показалось мне неуместным, как ночной горшок в Эрмитаже). А вы будете меня наблюдать?..

Девушка рассмеялась:

- Извините, а я думала…

- Что я старик-паралитик? А я думал, что Вы…

- Тётка из хосписа?

- Ага. Извините. Георгий.

- Каролина.

- Красивое имя. - брякнул я дежурное и скороговоркой добавил, - у меня так сестру двоюродную зовут, она латышка. Нет, латгалка. Вообще, мы латгалы - это немцы такие, специальные… Каролина… Северное имя, а Вы, кажется, южанка…

- Я осетинка. Папа придумал так назвать. - она стала неожиданно серьёзной, - ну, вот теперь здравствуйте.

И протянула руку.

Мне вдруг захотелось задержать её ладонь в своей, надолго, как при съёмках официальных встреч… Каролина почувствовала это и аккуратно освободила руку.

- Вообще-то, на “ты”… вот так… Но Вам, как старому паралитику… Если Вам от этого легче будет. Пожалуйста. - она снова улыбнулась.

- Мне уже гораздо, гораздо легче! Проходи. Я помог ей освободиться от плаща. Каролина прошла в комнату, подвинула на тумбочке бумаги, поставила свой докторский чемоданчик и пакет:

- В пакете лекарства, шприцы. Ничего без меня не трогайте. Буду проверять.

- Ты строгая.

- Да нет. Просто говорят же: не навреди. Боюсь, Вы алхимией займётесь…

Она приступила к общему осмотру решительно.

- Раздевайтесь. Нет, совсем раздевайтесь.

- Но меня уже доктор…

- Теперь я Ваш доктор.

Каролина долго крутила меня с боку на бок, заставляя сгибать, разгибать ноги, нажимая то здесь, то там, вдавливая ладони в позвоночник.

- Экс. Так, балуюсь, чтоб ложка из рук не выпадала. - я кивнул на гантели в углу.

Каролина пригляделась и покачала головой:

- Нет, запрещаю. Лишних двадцать килограммов на позвоночник… Вам нельзя!

- А как же…

- Лёжа. Я буду гантели подавать, когда понадобятся. И делайте свои упражнения.

- Слушаюсь, док.

Она рассмеялась.

Каролина ставила мне первую капельницу, когда заметила у меня на локте аккуратные круглые шрамы. Она дотронулась до одного.

- Это не АК. Не пистолет… Снайперские? - толи спросила, толи заключила она.

Я промолчал.

- Чечня?

Я промолчал снова - у меня рот был залит голубой водой её глаз; я смотрел её в глаза и тонул в них.

- Вы терпели…

Я сумел наконец сглотнуть и набрать воздуха:

- Ничего я не терпел.

- Вы терпели. И поэтому живы… Это возвращается?

- Да! - выдохнул я.

- Симптомы?

- Я не знаю, Каролина… Возвращается тот, кто когда-то залечивал руку. Да, ещё бессонница…

Она медленно, даже задумчиво, проложила пальцем замысловатый маршрут - от шрама к шраму.

- Хорошо… - и принялась что-то дописывать у себя в перечне требуемых препаратов.

- Уколов не боитесь?

- Нет.

- Тогда сейчас будем ловить кайф, - Каролина смутилась, - извините, сейчас у Вас исчезнут боли в ногах и Вы, наконец, выспитесь.

- А куда ты меня отправишь? К Морфею или Харону?

- Дошутитесь, к морфию отправлю. Мало не покажется.

- Морфия мало не бывает!

Мы рассмеялись…

Капельница заслезилась - кап, кап, кап - и на меня вдруг разом нахлынули самые прекрасные события моей жизни, они были живые, они обступили меня, как дети новогоднюю ёлку... я почувствовал, что губы растягиваются в идиотской улыбке; попытался сопротивляться - и провалился в сон.

Назавтра она сделала мне какие-инъекции, потом сказала:

- Вам необходимо принимать горячие ванны.

- Мне не нравятся горячие ванны. Не переношу горячую воду.

- Если делать только то, что нравится… - Каролина вздохнула. Видимо, она хотела вывести некую мораль, но передумала, - Это, конечно, здорово, делать, что нравится. Только, вот, не выходит никак…

- А ещё я ногу не могу перебросить через край ванны!

- Ничего, я помогу.

- Вы - мне? Не, определённо, тогда я буду в плавках и только плавках!

- Ну, если вы собираетесь на пляж Майями…

Она поддержала мою конечность - и я провалился в натуральный кипяток.

- Каролина! Какого чёрта?

- Я же сказала, вам необходимы горячие ванны. Помните “Конька-Горбунка”. Восстанете добрым молодцем.

- Я и так молодец не из злых… И вообще, в сказке молоко было!!

- В следующий раз я буду варить Вас в молоке (она захихикала в кулачок) и вышла.

Потом был массаж: ноги, спина, всё во мне сопротивлялось её рукам, неожиданно сильным.

- Больновато!

- Это хорошо. Так и должно быть. А Вы боитесь боли, терпеливый?

- Я - боли? - я искренне рассмеялся. Если только душевной.

- Страдания учат людей вглядываться в себя. - Каролина сказала это серьёзно.

… - И задаваться вопросами, ответить на которые может только сама жизнь!

- А вы философ. Потерпите, философ, скоро я закончу… Вчера, пока Вы спали, мне на глаза попались Ваши записи. На латыни. Извините, я немного почитала - мы учим латынь в институте. Такие прекрасные стихи… Жаль, что я ничего в них не смыслю - только чувствую.

- Видите, какой я философ? Я писатель, вроде как.

- А почему на латыни, на мёртвом языке? Кто ещё сможет это прочесть?

- Извините. Я не должна была…

- Да, всё в порядке. Я не о том. Ты же смогла прочесть! И другие найдутся… И вообще, я лучшее на русский перевожу. А латынь. Это как общение с древностью, обращение к ней с советами. Я так сверяю свои внутренние часы с эпохой героев, мифов, богов, любви. Это камертон - настраивать сердце… Я даже думаю на латыни иногда… Animus aequus optimum est aerumnae condimentum.

- Всё же вы философ… Cetera desiderantur.

- О чём?

- О Вашем здоровье. Но вы поправитесь. Правда.

Как-то, в очередной раз втирая мне в будра какие-то мази, Каролина заметила:

- У Вас ослаблен мышечный тонус. Вам нужно больше ходить.

- Ты же видела, как я хожу! Тренога с тростью.

- Я буду Вашей третьей ногой. Сегодня выберемся на улицу.

Я с тоской поглядел на трость…

…Уличный воздух был по октябрьски свеж и влажен. Мы зашли за дом, в лес. Только что прокатился дождь и мокрая листва не хрустела под ногами. Последние листья тяжело валились откуда-то с небосвода.

- Вам хорошо?

- Да, спасибо, Каролина. Только… мне немного трудно маршировать так. Поматывает, - я смущённо улыбнулся.

- Возьмите меня под руку. Она выставила локоть.

- Мы станем похожи на любовников… тьфу ты, на влюблённых!

- Да, хоть на крокодилов, главное, не калечить понапрасну ноги. Да, и лицо у вас слишком холодное для влюблённого. Душевная боль? - Каролина произнесла это толи с иронией, толи серьёзно.

- Я взял её под локоть, почти опёрся на неё, но отвернулся…

- Простите!

Я обернулся.

- Просто я заметила фотографию над Вашим компьютером. Девушка в шали, симпатичная такая. Это Ваша жена?

- Жена… Ах, да, это моя жена.

- Я ни разу не встречала её у Вас.

Я посмотрел ей прямо в глаза:

- Понимаешь, Каролина. Она живёт в другом городе. В Самаре.

- Это далеко?

- Это достаточно для душевной боли…

Она промолчала.

Она не отводя взгляда сказала:

- Да, так бывает. Я хорошо понимаю… Только Вам противопоказаны шекспировские страсти. Вашему сердцу. Это мне Ваш лечащий врач написал в анамнезе.

“Святая простота!” - подумал я, но заставил себя улыбнуться. Говорят, когда заставляешь себя улыбаться, поднимается настроение - есть какая-то обратная связь.

…Мы болтали, не замечая, как наши руки сползают всё ниже и ниже, пока ладони не сомкнулись пальцами. Я перебирал их задумчиво. Каролина вдруг остановилась, сказала, не отнимая ладони - напротив, сжав пальцы крепче.

- Зачем Вы…

- Да, просто задумался. У тебя пальцы интересные - длинные, но сильные… и чуткие…

- Я на хирурга учусь, поэтому, наверное. А ещё… ещё я на скрипке умею играть.

- Как Шерлок Холмс?

- Да, наверное так же плохо. Мне, когда я совсем малышкой была, скрипку подарили. Только я не училась нигде - у меня дядя играл, я слушала, а потом сама подбирала. Даже нот не знаю… За семнадцать лет чему только не научишься.

- А тебе сколько лет? У дам не спрашивают, конечно, но это по бальзаковской части, верно?

- Двадцать один.

- Возраст алых парусов… Сыграй мне как-нибудь на скрипке, Каролина!

- Вам?

- А что такого? А то под капельницей скучно валяться…

- Хорошо.

Я ходил всё увереннее, осень всё увереннее вступала в свои права: чернели ветви, туманились утра, дожди сменились ледяными ветрами. Но мы продолжали наши прогулки. На этом настаивала Каролина.

…Я не напоминал ей о скрипке, но Каролина сдержала слово. Однажды она пришла с ней, совсем старенькой.

Она поставила мне капельницу, потом села у меня в ногах, достала инструмент, положила щеку на деку, подняла смычок, опустила ресницы и… полилась музыка. Странная, волнистая, волнующая музыка - низкие протяжные звуки заставляли сердце сжиматься, дребезжать воспоминаниями. Мне вспомнился навечно опечаленный армянский дудук… показалась, что за спиной стоит вечность, вечность, которая не собирается уходить.

Наконец она закончила и подняла глаза. Они увлажнились и потемнели - голубизна стала глубокой синевой.

Голос у меня сел:

- Тебе лучше играть на альте…

- Что это?

- Тоже скрипка, но большая… альт ниже звучит - тебе будет проще играть… Но, это ерунда, забудь… Каролина, что это за мелодия?

- Это древняя песня. Про пастуха, который ведёт отару на горные пастбища. Горы такие огромные, что кажется, что они совсем близко. А на самом деле они далеко, далеко - как мираж… Но пастух шагает и шагает, и поёт про то, что горы недостижимы, как его любимая, дочь местного князька…

- Спасибо, Каролина…

- Вам понравилось? - она улыбнулась, улыбнулась так светло, что я на секунду прикрыл глаза.

- Ты смотришься в зеркало?

- Конечно! - она машинально поправила причёску.

- И что ты видишь?

- То же, что и зеркало. Что Вы имеете в виду?

- А ты хочешь увидеть, что вижу я? Ну, как тебя вижу я?

- Я… я не понимаю.

- Я хочу тебя сфотографировать… Нет, не отказывайся сразу. Я покажу тебе мои работы, потом ты скажешь, хорошо?

Я сел за компьютер и открыл нужную директорию.

- Вот, посмотри. Это моё зрение, так я вижу.

- Как здорово… - её зрачки расширились, - кто Вы, пациент, поэт, художник?..

- Ну, так?..

- Да, да… Я согласна!

- У меня есть отличная фотоплёнка, но нет самого аппарата. Ты можешь найти, Каролина? Нужно что-то полупрофессиональное, как минимум.

- Я найду!

Я усадил её в кресло и мучил часа два - я ставил свет, какой только был под рукой: торшеры, светильники; я задёргивал и приоткрывал шторы; вертел её лицо вправо-влево; я подозревал, что у неё лопается терпение - но мне нужен был её портрет, я не знаю почему, но очень нужен - и я, как умел шутил, заговаривал ей зубы…

Съёмки закончились, когда закончилась плёнка.

Я отёр рукавом лоб и протянул её Каролине:

- Теперь это надо проявить в хорошем салоне, отсканировать фотографии, я обработаю их на компьютере, а потом лучшие мы распечатаем у меня на принтере, фотопечатью. Это будет гораздо красивее, чем в зеркале. Это будет как в волшебном зеркале…

- Столько всего… - сказала Каролина.

Она бросила фотоплёнку в сумочку, но так и не принесла фотографий. Я не напоминал ей. Я понял, что у неё не было на всё это денег…

В один прекрасный день Каролина заявила, что отныне будет приходить просто так, бесплатно:

- Я договорилась в деканате. То, что я за Вами наблюдаю, пойдёт в зачёт практики. Мне нужно набрать свободных дней, чтобы съездить на родину.

- Это взаимовыгодная сделка, - я улыбнулся.

- А Вы напишете, что я Вас посещаю?

- Конечно, Каролина!

Теперь улыбнулась она.

- Тогда давайте займёмся процедурами. Я Вам вены совсем искалечила. Буду колоть в ногу. Хорошо?

- Тебе решать, док. Мне не впервой.

Каролина поставила капельницу и, сев у меня в ногах, достала из сумки какие-то конспекты:

- Зачёты на носу… - она погрузилась в чтение, поглядывая на пустеющий флакон.

- Ты там грызи себе гранит науки, я сам тебе скажу, когда кончится.

- Спасибо…

Но я не смотрел на флакон, я смотрел на неё. Каролина листала тетрадку, по детски надувая губы, хмурясь; брови вдруг взлетали, как маленькие ласточки - будто она удивлялась написанному.

- Каролина!

- Да? Ах! - она переткнула иглу на второй флакон, - проворонили.

- Расскажи о себе.

- О себе? А что рассказывать? Беженцы ещё с первой осетинской. Всем семейством, куда спокойнее. Даже дом продать не успели. Хорошо, дали комнату в коммуналке. Тесно только, одна комната на семерых. Ну, я, мама, бабушка. Ещё четверо братишек, но они малыши ещё. Мама на рынке приторговывает, что родня подвозит. Фрукты, овощи… А я в медвузе учусь, я говорила, вроде бы. На четвёртом курсе…

- Да, говорила. А отец?

- А папу убили. Ещё тогда. Он офицером служил. - голубизна её глаз стала вдруг голубизной льда, - закончу с учёбой, на родину вернусь. Врачи везде нужны.

Я слушал её и вдруг, сам того не ожидая, сказал:

- Каролина… А ты оставайся, на ночь оставайся. Позанимаешься спокойно, выспишься!

- Да, Вы…

Она вспыхнула и решительно поднялась - высокая, уничтожая меня взглядом.

- Нет, нет, я не об этом… У меня дед дагестанец, я знаю Кавказ, знаю порядок… Там, в другой комнате, всё лучше, нежели в тесноте… Всё равно пустует.

Глаза у неё вдруг потемнели от слёз. Она вся осела.

- Ты что, Каролина?

Она попыталась улыбнуться:

- Значит, сегодня маме не придётся спать на полу.

После двенадцати, закопавшись в учебники, она пила бесконечный чай, а уже часа в два, змейкой свернувшись в кресле, посапывая, спала. Почему-то она никогда не ложилась на кровать, которую я для неё специально перестелил.

Раз бессонной ночью за стеной я услышал тихий плач. Я вошёл. Каролина закрыла лицо руками, плач сорвался в рыдания. Её всю трясло. Я испугался, что с ней случится истерика.

- Ты что, девочка?

- Я… я родилась в Беслане… Совсем рядом… Почти в пригороде…

- При чём тут Беслан? Какой Беслан? Да, успокойся же, Каролина! - я затряс её за плечи.

Работал телевизор. Экран кипел новостями.

- Там… там… - она тянула руку к экрану… - там!..

Я выдернул вилку из розетки.

Её глаза стали совсем тёмными - они всегда темнели от слёз. Она снова разрыдалась, сползая с кресла и, кажется, теряя сознания.

- Я сейчас, девочка… укол…

Я прошёл к себе, дрожащими руками приготовил шприц, вернулся…

Вы… не… понимаете… - губы у Каролины словно спеклись.

Я обнажил её тонкую руку и сделал инъекцию реланиума… не помню, сколько кубиков…

- Сейчас ты уснёшь… всё хорошо будет!

Её ресницы опали, обмякло тело.

Заколки просыпались из её причёски и я, наконец, увидел её волосы - чёрные до синевы, горным ручьём скатившиеся до самой таллии.

Я осторожно перенёс её, неожиданно лёгкую, на постель, и просидел рядом до утра - даже во сне она всхлипывала, подёргивала тонкими плечами…

Каролина очнулась только к обеду и тут же, неприбранная, вскочила.

- Мне можно воспользоваться Вашим телефоном?..

Весь день она названивала в Москву, во Владикавказ, каким-то родственникам, знакомым.

Потом убежала, не попрощавшись, но скоро вернулась с несколькими тысячами рублей. Сунула деньги мне в руки:

- Это от диаспоры… за межгород… - сказала, задыхаясь.

…Всё пошло, как прежде, только Каролина перестала улыбаться. Она так же ставила мне капельницы, массировала ноги; мы так же выходили на улицу, побродить по лесу, обступающему дом; она так же иногда оставалась ночевать - дремала в своём кресле. Но я чувствовал, что мир для неё изменился.

Ранними утрами, в бессонницу, я коротаю время - достаю старую, какие прежде лежали в тирах, пневматическую винтовку, зажигаю свечи и выстрелами гашу их. Стрельба отвлекает от прочих мыслей… Зачем забивать голову дневными заботами, когда даже Солнце ещё без задних ног дрыхнет где-то на обороте планеты.

Раз, проснувшись раньше обычного, Каролина застала меня за этим занятием:

- Вы хорошо стреляете?

- Когда-то… Да, достаточно хорошо.

- Покажите? Пожалуйста.

Я закрепил на двери поролоновый отрез, пришпилил к нему спичечный коробок, зарядил ружьё и подал его Каролине. Мы отошли на семь шагов.

- На “три” бросишь ружьё мне! Раз… два…

Я поймал ружьё и с лёта спустил курок. Каролина подбежала к двери, обернулась:

- В коробке дырка! Я тоже хочу так.

- Ты готовишься стать врачом, а не воякой.

- Я буду военврачом.

- Военврачом? - я оглядел её хрупкую девичью фигуру и подумал, что мир катится ко всем чертям.

- Ну, попробуй, - я перезарядил винтовку и подал ей. Потом нарисовал на листе бумаги ласточку, приколол к поролону, - давай, целься.

- Вы хорошо нарисовали… Но я не буду стрелять в птицу.

- А во что ты будешь стрелять? - мне захотелось добавить “чёрт тебя подери”.

- Нарисуйте лицо.

Я встал сзади, совсем близко; я смотрел, как она целится.

Каролина выстрелила. Бумага, качаясь, слетела на пол. Между глаз моего неандертальца чернело отверстие. Я шепнул не без удивления:

- Ты где так научилась?

- Дед на охоту берёт, когда на каникулы приезжаю…

“Лицо нарисуй… - подумал я, - они что там с дедом, на людей охотятся.”

- …но так неинтересно. Я хочу, как Вы - с лёта! Научите?

- Тогда я хочу научиться попадать... Попадать! Как стрелок. Научите меня стрелять так! - она выкрикнула это почти капризно.

- Да, не умею я - так!

- Врёте! - она схватила меня за руку, ткнула в круглый шрам, - Врёте, умеете! Иначе не выжили были тогда!

- Когда?!

- Вам виднее, когда. Не выжили бы!

“Сейчас ещё разревётся, - разозлился я, - ну, бля, сиделка”

- Ладно, не ори… Погоди минуту! - я ушёл к себе и зашарил за тумбочкой…

- Вот. - в руках у меня была двухметровая “дура”, глухо-чёрная, с длинным, как руки рыболова, стволом, - будешь играться с ней.

- Это… настоящая? - выдохнула Каролина.

- Это копия. Французской снайперской (я назвал марку), только пневматическая. Но всё, как у настоящей. Магазин на десять патронов… то есть, пуль… оптика. Но с оптикой мы пока работать не будем. Там хитрая теория. Принеси разделочную доску из кухни. И канцелярские кнопки, с десяток. У меня в столе, в ящике слева…

Я приставил доску к стене и в ряд наживил кнопки.

- Если попадёшь точно, кнопка войдёт в доску.

Каролина кивнула.

- Теперь ложись на ковёр, держи оружие.

- Я хочу стоя…

- Стрелок палит стоя, если ему голову вместе с мозгами отстрелили. Ты хочешь учиться на стрелка или на мишень?

Глаза у Каролины не улыбнулись.

Она устроилась на ковре, приложила приклад к плечу, прищурила глаз.

- Не щурься. Не в замочную скважину подглядываешь. Смотри, как смотришь всегда.

Я объяснил ей, как управляться с предохранителем, затвором и прочими железками. Потом поправил её пальцы, охватывающие приклад, двинул винтовку вперёд. Запомни это положение, как “Отче наш”. Держать так и только так.

- Дальше? - Каролина подняла глаза.

- Дальше захватываешь мишень в перекрестье… Проходишь свободный ход спускового крючка, пока не почувствуешь пальцем сопротивление. Выдыхаешь, доводишь точность прицела, и, между ударами сердца плавно дожимаешь курок.

- Я не слышу сердца.

- Попробуй на выдохе сомкнуть гортань, ну, где язычок… За ним должна запульсировать вена. Теперь слышишь?

- Да… - прошептала Каролина.

- Тогда стреляй. Десять минут на десять выстрелов. - я устроился в кресле. Пока она была там, на своём игрушечном поле боя, я откровенно любовался ею…

Каролина отстрелялась. Пять из десяти кнопок намертво засели в дереве.

- Молодец. Очень хорошо. Даже не для первого раза, а просто - очень хорошо.

Каролина не улыбнулась снова.

Итак, отныне все наши медицинские процедуры заканчивались “стрелковой подготовкой”. Каролина делала успехи. За три недели её результат приблизился к стабильным 8-9 из 10. Мы начали было подбираться к оптике, когда…

Я работал на компьютере - на тот период это был единственный мой способ свести концы с концами, когда почувствовал невыносимую боль в сердце - мгновенную боль; она тут же прошла, но я перестал чувствовать руки, тело и мешком свалился со стула.

Каролина вбежала в комнату.

- Мотор… - выдавил я.

Каролина кивнула и прижала ухо к моей груди:

- Фибрилляция.

Каролина бросилась к своему чемоданчику с красным крестом в белом кружке на крышке, распахнула его, выхватила снаряженный шприц с пугающих размеров иглой.

Я всё понял. Я пытался задрать майку, но пальцы меня не слушались. Каролина отбросила мои руки и прямо сквозь одежду - Господи, я этого никогда не делала! - с силой всадила иглу. В сердце.

Боль, несравнимая с первой, заставила меня выгнуться в дугу. Я потерял сознание…

Я очнулся на полу - меня ещё колотило, но комната приобрела знакомые очертания. Глубоко дышалось. Сердце билось ровно, со взрывной силой, как будто внутри меня шла тщательно распланированная артподготовка. Прямой адреналин…

Каролина вешала телефонную трубку.

“Жаль, что ей не пришлось делать мне искусственное дыхание, - мысленно усмехнулся я, - а может, пришлось?” Я облизнул губы. Они были солёными. Солёностью слёз. Её?

- Спасибо, Каролина. - прохрипел я.

Она обернулась и долго-долго смотрела на меня. Синими глазами. Солёными, как море. Глубокие, как море, где прячутся клады. Она очень долго смотрела на меня, потом сказала:

- Я вызвала скорую. Кардиобригаду… Вам… Вам не так уже плохо?

- Нет, мне хорошо, Каролина.

- Правда? - она спросила это едва не беспомощно.

- Правда, Каролина. Я узнал, где лежит клад капитана Флинта…

Её губы вздрогнули, будто пытаясь сложиться в улыбку:

- Я предупреждала Вас насчёт шекспировских страстей, помните?

- Я всё помню, Каролина… Ты делала мне искусственное дыхание…

Она зарделась и отвела взгляд.

…Я отказался от носилок. Я взял Каролину за руки, меня ещё пошатывало:

- Она меня доведёт до машины. Правда?

Каролина кивнула.

- Да, вот ключи. Ты присмотри за квартирой, ночуй, если что… короче, как всегда.

Каролина снова кивнула и закусила губу.

После суматошного обследования подозрение на инфаркт отпало. Всего лишь “микро”. Но, что такое “микро”, хотя бы и третий за год, в сравнении с запиской, которую я, вернувшись, прочитал на мониторе компьютера.

“Прости, мне нужно было срочно уехать на родину. Спасибо за уроки. А ключи я оставила у соседей, в квартире справа. Держись! Ты должен ходить. Потому что когда-нибудь…”

А вот здесь я, пожалуй, остановлюсь, потому что такие слова - “когда-нибудь” - меня пугают, хотя я верю им. Разве возможно не верить, когда “Вы” становится “тобою”? А значит, самим собой.

Когда умирал богатый римский всадник, он призвал к своему ложу старого раба, много лет верно служившему ему и произнёс: в благодарность я дарую тебе волю и деньги - один талант. Талант! пятьдесят килограммов золота - монета, величиной с тарелку. Этого хватит тебе на всю жизнь. И твоим детям. И твоим внукам...

Но раб испугался, что грабители заметят золото и украдут его.

Тогда он поспешил на рынок, чтобы разменять монету на медную мелочь.

Увидев раба у прилавка менялы, к тому подошёл бродячий философ и сказал: я не знаю, кто, Боги или люди, и за какие заслуги дали тебе этот талант. Он очень тяжёл - и тяжело будет его нести. Но если ты разменяешь свой золотой талант на засаленную мелкую монету, выйдет столько мешков, что ты не вынесешь их, они просто раздавят тебя!..

- Так, как же мне поступить? - спросил старый раб.

- Зарой его в землю.

- Зачем?

- Талант, не пришедший с рождением, не знающий своего источника, опасен.

Старик рассмеялся. Он разменял талант, погрузил мешки с медной монетой на повозку и отправился домой. Его семья стала благополучна, он покупал товары, чем приносил удачу торговцам, он щедро жертвовал Богам. Иногда он просто раздавал мелочь городской бедноте.

Как обычно, философ оказался не прав. Ведь если философ прав, то он - Бог. А Боги не бродят в плащах из верблюжьей шерсти.

- Они так тяжелы, отец!

- Отец! - он выкрикнул это почти гневно, - Крылья слишком тяжелы!

- Но тогда зачем эти месяцы... Все эти месяцы тайного кропотливого труда?

- Зачем? - старик не опустил глаз, - Людям нужна надежда, как рыбам морская соль. Без надежды человеческая жизнь пресна, как ржаная лепёшка... Ведь и ты мечтал быть ближе к Солнцу?

Дедал вдруг шагнул к юноше и, обнажив кинжал, вонзил бронзовый клинок в широкую молодую грудь. Юноша рухнул, даже не вздохнув...

Старик отвернулся и бросил к его телу глиняный светильник. Полыхнуло масло. Плавился, плача, воск. Потрескивали, сворачиваясь в огне, ряды гусиных перьев...

Старик не стал дожидаться, когда догорят крылья. Он сбросил тогу и вошёл в море. Тёплая пена накатила на его колени. В несколько гребков Дедал преодолел приливную волну, а потом лёг на спину и тихо поплыл:

“…прости... я учил тебя полёту духа, Икар, но не удосужился преподать уроки плавания. Всего пять миль до материка... пять миль до свободы - я знаю, ты вдыхал её, когда творил, когда одевал крылья. Большего я не сумел дать тебе, сынок... Но я солгу людям, что ты коснулся Солнца. И ты вознёсся так высоко на своих крыльях, что Гелиос испепелил их - ведь Боги не ведают человеческой меры... Людям нужна надежда. Что стоит моя, в сравнении с надеждой народа?..”

Старик поднырнул и лунные воды смешали его слёзы с океаном...

Они стояли на шатком дощатом мосту - долговязый веснушчатый парень в спецовке, с колесоватыми, привыкшими к седлу, ногами и большими, мозолистыми ладонями, и аккуратная, коротко остриженная девчонка, вся в кокой-то моднющей бижутерии, сразу видать, из городских.

Внизу неспешно бежала затхлая речушка с затиненной, зелёной водой, пескарями и лягушками. Прямо под мостом лежала проржавевшая до дыр бочка - течение подпрыгивало на ней, как на игрушечном перекате.

Они познакомились час назад - неважно как. Знакомятся же люди просто так, без видимой причины, или видимой, но только Богу. Да, и у солнца никто не спрашивает, чего оно наворачивает по небу свои рассветы-закаты. Просто она курила, нервно сплёвывая вниз, просто он проезжал мимо и остановился прикурить, отпустил лошадь и курил рядом, стараясь пускать сизые клубы своей “Примы” в сторонку.

За шелестом речушки деревня была еле слышна. Где-то порыкивал трактор. Орал одуревший от жары петух.

Парень был местным пастухом призывного возраста. Она? Откуда мне знать, кто была она? Обычная городская девчонка “на побывке” у бабки. “Чем по дискотекам дым глотать, хоть воздухом подышишь”. Так родители сказали, отправляя её на свою “малую родину”. Иначе - никаких “на карманные расходы.

- Гляди, лошадь сбежит! - бросила девчонка, не поворачивая головы.

- Не сбежит, - почему-то обрадовался парень, - Рыжуха, она умная! Свистнешь - сама прискачет.

- И палку принесёт. - съязвила девчонка. - Да, ковбой?

- Почему ковбой?

- Скотовод, так скотовод. - согласился парень. - Англичанам виднее… - и добавил, - Злая ты. Или грустная. Не разберёшься…

Девчонке вдруг захотелось сделать больно этому деревенскому дылде, покорному, как его Рыжуха, увальню:

- А тебе что, в кайф здесь на солнцепёке жариться? Ты ж докурил, а торчишь тут. Что, я нравлюсь?

- Ну, чего ты так сразу, в лоб… Про такое…

- Нравлюсь, нравлюсь! - подытожила девчонка.

Парень потерянно замолчал.

- А раз нравлюсь, наговори-ка мне, красной девице, нежностей, чтоб зарделась я! - девчонка захотела добавить ещё что-либо ехидное, но подняла на парня глаза и осеклась.

Длинный и нескладный он стоял, опустив плечи, весь такой потерянный и смешной сразу, что она невольно улыбнулась.

- Да, ладно, не обижайся, - она хотела сказать “пошутила я”, но что-то внутри подсказало: не нужно, - ну, скажи что-нибудь. Хорошее скажи.

Парень наморщил лоб.

- Когда-нибудь, через много-много лет, мы будем вспоминать этот день, как самый счастливый в жизни… может быть… - прошептал парень, вспомнив из какого-то фильма.

- Круто замесил… - девчонка перегнулась через перила, пряча подступающий смех.

- Так все говорят… - парень глубоко вдохнул, - ты извини, если слова не те… не мастак я…

- Когда-нибудь, надеюсь, через много-много лет, мы канем Лету. Понял?

- Как это? - парень заморгал белёсыми ресницами.

- А так. Лета - река времени. Древние так говорили. Помрём - и канем в лету.

- А можно и из Леты вспоминать! Вот представь, что это - Лета. - парень кивнул под мостик. - Канем всем колхозом и будем, как поросята в грязевой ванне сидеть: здоровье поправлять, да прошлое поминать.

Девчонка рассмеялась:

- Дурак ты! Там страшно и темно. Там только страдающие тени…

- Ну, знаешь, ночью в деревне тоже без кастета не разгуляешься. А то так пострадаешь!..

- Пострадаешь тут… - девчонка нервно потянулась за новой сигаретой.

- Ну, чего опять грустная?

- Да, в город мне надо, а по радиоточке объявили, что дорогу закрыли на два дня, полотно перекладывают.

- Куда перекладывают? - лицо у парня стало глупым.

- Не куда, а что. Асфальтовое покрытие меняют, дошло? Автобусы перекрыли…

- А-а-а… Так, это часто… В город тебе, значит.

- В него самый, - огрызнулась девчонка, - лекции же!

- Ты институтка, получается?

- Чего-о? - ты слова-то подбирай, ковбой. Ага, “институтка”, триста в час.

Парень пропустил её слова мимо ушей.

- Я тоже в институт хотел, на инженера. А ещё физрук говорил, что данные есть, по баскетболу… Денег не хватило. Батя корову продал - а всё равно не хватило. Рассердился… И деньги прогулял подчистую. Лучше б хоть в техникум отправил…

- Из тебя инженер, как гимнаст из баскетболиста, - девчонка бросила окурок в воду. - Слушай баскетболист, ты насчёт города решить можешь? У меня деньги есть. Прокрутись как-нибудь, а? Ты ж местный, входы-выходы знаешь?

Парень, будто очнувшись, посмотрел ей в глаза:

- А, в город-то… Решим!

Он уверенно подтянул штаны и направился к ковыряющемуся в моторе мотоцикла толстому, испитому мужику:

- Васёк, ты не в город?

- Не-а. А тебе в город приспичило?

- Да не мне. Вон, ей. - парень осторожно покосился на девчонку.

Вася осклабился:

- Ты, Генка, прямо удочка складная. Русалку, значит, выцепил?

- Да ну тебя! Десяток километров - раз плюнуть, два - растереть. Свези, а?

- Поставишь?

- Считай, уже ждёт!

- Ладно! - Вася вальяжно потянулся, - Считай уже еду. Зови девку!

- Ты, Вась, только не гоняй, как со своей Томкой. Аккуратно, ага?

- Чего “с Томкой”? Ты мою бабу не лапай!.. Довезу, не стеклянная.

- “Лапай - не лапай”. Я ж только словесно сказал… Ну, извини, что ли?

- А чего мне тебя, длинного, извинять, коли Господь - и тот не извинил, - загоготал Вася, пинком заводя мотоцикл. Затрещал движок:

- Ну, давай сюда свою Ромео!

Парень двумя руками замахал девчонке:

- Айда скорей! В город поедешь!..

…Девчонка забралась в коляску:

- Ну, пока, что ли?

- В Лету не кань… - пробормотал парень и зачем-то достал из кармана и напялил картуз.

- Все там будем. - девчонка поёрзала, устраиваясь поудобнее, и снова закурила.

Взревел двигатель.

- Вась! Шлем-то дай человеку. - крикнул парень, - Мало ли…

- Кювет не космос! Нет шлема - нет проблем, - ухмыльнулся Вася, оборачиваясь:

- Просёлком погоним. Глотай пыль, краля!..

…Парень потерянно стянул картуз и долго смотрел вслед. “Надо ж додуматься - в Лету канем!” - и невольно осклабился, обнажив большие, гниловатые зубы. “А девка ничего, ладная. Только курит зря… Вот бы ещё приехала, походили бы, адресочками перекинулись. Хоть из армии кому за жизнь писать было б…”.

Парень вздохнул. “А то загребут на Кавказ, вот и вся Лета…”

И смял в кулаке картуз.

Это был один из самых скверных дней моей юности...

По окончании школы я устроился работать - поступать куда-либо, не имея какого никакого жизненного опыта я не хотел, да и было откровенно лень: хватило десяти лет за партой. Трудились мы сдельно. Летали на сугубо континентальный юг страны - летом-зимой +/-40 по Цельсию. Что, впрочем, сторицей воздавалось вполне божеской получкой.

Проживали мы в утлой деревеньке. Строительный городок и сборочный полигон (мы тянули коммуникационные сети) охранял местный дед - наш “стройгородок” (ряд инвентарных “вагончиков”) - упирался аккурат в его хату. Смешная у него была хата, и сарай смешной - он их из кизяка строил. В степи доской-кирпичом не разживёшься. Смешнее всего была кизяковая банька - я, попарившись там раз, решил, что без противогаза дорога мне в неё заказана...

В городе набирала силу “мама-анархия” начала 90-х, когда улицы и кварталы вдруг стали похожи на соседние сёла, которым “стенка на стенку” идти, что мёдом мазано. Уличные пацаны, пока отцы ломали копья “за политику”, просиживая вечерами у телевизоров, смакуя бесконечные разоблачения и обличения прошлого и настоящего - короче говоря, дышали тухлым воздухом свободы, как-то сами собой организовались в “ратные дружины” - “конторы”, как мы их называли. Находились и “наставники” - “авторитетные люди”, с синими, наколотыми руками, толковавшие нам, желторотым, “делать жизнь с кого”.

Серьёзного оружия тогда мы ещё не нюхали. Мы отливали кастеты, вбивали сапожные гвозди в деревянные дубины и потели в самодеятельных подвальных “качалках”. Зачем? Чтобы разметать в кровь орду “противника” и с чувством глубокого удовлетворёния и законной гордости начертать на ржавом окраинном гараже что-нибудь вроде: “квартал 51 - центр мира!”

Как крепкий парень и удачливо-“безбашенный” “уличный боец”, я стал одним из “неформальных лидеров неформальной молодёжи” - так тогда говорили. Если не называть вещи своими именами.

Тем не менее, я находил время для занятий спортивной стрельбой - и небезуспешно. Я стремительно повышал разряды, подбираясь к нормативу КМС. Это было больше, чем хобби. Это было моей второй, настоящей жизнью - по-детски похожей на жизнь из голливудских вестернов, где ковбои выстрелом навскидку вышибали из седла индейцев: ещё бы! Ведь я палил из настоящего ружья!..

Но, отпустим воспоминания “в увольнительную”.

У старика в то лето отдыхала городская внучка - толи Валя, толи ещё кто - забыл имя. Я, семнадцатилетний, с ней скоро сдружился. Она, без году выпускница, из тех, кого зовут "милашками", светленькая, с шустрыми карими глазами со столовую ложку, с пухлыми губами - о, как она пришлась мне кстати! Хватило пары стихов, посвящённых ей, драгоценной, положенных на трёхаккордное тру-ля-ля и проникновенно исполненных под гитару над вечерним прудом - и мы уже чинно под ручку гуляли ночной (и почему-то всегда лунной - или это “сбоит память”?) бесконечной аллеей.

Валька, она действительно нужна была мне. Нужна, как замку ключ.

Мы работали вахтовым методом - две недели в “естественной среде”, две дома. А дома у нашей “конторы” победы слишком часто стали сменяться поражениями - так что необходимо было держать себя в “боевой форме”.

Старик подсчитывал уже полтинники и традиционно напивался. А незадачливые горожане поднимались хоронить своих питомцев в лес. Лес был совсем рядом, на холме. Но Марс никогда не смотрел в его сторону. Чужой здесь, видимо, он думал, что будет чужим и там. Он просто лежал неподвижно у будки. И смотрел в землю. Вы видели, чтобы псовые смотрели в землю? Я - нет.

Есть два способа общаться со стайным зверем-самцом: стать ему либо вожаком, либо братом. Вожаком, безусловно, был дед, выкормивший Марса и регулярно охаживавший его сучковатой своих-рук-дело клюшкой. Мне сама собой досталась роль брата. Марс принял меня как-то сразу, хотя людей сторонился - не то, чтобы шарахался от них, или, напротив, бросался. Просто не обращал внимания. В том числе и к Вальке относился с прохладцей.

Глубокими ночами мы с Марсом выбирались на прогулку, бежали к пруду и я, на ходу сбрасывая с себя одежду, голый бросался в воду - Марс вбегал следом, дурачась, как щенок. Потом на широком пляже, мы кувыркались в песке, как молодые волчата - я помню его мускулистое, большое тело - когда я поднимал его подмышки на задние лапы, его морда поднималась над моей головой... Он покусывал меня, играя - я тоже вцеплялся зубами в его крепкую холку, лапы. Потом мы слизывали кровь друг с друга. Он мою - я его. Умники пишут, что метисы звереют от человеческой крови. Марс не зверел от моей. Он просто исполнял своей волчий ритуал. Что мы чувствовали? Кто его знает? Разве, что волчий Бог, если он есть у них. Это были почти эротические чувства, что-то древнее, хтоническое, что дало силы миру выжить за миллионы лет борьбы с стихией - слиться с ней в бесконечном познании своей сущности...

В один из солнечных, жарких дней, в которые даже прокатывающиеся ливни оставляют не прохладу, а душную пелену, к дому деда подкатил роскошный джип “металлик” - тогда ещё новинка. Из авто выкарабкались двое быкообразных детин в “фирме”, следом, видимо “хозяин” - я не сумел прочитать по наколотым синим перстням на пальцах его непростую жисть.

- Ну чо, дедок, где твой непобедимый? Стравим? - и в жирных пальцах появилась пятисотенная.

- Чего не стравить.

- Ответишь?

- Ага, ага! - дед суетливо нырнул в дом и вернулся с деньгами.

- Сошлись! - промычал "хозяин". - Братки, распаковывай нашего. Они распахнули багажник и выволокли уснувшего, видно, по дороге, алабая. Горская пастушья овчарка - генетический волкодав… Длинношёрстый, бронированный алабай - в нём было не меньше 100 - 120 кило. Пёс почуял видно в Марсе волка и преобразился. Глаза у него налились кровью. Глаза со зрачками альбиноса - белки с красными точками в центре. Уши прижались...

- Бой... - кусал губы старик. Почему-то он так приучил его. Не пустое “фас!”. А “бой!”...

Дед, не надо боя... Это зверь, он убьёт Марса... - прошептал я, - верни деньги этим хмырям, я тебе с зарплаты всё - до копеечки.

- Ты что, парень, такие бабки!.. Он сделает, сделает...

- Бой! - заорал дед и псы стали торпедами...

“Вот и конец тебе, Марс” - подумал я.

И закрыл глаза.

Я не открывал их пять, может быть, десять минут. Я слышал только тишину и лязганье клыков, и ещё звуки рвущихся шерсти, тел...

Я открыл глаза, когда всё утихло. Два громадных пса лежали друг против друга на боку, тяжело и медленно дыша. В глотке алабая булькало, из горла фонтанчиками выпрыгивала кровь. У Марса из распоротого клыками волкодава брюха выпадали кишки, загривок был как отрублен.

- Да, есть здесь больница?! - заорал “хозяин”, - в машину!

- Не доедет, - меня никто не замечал до этого, - не доедет, - повысил голос я, - у него сонная вскрыта. Через пять минут сдохнет. Когда кровь выйдет. Иди лучше... могилку копай.

- Ты, парень, что здесь, самый умный?! - бешено заорал “хозяин”.

- Здесь я самый умный. Ты точно сказал, жирный.

Он сделал шаг ко мне. Я сидел на крыльце - и вкатился в дом.

- Зассал! - заржали "быки".

- Щас в натуре зассыт! - из окна я увидел, как “хозяин” выдернул из-за пояса пистолет и держал его перед собой, присев, переступая с ноги на ногу, - Эй, умный, айда сюда!

Я схватил дедово ружьё-переломку, перебросил через плечо патронташ - картечь, хорошо... проверил стволы - заряжено.

И высигнул из избы.

“Бах!” - и кисть держащую пистолет буквально сдуло картечью.

- В машину-у! А-а... - зажимая обрубок руки "хозяин" бросился к джипу. Идиоты, они не знали, что обычная, тренировочная скорострельность спортсмена стендовика - до тридцати выстрелов в минуту.

- Псих! Он из пулемёта палит, что ли?..

А я и строчил, как из пулемёта.

Я отсёк их от джипа - пара выстрелов под ноги - они отскочили, как табакерочные чёртики. А потом... потом была непрерывная пальба по их навороченной “тачке” - пока я не увидел “севший” на простреленные шины дуршлаг.

- А теперь - в лес. Бегом! Шнель! Я “подгонял” их стрельбой, пока не кончились патроны.

Но ружьё было у меня. Она увидела джип, издыхающего Марса, уже коченеющего алабая... она ни черта поняла. Просто посмотрела на меня с ненавистью, пробормотала: у этого парня душа или из железа или из дерьма. Слова эти мне понравились. Из дерьма верёвки не вьют. Зато из железа вьют стальные тросы...

Объяснения с участковым были недолгими. Он всё прочитал по оторванной кисти. Попытался выдрать из крюченных пальцев “ствол”, не смог, ухмыльнулся: ишь, с вещдоком расстаться не может!..

Бросил её в пакет, как было: куда они рванули?

Я указал направление. Найдём, - сказал старлей, - старые наши “клиенты”. Спасибо, парень. Подранок, далеко не уйдёт... И взялся за рацию.

Я вдруг подумал, что впервые сегодня стрелял в человека.

Что я почувствовал? Наверное то, что по "тарелочкам" бить куда скушнее. И жизнь меня ещё повеселит...

Все разошлись. Я опустился на утоптанный двор. Марс ещё дышал. Я склонился над ним и удивился - как далеко-далко были его глаза.

Вдруг, успев, вероятно, выжрать бутылку, из хаты, поскальзываясь, выбежал дед. Он подхватил брошенное мной ружьё, торопливо, дрожащими руками сунул в оба ствола патроны. "Что ж ты, сука!.. Марсик..." - причитая, он пальнул агонизирующему псу в распоротое брюхо. Пёс застонал, даже не дёрнувшись.

Я оттолкнул деда, вырвал ружьё, переломил - один патрон был целым: дробь. Паршивая “утиная” дробь... Слава Богу, не дуплетом бил, один оставил.

- Что же ты, живодёр делаешь? Ты его до утра будешь добивать?! - заорал я, мне вдруг захотелось выдрать его пьяную, ненасытную глотку...

Я подошёл к Марсу и сунул ствол ему в ухо.

Кажется я что-то сказал... Громко, чтобы не слышать выстрела.

Марс медленно вытянулся. Глаза у него остекленели...

Я разрубил его на части, сложил в полиэтиленовый пакет, в которых перевозят удобрения, пакет в холщовый "картофельный" мешок, потащил на совхозную бойлерную и там, утерев бейсболкой вспотевший лоб, бросил мешок в раскалённую топку...

Я обернулся, выходя из бойлерной. Посмотрел на трубу.

С минуту из неё тянулся сажистый тёмный дым: я понял - это Марс, пакет, шерсть... может, и душа!.. Потом дым стал привычно белым, а тёмную полосу ветерок неспешно понёс в сторону леса.

Леса, на который Марс так и не взглянул за свою собачью жизнь.

О, сила рефлекса! Пёс взвился, как на пружинах и вцепился девчонке в горло. Я насилу оторвал его, пиная по спине, рёбрам... Он ослабил хватку, посмотрел на меня. Наши глаза встретились. Наверное - мои тогда тоже были жёлтыми, глазами старшего брата-волка. Марс рыкнул и тихо затрусил в будку.

Валька лежала без сознания, но артерии были целы - он только порвал ей какие-то там связки: с тех пор Валька не говорила.

Её увезли в районную больницу. Дедова племянница - Валькина тётка кричала деду: “пристрели свою псину, старый козёл! Сама пристрелю!” Но тот стоял за Марса горой: “чего, сучка, чтоб я в кормильца стрелял?!.”

Вот и вся история. С Валькой мы встретились через пять лет - я уже учился в университете и в качестве молодого мастера (производственная практика) руководил передислокацией на новый объект наших тогдашних ещё, тамошних складов. Я отправился к дому деда - попить. "Доставали" жара и слепни. У новой, крашенной калитки стояла молодая симпатичная женщина с изящным шейным платком... Ну, бывают такие невесомые шарфики. Я вспомнил сразу всё.

Я понял сразу и всё - элегантный платок скрывает отвратительно зарубцевавшиеся куски выдранной с мясом кожи - следы клыков Марса.

- Вальк... Валентина? Ты…

Она достала из сумочки блокнотик с привязанной авторучкой. Написала что-то, оторвала листок, протянула мне. Я прочитал:

“Привет, я тебя узнала!”

- Как ты?

“Нормально. Учусь на спецотделении педвуза, глухонемым малышам преподавать”. Она показала что-то быстрое пальцами - видимо, "глухонемую речь", улыбнулась.

- А я в строительстве, вот, на практике... Как дед, как дела здесь?

Она нахмурилась. И зачёркала в блокноте.

"Долго писать. А мы уже собрались. Дом продали." (во дворе я увидел мужчину и женщину - видимо, её родителей они с чемоданами и сетками спускались с крыльца.)

- Ну, пока тогда!

Валентина кивнула.

- Я пройду, хлебну из колодца, пока фазенда “нейтральная”...

Когда я вышел, они уже отъезжали на своих “Жигулях”.

Валька сидела сзади - шарфик, он был алого цвета... Самого важного цвета на свете - рассвета и заката. Которым начинается и которым заканчивается человеческий день.

Да, и человеческая жизнь.

… - Я чувствую твою хватку так, что иногда моё плечо, на котором ты угнездился, кровит. Я чувствую по запаху, но не вижу. Ты не ангел!

- Ангел? Я твой Гений-Хранитель. Маленький Бог, который пришёл в мир родиться и умереть с тобой в один день.

- Значит, ты чувствуешь мою боль?

- Так же, как чувствует её наездник, обжигающий коня кнутом, подгоняя того.

- Ты торопишь меня жить…

Эл-Махад соскочил вдруг с плеча и выпрямился передо мной - на голову выше меня, с выпуклой мощной грудью, по пояс в тумане. Его крупная голова ястреба покосилась на меня неподвижным жёлтым глазом, утренний ветер ерошил сизые перья.

- Я твой Хранитель! - повторил Эл-Махад, - Потому что я могу летать. - Он со звоном раскрыл крылья. В умирающих сумерках они казались составленными из железных пластин. - Я твоё зрение, с высоты виднее, что по чём, верно? А ты… Ты моя воля.

- Твоя воля? - я оглядел чудовище, способное, кажется, просто сдуть меня в преисподнюю.

- Да… - проворчал Эл-Махад. - В конце концов в этот (Хранитель сплюнул, оглядев остроугольное скалистое побережье) оазис затащил меня ты. И ещё прихватил эту девчонку… Зачем она?

- Это женщина и она ранена.

- Это называется дезертировать, - Эл-Махад рассмеялся, - да, брось винтовку, солдат.

- Это называется любить ближнего…

Я почувствовал тяжесть в руках и разжал пальцы. Двухметровая “снайперка” MTW-20 бесшумно свалилась к моим ногам - туман глотал звуки.

…- да, любить ближнего. Каждый человек - это целая вселенная. Вселенные не пчёлы - одной больше, одной меньше…

- Не ищи Вселенную в себе, ищи себя во Вселенной... - Эл-Махад опустил голову. - покуда нам дышится, человек.

- Почему? Разве во мне мало звёзд? Мало чувств, мыслей - разве они не звёзды в сумерках бессознательного?

- Звёзд? - Эл-Махад рассмеялся. - Твои “звёзды” только звёздочки, мелькающие перед глазами в кромешных темени и пустоте. Ищи себя во Вселенной! И не говори мне о чувствах. Шесть часов по дневной пустыне, без капли воды… Воистину, нужно быть машиной!

- Но...

Эл-Махад вдруг зевнул, зевнул с неприкрытым равнодушием:

- А вы Богом зовёте его. Богом! Ха, зовёте Богом зло...

- Разве зол тот, кто голоден? Не его вина, что раковины пусты, чёрт вас побери, падальщиков!

- Пожалуй... Это его беда, что он создал вас такими...

Я улыбнулся:

- У омаров нет клешней, Хранитель!

- У Большого Омара есть всё, что ему нужно… - Эл-Махад обиженно отвернулся.

- Хрен с ним, с твоим омаром. Поговорим с ним в ресторане… Сейчас нужно решать с женщиной. Она моя наводчица, мой второй номер. И значит всегда первый. Я тёмная мишень - а её сканеры пеленгуются “вертушками”, как… Что я несу… Она ранена! Серьёзно ранена… И… Я люблю её, наконец!

Элли лежала на тёплом, наверное, ещё валуне, единственном облизанном океаном валуне, который я отыскал, шагах в пятидесяти за моей спиной. Я боялся обернуться. Я верил, что она спит.

- Я разделяю твою любовь, эта “ближняя” хороша собой, солдат. Да, ты её любишь! Шесть часов по пустыне, чёрт бы тебя побрал… А она - тоже любит?

- Наверное, нет… - я вдруг вскипел, - в конце концов есть устав, я не мог просто так бросить боевого товарища, раненых выносят с поля боя - это закон!

- Дурацкий закон.

- Человеческий закон! Анджей из пятого расчёта брякнул мне как-то: "ты человек с ястребиными когтями и сердцем лебедя". Почти афоризм. Почти про тебя, Эл-Махад…

Тот изогнул хищный клюв в улыбке.

Эл-Махад пристально всмотрелся в моё лицо. Жалкое, опалённое солнцем лицо с выбеленными до соломенного волосами и провалившимися щеками.

- И твой путь, твоя трагедия, твоя вера - это побег из страны, чтобы участвовать в сомнительных наёмнических операциях, стараясь сберечь свою задницу, чтобы вернуться домой на белом скакуне по имени “Мерседес”?..

- Думай что хочешь. Я устал. Я знаю только, что Элли не боится моих рук… И значит счастлив.

- Извини, ты много наговорил. И это не мои мысли!

- Думай, что хочешь, - повторил я, - у меня больше нет времени на уроки риторики для привидений…

Я побрёл к Элли.

Она лежала, раскинув руки, полуприкрыв глаза, голубые даже под ресницами. В уголке глаза застыла слезинка, похожая на запыленный стеклянный кулачок, схвативший и сжавший отражение мира - меня, скалистого берега, тучного неба… Она не зажимала окровавленный бок. Она толи спала, толи умерла.

Я вернулся к океану, умыл лицо, промочил волосы, тряхнул головой, прикидывая: вдоль берега до Базы полторы мили. Нужно нести, ранение не сквозное, главное нести сейчас, скорее - там извлекут пулю… Или пустить ракету. Я вспомнил, что бросил всё снаряжение, пока волок её по пустыне к побережью и заплакал.

Из тумана, плавясь, всплывало оловянное солнце…

Я снова вернулся к Элли, проклиная себя за эти ненужные пятьдесят шагов туда-обратно, лишние сто шагов, когда каждый теперь на счету…

Я оторвал её от земли - ноги дрожали от усталости, согнул шею и поцеловал её в горячие, очень горячие, но живые губы.

- Пойдём… - хрип. Я не узнал своего голоса.

- Пойдём. - отозвался Эл-Махад. Полторы мили не так уж много для влюблённого солдата, тем более, действующего по уставу.

Голос был далёк, как заводящаяся где-то за скалами, артиллерийская канонада.

И я, сбросив свинцовые армейские ботинки, обдирая о камни ступни, покачнувшись шагнул из безумия.