Октябрь уж наступил. Здоровью моему полезен русский холод. Весной я болен: кровь бежит быстрей, теснятся чувства, взгляд плющом бесстыжим опутывает ножки... Впрочем, стоп! Решат, что я про стул в оранжерее... Вернёмся к октябрю. Повтора не стыдясь, у предка позаимствуем побольше. И стук копыт по мёрзлой целине, и зябкость голых веток, и деревню; и дым печей, и ржанье кобылицы, что отвечает моему коню; и сумерки, когда я возвращаюсь... Прими-ка, братец... Твой хозяин счастлив. Зажгите камелёк. Оставьте мне: стаканчик пунша, плед, свечей трезубец, - и небольшой сквозняк, чтоб тени жили... Перо с бумагой? Вроде ни к чему... Хотя - несите. Вдруг в истоме тёплой шальная мысль плеснёт (и жалко упускать и длить нельзя - тогда покой насмарку), - её я подсеку. И снова тишь. Корабль стоит, и нет нужды матросам кидаться и ползти. Пусть отдыхают. Пусть... (стук в дверь). Проклятье! Кто там? Мне - письмо? Так поздно? Подайте же... Духами и не пахнет, - но почерк гневный: "Сударь, Вы посмели... моя жена... назойливость с которой... охотник до чужого... сплетни света..." Всё ясно. Глупость, но автограф ценный. Как жаль, что не в стихах, - ведь он поэт (и популярнейший в веках окрестных). К поэтам, правда, я достаточно суров. Привыкли на коньках по льду бумаги, а ты попробуй шагом так же вольно! Телеграфист... Но неужели, Боже, одни лишь дураки дают приплод? Неужто вздох (когда целуешь в ушко) чужой жены, - он стоит чьей-то жизни? Его или моей... Так что же делать? Стрелять в межрожие иль небо продырявить? (Что, право, так несправедливо к небу!) Нет, коли он дурак, - пожалуй, застрелю. Мочите ягоды... Хотя - постойте... А если - он меня? Я как-то не подумал... И кстати: не затем ли объехал я владения свои, чтоб попрощаться? Ворон всё кружил... И воробей мне из ворот навстречу... Вот так задача - мучиться всю ночь: кому из нас?.. Достаточно. Теперь, устроившись удобнее во мраке, послушаю, что думает двойник. Он думает, что скоро ляжет снег, что осени осталось жить неделю, что хорошо бы снег пошёл сейчас...

...Чтобы валил. Пусть буран закроет перевалы и бушует неделю, - тогда отменят, перенесут, забудут. Даже не хочу уточнять, что назначено на завтра, - через это проходит не так мало людей, как кажется, и вероятность погибнуть намного меньше, чем на той же дуэли. Но недавно случайно выяснилось, что одеяло, которым я укрываюсь, волею равнодушного служителя перешло ко мне от такого вот погибшего. И эта комната, и это зеркало - они тоже были его. Страшно ли мне? Если поймать за мышиный хвост эту мелькающую по краю сознания мысль, то уточню: мне не страшно, мне - подозрительно. Неужто мои путаные перемещения, так и не выстроившиеся в прямую, решено свернуть? И это теперь, когда я только-только раскрутил пращу и медлил, прицеливаясь. Мне кажется, я хотел начать именно в этот вечер, и у меня даже был искренний замысел об оконном стекле, о жёлто-красной осенней акварели, о серых лужах и мокрых ботинках, о великой депрессии большого города. Здесь, вдали от моих больших городов, на окраине континента, на его холодной, но красивой оконечности, в маленьком, как родинка, посёлке, - здесь это должно было получиться особенно правдиво. Тем более выполнено главное условие - вот этот покой осени, когда кажется, все люди и людишки, напившись вечернего чая, взбивают подушки, - и никто не обгонит пустившегося в путь, потому что никто не бежит. Самое время, навострив перо и глядя в опустевшие дали, - начать... Вот здесь-то и ворвалась безжалостная, как римский солдат, судьба и, гогоча, замахнулась неразборчивым мечом. Завтра, тяжёлый как пуля, я узнаю запах сырых облаков, и беззвучный крик будет полоскать мои щёки. Положенные в таких случаях царства не обещаны. Только ночь снисходительно брошена мне, как последняя сигарета. Что я успею, суетливо суетясь? Всё, что укладывалось в одну ночь великого, - всё уже уложено до меня. Мой же багаж в такое короткое время не упаковать, - услышав, как рассвет идёт, гремя ключами, вспотевший идиот плюнет в сердцах: нужно было просто дышать...

Я могу отказаться... Попробуем эту мысль на вкус: я могу... Идея сладка и тягуча, её можно смаковать всю ночь. Значит - отказаться? Официального осуждения не последует, - только те, с кем начинал, пожмут плечами. Но разве я должен объяснять им, что я прибыл сюда с ними и вместе с тем отдельно от них; что хотел взять здесь уроки вертикального роста, - я, оторванный и круглый, привязанный лишь к собственному центру, хотел узнать, как появляются корни, как они всасывают жизнь, хотел научиться гнать её вверх и превращать в шум и шелест, очаровывающий тех, кто, оказавшись в моей тени, поднимет голову...

А когда она придёт, пахнущая морозными свеженапиленными досками и печным дымком, от которого схватывает дыхание, я снова, как шар, направленный в лузу точной рукой, закачусь не в свою простывшую комнату, а в тот деревянный дом на окраине, где топится печка, в комнате греется широкая кровать, и молчаливая хозяйка, улыбаясь, накрывает на стол, вздрагивая, когда слишком близко у окна проскрипят чьи-то валенки. В первый раз, уходя рано утром на цыпочках с ботинками в руках, я вообще не думал, что вернусь сюда, - тем более, неожиданно встретив взгляд вышедшей из соседней комнаты бледной, голенастой, в короткой ночной рубашке и всё понимающей её дочери. Но теперь, куря на корточках у малиновой печной дверцы и глядя, как дым голубой струёй утекает в поддувало (печка не кашляет, приученная к папиросам моих предшественников, и мне это вовсе не противно), - теперь я думаю, что мне совсем не хочется возвращаться к своему столу, заснеженному чистой бумагой, - а снег с каждым днём всё глубже, и всё труднее думать, как я, отяжелевший, начну путь, проваливаясь по колено, по пояс, по грудь и оставляя не изящную птичью клинопись, но медвежий развал. Хочется мне, разморённому теплом, остаться здесь на вечное поселение, быть учителем в местной школе, а вьюжными вечерами помогать дочери делать уроки, подшивать прохудившиеся валенки, курить у печки, в которой сгорают наколотые мною дрова, - и думать о лете, о том, как буду искать в окрестной тайге большой чёрный камень (не надрываться же нежной женщине с доставкой), который по истечении полувека и увенчает моё существование здесь...

Человек убегал к холмам. Он бежал, запрокинув голову и широко выбрасывая ноги, а его спутники лежали, закрыв головы руками. Опомнившись, солдаты стронулись с места и тяжело пустились в погоню, - буксуя в песке, суетливо сдёргивая с плеч автоматы, стреляя, - кто от плеча, кто от пояса. Но, несмотря на треск за спиной, человек бежал, быстро сокращая расстояние до спасительных холмов. Смешно думать об их спасительности, думал стрелок, ведя перекрестье прицела за бегущим и натыкаясь на вислые зады егерей, - смешно так думать, когда вверху, накрывая беглеца долгой тенью, проносится ведомый... Обескураженные солдаты уже меняли пустые магазины, махали кружащему над ними вертолёту, призывая помочь, но, отрицательно качнув пилонами, он снова уходил на круг. А человек бежал, чудом выбирая в кипящем пространстве свободные от смерти места. Наверное, этот восточный маг неуязвим, он просто забавляется, и от его непресекающегося бега солдаты теряют уверенность в убойной силе своего оружия, в свинцовости своих пуль. Нельзя же заподозрить сразу всех выполняющих расстрел в намеренном косоглазии... Вот приговорённый остановился, оглянулся и, размахнувшись, швырнул что-то в сторону преследователей. Споткнувшись о страх, солдаты повалились на песок, неловкие, сдавленные бронежилетами, подминая собственные автоматы. Человек нырнул в нагромождение больших валунов, запетлял, отталкиваясь от каменных боков. Не дождавшись взрыва, солдаты поднимались и снова бежали, забыв до конца разогнуться, стреляя из-под живота. В камнях зазмеился малиновый рикошет трассеров, огненный серпантин оплетал ноги бегущего. Ему оставалось совсем чуть-чуть, чтобы исчезнуть за камнями, когда стрелок вдруг ощутил всю ярость неуклюжих, обманутых солдат, увидел, как один из них припал на колено, старательно прицелился, скаля зубы, и его плечо задёргалось от коротких и злых, как удары ножа, очередей...

Чиркнув винтами по солнцу, пролетел ведомый, сказал:"Они его кончили. Камнями кидался, дурак". Волоча автоматы за ремни, солдаты возвращались. Багровый командир, высунувшись из кабины по пояс, орал на взводного, угрожая пистолетом. Привели двоих, затравленно озиравшихся и никому не нужных. Облокотившись на пулемёт и посасывая погасшую сигарету, стрелок изучал их через стекло. Кажется, они уже встречались ему где-то в прошлой, музейной жизни - старик с длинными голубыми зубами и мальчик в широкой, грязно-лиловой, как зимний закат, рубахе: чумазая мордочка, большие, изюм в шоколаде глаза. Вопрос изучившему местные нравы: кто он? Внук пустынного отшельника или приголубленная им сиротка, тёплый персик, греющий барханными ночами холодеющие чресла старика? Тогда кем был тот, бежавший?..

Продолжая: кем он был и зачем бежал? Никаких зацепок для следствия. Вся миллиардолетняя цепь причин сейчас не рассматривается, - только ее хвостик, оторвавшийся и оставшийся в камнях. Не поймите меня превратно - я не грущу об убиенном. Ночью, как обычно, придет время подумать о нем, разобраться в психологии пули, в ее скачке из металла и пламени в живое (она даже не успевает озябнуть в полете), в ее чудесном преображении - из свинцовой болванки в новый, смертельно важный орган, горячий, воспаленный аппендикс, остывающий медленнее тела; подумать о тупиковости той эволюционной веточки, которую намедни срезал великий садовник,- и, покрываясь потом, ощутить этот удар меж лопаток, этот лом в спицах твоего дыхания, увидеть кувыркание мира вокруг тебя и услышать издалека собственный вскрик...

Что же теперь скрасит угрюмое возвращение обознавшихся? Отвечайте, тупо ковыряющие толстыми пальцами в коротких носах. Нет ответа, и грязь в моём благородном салоне... Тогда что-нибудь красивое и быстрое, пожалуйста. Этот чардаш посвящается убегающим, - хвала и реквием. Есть острый обсидиановый нож, и уже видна жертва, призрачная спутница для ушедшего фараона речной долины - и такая быстрая и прыгучая, рождённая для бегства - совсем не женщина, чей игривый визг и трясущийся студень убивает азарт, - совсем другая...

Зелёной жабой спрыгнул с неба вертолёт. Стрелок вышел за добычей сам, оттолкнув кинувшегося было солдата. Нужно идти медленно, чтобы, когда подошёл, рядом уже не было её укоризненной души... Ему оставалось совсем немного, когда, отчаянно мотая головой, животное поднялось и, враскачку, припадая на все ножки, поскакало к далёким кустам. Стрелок страдальчески сморщился: она убегала, как истерзанная, не понимающая, что с ней сотворили, девочка! Он присел, выдёргивая из кобуры пистолет, и прицелился. Он мог бы в два прыжка догнать её и добить в упор, всадить пулю в её хрупкий затылок, - но вдруг бы не получилось увернуться от этого жалобного взгляда, от совсем нечеловеческих глаз, память о которых - мечта не умеющего рыдать актёра... Он выстрелил, почти зажмурившись. Её передние ноги подломились, она ткнулась щекой в песок, постояла так, судорожно вздрагивая, ещё пытаясь выдернуть из-под себя ноги, думая, что сейчас всё пройдёт, что не бывает так долго тяжело и больно... Она упала. Он подошёл, пряча пистолет. Долго стоял, присматриваясь к её недвижному боку, в который раз удивляясь её малости (а с воздуха была величиной с лошадь), потом наклонился и поднял рыжее тельце за теплые ножки...

Я бы плыл, я бы спал так, - но за стенкой уже кто-то забегал, заорал, хлопая дверьми: проснись, придурок! Рев сирены, красные пунктиры вместо искр, - поднимая свалившееся сознание, напяливая швами наружу, выглядываем, таращась: трассы льются с двух сторон. Они подстерегли нас, таких медленных и низких! - и теперь пулеметы бьют не только на звук (это были бы всего лишь жмурки с отставшим голосом), - к их услугам еще и виев глаз луны. Железная дичь, насаженная на вертел ветра - почему мы стоим?! Днем эти секунды по-своему радостны, - они заняты огненной работой: заход на боевой и уничтожение. Сейчас же, шаря слепыми руками и огрызаясь бестолковым огнем (испуганный скунс-вонючка, - дайте ему по башке палкой, чтобы не вонял!), - мы убегаем... Раскладываем в ряд: сучащие, буксующие ноги, - толкайте же, толкайте, прячьтесь, закрывая глаза и останавливая мысли, растворяйте все растворимое, уменьшаясь и заворачиваясь в носовой платок, исчезая совсем, переносясь и пережидая в укрытии, подглядывая, как обреченные двойники бешено скребут когтями по небесному стеклу, - и дальше, дальше, подпрыгивая от пинков, пряча голову, - жмите на педали, жмите, не оглядываясь, - мы вернемся завтра и, ах, как мы попляшем!..

Они уходят, обгоняя последние пули. Они вырвались даже из рук ветра, но ряд все еще не сходится. Наступает время сочащееся кровью из пробитых баков, трясущееся по булыжному теперь небу на изорванных лопастях, время, обняв руками парашютную беременность, постанывать от схваток страха, вылавливать жадными глазами огоньки полосы, дотягиваясь до крайнего, - цепляя ногтем, срываясь и снова карабкаясь, теряя последние капли, шепча и ругаясь, - время чего угодно, только не молитв. Даже если это последние минуты, и мы уже не дотянем (я слышу, как отлетает от лопастей обшивка, я вижу красные табло тревоги), - все равно не хочу целовать сапоги того, кто сам окунает и сам (если попросишь, отчаянно пузырясь) вынимает, добро улыбаясь в бороду. Белое, простынно-кафельное, искусственные цветы пахнут хлорамином, - этот главврач все равно не властен над снами больных. Прошу тебя, мой ночной близнец, передай своему повелителю: сейчас я жду его поддержки...

И что же нужно тебе, такому потному, с холодными конечностями? Чего жаждет твоя пересохшая, скукоженная душа? Облизнуть эту землю, обдирая о горы язык, утоляясь собственной кровью? Нет, моя испуганная кровь не поможет мне, - чужого хочу, неизвестного, но нет времени перебирать и отбрасывать. Так пусть она подойдет, - последняя вокзальная жрица, - и в мазутных кустах, в мелькании и грохоте проносящихся поездов, эта общественная плевательница (даже здесь воображение привередничает, требуя молоденькую мулатку со стертыми в кровь лопатками), приготовившись оказать мне самую дешевую из услуг, так и останется стоять с открыты ртом; круглая готовность сменится удивлением, переходящим в стон, потому что бледный незнакомец сам опустится на колени и, войдя под узкий полог, сделает это за нее, -- жадно и больно, языком и зубами испуганного животного, жаждущего вкуса жизни и нашедшего этот вкус. Я сделаю это, и пусть отвернутся проплывающие мимо купейные мадонны, чтобы не потерять молоко! Я сделаю это, я вылижу последний уголок жизни, куда она вся и забилась, глядя, как умные и тупые пигмеи-пигмалионы танцуют с ее двойником, фригидной самозванкой, -- я покажу забытой, что не забыл... Да кто там топчется, черт возьми, кто этот слюнявчик, бубнящий чушь в ее желтые, спутанные пряди, когда она качается в моих руках? "Какие танцы, Заратустра, -- бормочет она. Уходи, не мешай нам..." Уходи, танцор, и вы тоже уходите, -- вы, жрущие горстями снотворное и пускающие в теплые ванны свою рыбью кровь, -- как вы вообще смеете корчить гримасы, даже если жизнь испражнилась вам в морду? Радуйтесь! -- она пометила вас как свою территорию, она будет защищать вас! И все остальные, -- от рыбака до фискала, -- пошли вон! Ей не хватает воздуха, а мне доверия к вашим шаловливым ручонкам: вы обязательно растащите мое тонкое листовое время, эмали чувств, тиски обстоятельств, молоточек сердца, начеканите целую кипу ереси - пьяный блудный сын променял папу на грешницу, - и все это останется невостребованным, как желтые перстни рыночного армянина... Все вон! В моем маленьком мерцающем кадре места лишь на двоих, и мне не нужны апостолы, а тем более зрители. Сейчас, пока я не протрезвел, мне хватит слез, чтобы омыть ее грязные ноги, и жара губ, чтобы осушить их, -- а потом я положу к этим ногам все заработанные войной деньги, все усыпанные бриллиантами ордена, и, попросив - нет, не отпущения грехов, -- а всего лишь разрешения остаться до утра, улягусь у ее ног. А ты, моя мулатка, сядь рядом, спой что-нибудь нежное на своем родном, неизвестном мне языке, напои меня с ладоней своим прохладным голосом, -- и успокоенный я усну. Я так устал от своей дикой любви...

Когда-то над рекой прогрохотал последний поезд. Уехавший в нём так и не полюбил данный ему город. Он даже попытался описать свою нелюбовь, но оказалось, что город умеет защищаться, - и обломилось служившее десятилетие перо. Можно, конечно, возмутиться: это возмутительно! Зачем же тогда жил и пользовался? Этим небом, этой канализацией... Замечание в оправдание: выбирал не он. Когда-то давно и вдалеке, томясь на отшибе мечтаемой жизни, юная колдунья загадала себе перемену мест. Она просто ткнула пальцем в крутящийся глобус, и (удивляет нечаянный патриотизм: в самом деле, почему не Африка?) подвернувшийся город до сих пор несёт на себе этот отпечаток. Её выросший сын, собрав на борьбу с ленью остатки родовой магии, долго искал выход из этого дактилоскопического лабиринта, - он даже пытался бежать в обход правил, используя туман. Запотевший аквариум пространства, кисельная вязкость,- самое время, одевшись непромокаемо, спуститься по темной лестнице и - кануть... Не удалось ни разу. (Так забавлялся надзиратель,- выждав немного, он спускал ветер, и все негодяи вздрагивали застигнутые - -рука ли под юбкой, нога ли за пределами.) И лишь после того, как в одном из тупиков он набрёл на спрятанный секрет, мощь и закрученность лабиринта стали иссякать, а сквозь глухие прежде стены - просвечивать новые силуэты...

Смотритель уже не помнит, сколько вёсен по капризу уехавшего он встречал на ветру над мёртвым городом, вглядываясь вдаль, куда ушёл последний поезд. Расщепляя плывущий оттуда ветер, отбрасывая запах за запахом (например, известные всем: голландской селёдки и трубочного табака), он старался угадать: какой из сотен? - вспоминая спроектированное ушельцем будущее. Проще сочинять, идя от обратного: если имелись папиросы, водка и вырезка из местной газеты, то, окунув нос в западный ветер, можно и вздрогнуть, поймав аромат сигары, льдистого вина и глянцевой обложки (отдельно - оливковый запах латинских букв). И даже если это было чересчур приторно, даже если не угадал, - псу, оставленному сторожить такие памятные крыши, хотелось скулить и тереть лапами морду. Тем более, ничего не менялось в городе, если лампу не терли хозяйские пальцы,- а своей волей смотритель не мог попросить даже снега. Разве не прокис к новогодней ночи испрошенный тобою первый снег, разве не старался я спасти и подлечить гниющий город,- но ничего не поддавалось отчаянной ворожбе. Мне ли не знать: на себя не гадают, себе не колдуют... И все-таки мне дано видеть, как в неизвестных мне сырых и теплых краях, после праздничной ночи, в которую тебе было не до меня, ты оставишь надкушенный тобою смуглый фрукт на простынях и, выйдя на улицу,- вспомнишь... Я знаю это, потому что мне внезапно стало трудно дышать в тепле - я уже снежная рыба, и жабры мои жаждут метельной свежести. Если бы ты приехал сейчас, ты бы увидел, как по черным дорогам течет поземка, и они седеют на глазах, а снег, густой и стремительный, кроет мокнущие язвы города, заметает руины еще при тебе прошедшего праздника. Пока ты дышишь метелью, я подберу для гостя лучший гостиничный номер. Тусклая лампочка без абажура, линялые обои, графин с водой из-под крана; в ванной - сантехническая осень с облетевшим со стен кафелем и росистым багрянцем ржавых труб,- и, конечно, незаклеенное, дребезжащее окно с видом на ветренный горизонт,- все, как ты хотел когда-то.

...Но теперь это не имеет значения. Всё тихонько сошло на нет. Поначалу ещё доходили последние, уже забытые самим источником, желания, и эти осиротевшие заказы, конечно, выполнялись (всё-таки история чувств), но не отсылались обратно, а откладывались до востребования. Всё меньше оставалось работы, и город съёживался, отступал перед дичающими парками. Тротуары и дороги заметались листьями, прорастали травой и кустарником, а лунными ночами из голубых джунглей, поглотивших ближние кварталы, стали доноситься волчьи песни. Мне нравится слушать их, засыпая. Я и сам могу уловить недоступный человеку запах Луны - такой красный, такой любимый семейством волчьих, но я больше не исследую далёкие ветры. Мне уже неважно, сменил ли беглец запах или где-то вброд перешёл реку; неважно, сколько было у него фаворитов, помимо меня, и сколько пустых городов тянется за ним, - я доволен своей ненужностью.

В детстве прежний постоялец мечтал быть археологом, - копаясь в мусорных кучах, любил думать, что когда-нибудь они станут культурными слоями. Конечно, я просто похож на него, - всего лишь виртуозная подделка с той же группой крови и отрицательным резусом (чтобы город не отторг меня, как инородное тело), - но откуда тогда эта любовь ко всему забытому и заброшенному, к этим развалинам среди зарослей, к ржавым гвоздям серых заборов, откуда эта усталость у недавно созданного, у юного, казалось бы, овна с крепкими рогами, у воина, колчан которого полон стрел, а голова выточена из цельного куска превосходной кости, почему же так хочется старых тёплых одежд и покоя, почему так манят корабли на дне моря и города на дне времени?..

А когда наступает осень, когда набухают туманы, возвращаюсь в город, к остаткам асфальта, к высоким стенам с косыми тенями балконов. Люблю греться, подбрасывая в огонь ножки чужих стульев (почему бы варвару не набрать дров на улице? варвару лень, да и ломать приятно), и, устроившись на чужих перинах, листать чужие книги. Из них выпадают хрусткие сухие листья, плоские фантики от конфет, а то вдруг - эпиграф, словно пророчески заготовленный для моей свободы: "И если он прекратит грезить о вас..." Разглядываю чужие фото, как подглядываю в окна, и стоит мелькнуть за шторами чему-нибудь, что запретно чужому взору, откладываю, чтобы наклеить на крышку моего дорожного чемоданчика. Конечно же, люблю читать чужие письма и дневники, ища то, что тронет вялую душу дублёра. Трогают, например, каракули: "С утра заплела косички" -и лёгкий профиль принцессы на полях (совсем забыл, что садовник любил, лёжа в сырой траве, наблюдать, как распускаются бутоны, и страдал насморком в жаркий полдень среди удушающего аромата махровых роз). А это значит, что, отложив каракули, нужно порыться в ближнем шкафу или комоде в поисках той самой шёлковой ленточки... Впрочем, грабитель нежных древностей не чурается и сопутствующих главному: любит проливать сквозь пальцы тонкие вечерние платья, гладить узкие, змеино выгнутые туфельки, перебирать белые и чёрные ажуры в укромном ящичке - и сравнивать всё это с хозяйкой на фото, примерять, предварительно раздев. Такие занятия так же увлекательны, как чтение о дальних странах без надежды в них побывать...

Хорошо ранней зимой скользить на лыжах по бывшему проспекту (ныне - просто просека, поросшая ельником) мимо следов птичьих трагедий и лисьих пиров, - красивые морозные натюрморты: отпечатки крыльев на снегу, перламутровые перья, алая кровь - и солнце... Долго любоваться нельзя, нужно катить дальше. Выслеживать, прислушиваться, выжидать, трогать пальцем след - не остыл ли? - и, наконец, догнать у замерзающего пруда, остановив сердце, прицелиться в прекрасный пугливый силуэт. Сегодня в жертву хозяину милые мои звери послали хорошенькую косулю, - и вот ей моя пуля с любовью и нежностью... Бог мой, да разве бы я стрелял?! Я готов щипать траву и жрать падаль, если подаришь мне канареечные штаны и волшебную палочку - я ведь так бескорыстен! На каждый её взмах появлялись бы в моём жестоком царстве женщины - вчерашние самки, удивлённые своими новыми формами. Но вот эти хвостики-пуховки оставлю, - пусть очаровательно подрагивают, когда новообращенная, склонившись к ручью, разглядывает свою новую мордочку. Оставлю на них волков, - пусть гоняют, чтобы не зажирели в покое, пусть торчат рёбрышки и дрожат впалые животы, пусть знают, наконец, кто их единственный защитник (он же - добрый доктор) и к кому бежать... А масштабы нужно сохранить - какое удовольствие покормить с ладони девочку-белочку или, добравшись до бывшего ипподрома, приговорить к метаморфозе ту вороную до синевы, пахнущую масайской любовью, при этом в восторге думая: как буду объезжать?.. (А вот и некому попенять мерзавцу за его бред. Но разве кто-нибудь осудил древние армии, таскавшие в обозах целые стада блеющих любовниц, кто-нибудь пожалел плоды подобных походов - плачущих малышей-силенов, брошенных на обочинах победных дорог? Хорошо ещё, некоторых усыновили сердобольные мифы.)

...Лепить, напевая цитату из вышестоящего: "Пошлите мне девочку с нежной душой", восхищаться собственным неожиданным даром, вытаскивая из глины пальчик, плечо, локоток; вскакивать по ночам и, сняв сырую марлю, вносить поправки: уточнять живот (оглаживая по часовой, чтобы не нарушить будущую перистальтику), формовать пальцем норку - мой будущий рай или, щупая собственное колено, добавить недостающую косточку в глиняное, но уже такое надменное коленце - она не должна хромать... А потом, наблюдая, как изделие сохнет, как белеют первые самые тонкие детали - носик, брови, кончики пальцев, соски, - всматриваться тревожно: лишь бы не треснула, - иначе отклик на прикосновение будет фальшив. И всё ходить кругами, цокать языком, преклонять колени: и кто водил рукою моею и кем же гордиться мне - неужели мною?! И хватит ли объёма лёгких курильщика, чтобы вдунуть в лице её? Встань же, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!

Здесь всё, что успел захватить, убегая. Несколько песчинок, обрывок нитки, камешек, отскочивший от оконного стекла... Остальное - на листе акварели. Темнота сберегла её: небо не выцвело и листва не пожухла, - оазис по-прежнему выпирает из-за ограды, как из вазы, дразня тёмной зеленью нищую пустошь. За гремучими воротами - тот же маленький рай, и гостю вновь предлагают всё, о чём он мечтал когда-то, палимый азиатским солнцем. Тёплый, зацветающий пруд, изысканный обед в маленькой, пустой столовой, сырые тропинки сумрачного парка с такой узнаваемой травой, такими высокими деревьями, - и целый день время наигрывает piano dolce музыку приближения вечера...

Простите, любители света, но именно ради вечера, промаявшись столько ненужных лет, я вернулся сюда - и волнуюсь сейчас: получится ли? Выполнив все подобающие ритуалы и пропуская чудный закат, капнем трясущимися руками фиолета; подождём, пока разойдётся. Кажется, получилось... Смуглые сумерки сменяются свиристящей ночью, гаснет одинокое окно на втором этаже пустынного замка (там гнездилась та самая, страдающая куриной слепотой семья, - привет, родные, как я соскучился!), в тёмных виноградных аллеях загораются матовые фонари, и торопливый шаг снова выводит к беседке, ступени которой лижет чёрная вода. Здесь охотничий скрадок. Укрывшись в нём и водя ладонью по застарелым ножевым шрамам скамьи (новых нет, значит - прибыл правильно), охотник ждёт. Он вслушивается в тишину так напряжённо, что становится слышен подземный гул собственной крови, а стук собственного сердца нервирует, как прыжки со скалкой под окном философа, замершего в предчувствии грандиозного открытия... (Но философу нельзя верить, - это всего лишь манёвр, сбивающий со следа предполагаемых преследователей. Вот, не заметив поворота, они уже ломятся сквозь кусты к болоту ложной проблемы - то ли охоты на уток не в сезон, то ли ночных грабежей, - так и не узнав, насколько всё страшней и заманчивей...)

Истина же в том, что он охотник за звуками, не более, - но это звуки купальской ночи. Слышите? - начинается... Далёкий смех, узкая ладошка, убитый комар (куда он поцеловал её, негодяй?!) - звуки приплывают по воде с другого, отодвинутого темнотой берега, бережно ловятся и уже не выбрасываются. Единственно жаль, что ухо не столь изощрено (прошу вас, цикады!), чтобы уловить шорох спадающих на траву платьиц и услышать, как, сорвавшись с пальца (вот евангелие от девочки!), щёлкнет по тонкому бёдрышку резинка самой последней, самой нежной из одежд. Ночь ли соблазняет или ранний прагматизм предупреждает, что звёзды белье не высушат, - причины обнажения купальщиц не важны, - важна та умильность нравственного горбуна, с которой он рисует сладкий трепет юных тел, открывших тысячеглазой ночи то, что до этого видел длинношеий душ, позволивших тёплым пальцам ночного воздуха коснуться своих пугливых, едва опушившихся тайн. А руки слушателя тоскуют по тяжести бинокля ночного видения, - его кошачья пара отмоет ночь до зелёной прозрачности, и две русалки, естественно-бесстыдные в своём неведении, вступят не в воду - в мои глаза...

Был закат. Краснели белые стены, остывал асфальт дорожек, щёлкали за углом садовые ножницы; полуобнажённый герой курил на лоджии, и дым возносился на второй этаж, где знакомая семья озирала вечереющие дали. Маленький сын семьи возился в зарослях под окнами, - его выдавали бормотание и смятое ладошкой хихиканье (раздвоение как мечта о сестрёнке). Словом, ничто не предвещало ничего необычного, и можно было удалиться в комнату на традиционное вечернее чтение, как вдруг... Кусты вдруг замерли, и тонкий, влажный от сдерживаемого смеха голосок звонко пропел: "Ку-ку!" Сердце вздрогнуло. В вышине захлебнулся и закашлялся супруг. Жена захлестала его по спине ладонью, завизжала: "Бесстыжая! Простигонка маленькая! Эй, держите её!" (да что там, в самом деле, я сгораю...) Кусты затрещали. "А ну!" - робко вскрикнул садовник, взмахивая секатором, и треск шарахнулся и пошёл прямо на застывшего курильщика. Он так и не успел найти и приделать подобающее лицо, когда прямо перед ним из кустов вывалилась упитанная, полная ужаса (нет, нет, только не такая!), вскрикнула, увидев его, попятилась и от толчка в спину прыгнула вперёд, растопыривая руки. А из-за неё, как из-за отброшенной маски... Стоп-кадр! Искрящиеся зелёным восторгом глаза, прерывистый вздох расширяет ребрышки исцарапанные кустами плечики, - на миг застыла от неожиданности, собрав пять веснушек в быстрой задумчивости, вдруг широко и отчаянно улыбнулась и охрипшим, умильным шёпотом: "Спасите, а?!"

...Суета каких-то рук, подхватывающих выпадающие и скачущие, как яблоки, мысли (стойте, стойте, я не могу так быстро!), мгновенное узнавание, щелчок жизни, вошедшей в изготовленную на слух форму, - и мохнатая душа, сорвавшись с поводка, мягкими скачками понеслась навстречу (не бойся - не тронет!). Протянутые руки поймали порхнувшие к ним горячие, шёлковые подмышки, подняли (Бесу!), не чувствуя веса, перенесли через перила, опустили, подтолкнули к двери... Машинально и грубо помог пыхтящей на перилах немалой нагрузке к чуду, - не оставлять же преследователям такой заметный след! А небеса всё ещё не могли успокоиться и слали проклятия. "И в этом возрасте заголить перед мужиком грудь! - гневно плевалась женщина. - Да было бы что показывать!" (Что? Как вы сказали? Вот насмешка над жаждущим! Зевая, почёсывая волосатое сердце, раб семьи увидел сегодня то самое чудо, о котором я, самый истинный и ненавязчивый ценитель, мог только мечтать, - и отныне и навсегда в его глазах будут стоять эти два утренних солнышка, так бездумно и щедро подаренных ему. И как не голосить теперь бедной женщине по горькой участи своих, уже непотребных, вымь, - ведь дрогнуло, не спорьте, дрогнуло ваше верное сердце, мой дорогой сосед, ёкнуло от недостижимого никогда счастья, - так давайте пить и плакать вместе, показывая друг другу пальцами сквозь слёзы и дым этот удивительный несуществующий размер...) Но, чёрт возьми, неужели преступницы не могут воспользоваться моим замешательством и ускользнуть? Я так хочу. Я страдаю странной аллергией на длинноты чуда, сущность коего вспышка, но не горение, и аллергия выражается в остром желании ослеплённого тотчас уйти, разгребая плавающие в глазах чёрные зайчики, чтобы потом, в уединении, рассмотреть снимок досконально, пользуясь лупой даже не часовщика, а ювелира. Правда, потом вдруг оказывается, что унёс с собой слишком мало...

Что же полуувидел любитель прекрасных мгновений в зашторенной комнате? Подруга не вошла. Вошло (инкрустировано в податливую память): скрипичным лаком блеснувшая голень, седые царапинки, розовый шрамик на коленке; поворот налево, к столу, сплетённые в повороте ноги, джинсовые шорты, бывшие когда-то джинсами; такая же, младших времён майка не скрывает нежно-коричневой впадинки над пояском шорт... Нет, песок сохнет, и всё рассыпается. Просто: тоненькая, гибкая девочка с прохладными глазами, прогнувшись, завела руку за спину, почесала между лопатками, другой рукой листая лежащий на столе том, плотно набитый снотворной философией человека без свойств (короткое просветление, когда герой мечтает вот об этих, тринадцатилетних, по-весеннему тощих формах - не в счёт); заметив его взгляд, ещё сильнее прогнулась в талии и заправила волосы за маленькое, краснеющее от удовольствия ушко. А его неприличные глаза, не переставая, облизывали её оголённые ножки, - начиная со шлёпанцев, поцеловав голубые жилки на щиколотках, не забыв розовые пяточки, - и дальше, по глянцу загара, к коленкам, по тонким бёдрам к шортам и снова вниз, до пальчиков... А она уже оставила книгу, взяла со стола сплющенную трубку газеты-мухобойки, повертела её в руках, читая что-то смешливыми глазами, и вдруг, развернувшись на пятках, шлёпнула стоящую у стены подругу по голове и с криком: "Муха!" - отскочила, заливаясь смехом, попятилась от запыхтевшего обиженно медвежонка. Она пятилась прямо на истукана, выставив джинсовую, вылизанную до белизны солнцем и шершавыми взглядами, узкую попку, и дрожащие руки уже готовились принять её, но девчонка извернулась и со словами: "Эта тётка убьёт нас!" - заскочила ему за спину.

Здесь душа должна издать какой-то неизвестный науке звук. Что сие значит? Невинную непосредственность или откровенность уже привычного греха? Сегодняшний инцидент с соседями может оказаться действительно детской забавой, тогда как взрослая наступает сейчас, когда она стоит перед ним, желая наняться босоногой юнгой на его уплывающую в ночь кровать. Ловушка заключается в том, что, забыв обо всём и даже не ополоснув руки, честный покровитель детства не замедлит стянуть с этого податливого детства кожурку одежд и вонзить в несмутившийся плод (погодите, дайте представить) свой ядовитый клык... Нет, нет, если она такая, лучше ёрзать у замочной скважины, всасывая глазами этот божественный узел - её тонкие ножки, судорожно оплетающие задницу того же соседа сверху... Ну, не заставляйте меня, - я так люблю надкушенное!

Он готов! Посмотрите на него! А он подумал, где взять сейчас столько солнца, чтобы растопить и выпарить всё связующее этого вечернего часа, проведённого с нею, сгустить его до медовой вязкости нескольких минут, какие слова и краски подобрать, чтобы сохранить эту сладость? Может, взять для начала виноградный тоннель, его подсвеченную фонарями зелёную прозрачность, что ведёт нас в беседку-джонку, скользящую по зеркалу пруда; теперь наполним тоннель вьющейся походкой девочки, всмотримся в эти мелькающие впереди босые ножки - шлёпанцы в руке, как две раскрывшие рты рыбки, - эти юные пяточки, румяные даже в грубой искусственной тени, - она идёт, пританцовывая, откинув плечи, и в вырезе майки плавают острые птенцовые лопатки; вдруг вспархивает, потянувшись за гроздью винограда, и тесная майка предательски медлит опуститься, открывая немигающему филину тонкий поворот впалого живота; оборачивается после прыжка, чтобы успеть из-под чёлки заметить в глазах провожатого своё увеличенное отражение...

Нет, прервёмся! Потому, что это мучение - вести мою прелесть, моё бесподобие, по бесподобному праву требующее бесподобных же подношений, - вести её по проторенной тропинке, делая вид, что мы первые, одновременно с бессильной злобой взирая на следы разорения, учинённого впередипрошедшим. Вот раздавленная мякоть абрикоса, с которого тот живьём снял кожу для своей возлюбленной, вот пенёк срезанного сравнения, вот вырванные и увядшие цветы запахов, вдавленные в грязь альпийскими сапогами, - да он ничего не оставил, потусторонний старик! Он выловил на моём пути всех бабочек, он профильтровал своим мелкоячеистым сачком самый воздух - и не потому, что был всемогущим, а потому, что всего было мало и в единственном экземпляре! Он схватил форелевую тему сухими пальцами, ободрав её прозрачный покров и навсегда заразив плесенью, которую с ужасом замечаешь, целуя пойманную в холодный конопатый нос. И самое трудное, идя по следу (никуда не свернуть, не обойти, - женщин миллионы, девочка одна) и встречая лакуны, вылаканные жадным чавкающим стариком, - самое трудное восполнить их так, чтобы не ошибиться во второй раз...

Закутанная в рубаху, согнувшись и положив подбородок на высоко поднятые коленки, она согревалась, глядя в темноту пруда. Вдруг сказала: "Один раз, когда я была маленькая, мы ездили на море. Наверное, весной, потому что было холодно, и после купания папа заворачивал меня в свою рубаху... - Наклонив голову, потёрлась щекой о рукав, прислушалась. - Она даже пахла так же..."

О, это был удар! - тем более сильный в своей неожиданности. Рубаха покраснела, уличённая в кровосмесительстве, а пристыженный папа сжал челюсти, многотонным усилием растирая в пыль желание шмыгнуть носом. Он вдруг с реальностью бреда вспомнил тот пустынный пляж, холодный солёный ветер, треплющий линялый тент, и свою улыбающуюся синегубую дочь, которую он обливает пресной, нагретой на солнце водой из перламутрово-серого полиэтиленового мешка перед тем, как завернуть в свою большую рубаху. Рука сама поднялась, чтобы с неведомой дотоле отцовской нежностью погладить мокрые волосы дочери, привлечь её с мягкой простотой, - но внезапный порыв ветра сдул это, трепещущее от собственной незаконности, родство, - зашумели чёрные деревья, метнулись громадные тени, рубаха сползла, обнажив лунную лопатку, и под его заботливой рукой её спина отозвалась мелкой дрожью. Прогнувшись, она ускользнула от ладони, вскочила и, скинув рубаху ему на голову, бросилась в воду.

Всё ещё не отдавая загорелую драгоценность - пятка в ладони, как сладкий ранет, - он приподнялся на локте. Вдруг притихшая, она смотрела на него блестящими глазами. Осторожно, словно боясь обидеть, потянула ногу к себе - он разжал пальцы, - сглотнула и прошептала, подавая руку: "А поцелуй это..." Он взял её запястье, попал на испуганную жилку и, уже стоя перед кроватью на коленях, сжал напряжённую кисть девочки в своих ладонях как замёрзшего птенца, склоняясь к доверчивым пальцам-крылышкам, слыша, как она перестала дышать, думая о её губах, чувствуя, как трепещет в его ладонях её сердечко, уже наверняка зная, что случится сейчас...

И в дверь оглушительно забарабанили. Она вскрикнула, выдернула руку, скатилась с кровати и, взметнув шторы, выскочила на лоджию. Он поднялся с колен (благодарю, благодарю тебя!), подошёл на дрожащих ногах к двери, распахнул её. Ищущий взгляд горничной непочтительно шмыгнул мимо, забегал по комнате: "Дочку поварихи не видели? Мать заискалась"... Он криво улыбнулся, оттесняя её в коридор: "Не видел. Найдётся, с подружкой где-нибудь". Закрыл дверь, обернулся. По шторам ещё пробегали волны, а возле взбаламученной кровати замерли застигнутые врасплох маленькие босоножки. Он наклонился, и сиротливые близняшки доверчиво отдались ему в руки. Слегка размытые отпечатки непоседливых пальчиков - точная копия остывающих в гипсе его памяти, - я так хочу забрать их с собой, чтобы (если пройду контроль аэропорта с таким странным грузом) каждый вечер в жаркой темноте, направляя на эти контактные снимки рубиновый луч своей мании (не исступление, но вдохновение) создавать голограммы божественных оригиналов, - а великий принцип корреляции Кювье поможет вернуть всю владелицу, всю маленькую богиню... (Д-р Вивимашер уже тычет в меня указкой, поясняя студентам: вот яркий пример того, как загнанная в подземелье любовь к несуществующей у матери ма шер виви переносится на её символ и подобие - на женскую ногу и женский башмак!)

Шлёп, шлёп, шлёп, - удаляющиеся аплодисменты вечеру. Ветер, шум листвы, переходящий в овацию, - все встают. Прыгающими пальцами актёр вылавливает из пачки сигарету, оборачивается, смотрит на сцену через щель недозадёрнутого занавеса, на вдавленную её спиной и так и задохнувшуюся от счастья подушку. Смятая простыня в ногах - плачущий старик на коленях. Вы так и не поняли, сэр: познавая гибельное очарование голенастого экземпляра, вы, по привычке энтомолога, поторопились проколоть своей иглой её нежное межкрылье, - ощупывая жизнь, вы так и не нашли ту грань между закипающей сладостью рая и нескончаемым страданием в придуманном вами аду, в комнате маленькой Лилит (вторая буква лилово подмигивает), так похожей на рыжебородую дочку мельника... Учитесь, учитель, - завтра я куплю розы и арбуз, увижу её радостное смущение, увижу, как она спрячет своё горящее личико в прохладном аромате цветов - "Мне еще никто..." - а потом, глядя, как она ест арбуз, так и не осмелюсь поцеловать её мокрые пальцы, не смогу сказать, как счастлив и робок... И клянусь, что всё это, и всё остальное и больше, будет теперь каждый день, пока принц не уедет...

Начните с того, что уже темнеет. Ночь давно соскучилась по своему поклоннику и будет рада ему, снова бессонному и уличному. Последний раз она встречала его таким в одной из прошлых жизней, на слепящих фарами обочинах,- но тогда кочевали мы табором, степные костры наполняли сердце радостной тревогой, и музыка была совсем другая. Теперь же, маэстро, прошу вас, сыграйте о том, как я буду счастлив один на переходе из осени в зиму. Я буду идти куда глаза глядят, перекатывая в кармане тот приятно-круглый факт, что скитальца никто не ждет и отпущенный ему кусок времени больше не нужно делить на прозрачные дольки. Отныне он волен - какое прохладное слово! - волен пинать расползающимися ботинками пласты мокрых листьев, бродить по длинному городу, отдыхать на парковых скамейках, заигрывая с бесстрашными белочками, а под вечер вспомнить всю прелесть долгого пути вниз, вдоль трамвайных рельсов - пока не откроются за поворотом влажные огни привокзальной площади. В плохом переводе с чинджапского неясное намерение выглядит примерно так:"Стоять на мосту, плевать на зеленые крыши. Курить на перроне возле плывущих окон. Какой свежий, белый окурок между шпал. Еще подрагивают рельсы. Гуси уже улетели."

Моросящая ночь, поезд, огонек, мелькнувший во тьме,- самое время и место вернуться к такой безысходной, но успокаивающей своей вечностью проблеме постоянства скорости света. Еще вчера физик решал ее за маленьким столом под плетеным абажуром; он так устал искать скользящий где-то рядом ответ, что, наконец, бросил ручку с воплем: в таком случае она должна быть бесконечной! Давай-ка посмотрим, что говорят твои вещие карты... И разложенные тобою карты подтвердили подозрение о бесконечности. Оставалось оформить гадание математически, но это приятное дело было отложено на завтра. Проверить же догадку о равенстве бесконечности и нуля я не успел,- она пришла только что, в обшарпанном вагоне, в страшном удалении от тебя и твоих вещих, пугливых карт.

Вот к чему приводит ваша фальшивая одновременность, изобретатель часов! Оказывается, там еще ничего не закончилось,- там если и не самое начало, то разгар. Еще поднимается по лестнице, стертой тысячами моих шагов, нескончаемая вереница паломников. Тихие банкиры и громогласные нищие, поэты, съезжающие с плавного дольника в корявый верлибр, художники, подобно гинекологам уставшие от женщин, художницы, обуянные эстетикой смерти, просто женщины, изгнавшие обессилевших мужей, и прочие, много прочих - они поднимаются по лестнице, неся двум бессмертным обитателям башни свои скудные дары, свою плату за прием. Среди этой суеты затерялась (заключенная в скобки) тоска по тому, кто так и не встретился в этих тоннах прошедших тел, кто знал бы - и это может служить паролем - в чем, предположим, родство Джойса и Гелл-Мана. А может, таких вообще нет, может, они вымерли, так и не встретившись? - думал он, открывая дверь и впуская очередного посетителя. Нет, все-таки хочется верить, что они есть, эти разделенные незнакомством родственники, эти однояйцевые близнецы, и сейчас они сидят вдали друг от друга и листают одни и те же книги, читая с листа музыку тензорного исчисления и морщась от фальши писавшего ее скрипача. Ну, так давайте оторвемся на час, давайте соберемся где-нибудь, где пусто и уютно,- например, на самолетном кладбище. Слышите, как ветер гудит в дырявых турбинах? И ты, банкир, приходи, ты же сам говорил, печально вздыхая, что помнишь, как красива турбулентность газового потока. Соберемся все, поговорим за бутылкой,- и когда я увижу нацарапанный на дюралевой стенке пьяной рукой вывод уточненной формулы Тициуса-Боде, я заплачу от счастья и скажу: остановись...

(В.Сирин "Петербург")

До сих пор, укрывшись в густых ветвях напротив светящегося окна, можно видеть, как нежный силуэт готовится ко сну. Это вечнозеленое воспоминание, вышибающее слезы стыда и восторга, так искривляет путь мысли, что после нескольких безуспешных попыток становится ясно - уже не вырваться. Роман, едва развернувшись, съеживается до реестра подготовительных материалов, а редкому читателю в качестве сомнительной компенсации предлагается принцип sapienti sat и крутая, но безопасная тропинка, выводящая к морю...

Сидели в комнате, размачивали в холодном клико зачерствевшую дружбу, с трудом жевали. Всего-то и хотел позабавить друга сплетней, ждал в ответ добродушного смеха - пусть из сострадания к моей заброшенности, - с пониманием того, как на почве, унавоженной унижением, разрастается мания величия (заготовленное продолжение шутки). Господи, как много дураков! - но только двое помнят ту тишину, налившуюся кровью. В комнате вдруг запахло большими ногами гостя, сопревшей шерстью носков. Раздувшиеся от волчьего бешенства ноздри учуяли телячий запах вечно тринадцатого, который посмел усомниться в могуществе моего хищного слова, подгрызающего сухожилия царственным оленям! Ария столичного гостя повествует об остальном стаде: да, да, они сильны, у них такие серьезные лица (подозреваю - и зады не менее значительны), такие указующие и грозящие персты. Иди, мальчик к нам, ты будешь петь, пока мы мощны весла упираем, а в конце получишь шубу мертвого царя. Он, говорят, тебя отшлепал, а нынче вот в чулане запер, как пересолившего шута (и слово-то нашлось!). Засим - прощай. О времени мы сообщим - готовься...

Игра, следующая вслед за этим не имеет земных аналогов. Даже библейская птица, переносящая доносы - просто сорока в сравнении со мной. Есть немыслимое для смертного наслаждение, когда тощее, никому (вот это "никому" попрошу курсивом, в разрядку, вприсядку!) не слышное, слово опрокидывает общее, до неприличия упитанное, благое дело. Какой судья учтет, чем я поступился ради того, чтобы внедрить паскалеву песчинку в их мятежный мочеточник? Играя вслепую, гроссмейстер принес в жертву обоих, данных ему летучих коней, оставшись в итоге пешим, - но зачем о грустном, если уже в самом дебюте сквозь лабиринты вариантов просвечивал полный разгром противника при множестве оставшихся у него растерянных фигур... И когда торопливое шуршание оборвалось точкой - справа от безмолвствующего народа - автор услышал в наступившей тишине, как скала общественной судьбы, повинуясь его заклинаниям, сдвинулась и нависла в ожидании последнего толчка над головами обидчиков. Со многими из них я, конечно, дружен, но, взяв паузу в несколько тактов, можно вспомнить те тайные вечери, где присутствовал в неясном качестве. Они же смеялись надо мной, перебрасываясь моей верой и заставляя меня подпрыгивать! Обид я не прощаю, друг, прости. Твое письмо - вернее, его платоновскую идею (подлинник сожжен в эпоху страха и деймоса) - его храню, как приглашение на казнь. Я обещал приехать, но, видит бог, не смог, и в доказательство - эта лапка мифического зайца, раздавленного сваленной на него ответственностью. Я и рад был - может быть, тогда, заметив за углом хрустящего пальцами несостоявшегося диктатора, я бы повел за собою ваши оцепенелые полки, - но разве мог я бросить на полдороге свой грандиозный эксперимент? В два часа ночи, когда мой добросовестный, честь имеющий призрак добрался, вошел и сел незамеченным среди суетящихся заговорщиков, далекий автор решил: пора! - и обмакнул свое волшебное перо. Восхитительная червонная аллитерация! Рога протрубили и, подчиняясь моему приказу, герои начали, не ведая (о как я хохотал!), что в глухой деревушке знакомый их поэт, - а ныне бог, - веселясь, прядет их судьбы, вычеркивая и вписывая, даря и отнимая, - попробуйте-ка против ветра, поднятого слабым словом! Да что бог - бери выше! - даже Зевс просил у парок пощады для Ахилла. Вот и теперь снисхождения не вышло - звук пощечины был как выстрел картечью. К вечеру все было кончено...

Здесь приготовлено много места для ликования, автоаплодисментов и веселой ругани. Вместо этого - отточие длиной в полгода и пять сухих щепочек. Когда печь топят исписанными листами, когда кошмары иссушают ваши сны, а палочка уже не действует, сколько ни маши, - в таких случаях специалисты рекомендуют вернуться и, пройдя все заново, изжить. Согласно новейшим прозрениям, пациент, будучи еще рыбовидным зародышем, подвергался грубым нападкам, а точнее, ужасным притязаниям отца. Теперь заике предлагается встретиться с великаном и погрозить ему пальцем - ужо тебе!.. Сама встреча совершенно стерлась в испуганной памяти, но в книге почетных гостей дворца сохранилась песня ручного скворца, - отрывок из Писания, изложенный привычным стихом, - как благодарность официального теперь пророка за новый язык и новую жизнь, будь она проклята!

Неосторожно слетевшее с вещего языка проклятие до сих пор тяготеет над всеми копиями. Все выглядит как приступ наследственной болезни, внезапный рецидив - с того же возраста и уровня, что были достигнуты предком. Характеризуется пограничным состоянием сознания: темно и холодно, пахнет пеплом, и тщетно ворошить остывшие стихи - ни уголька, ни искры... Да черт ли в них! - в конце концов, разве кто-нибудь облил слезами ноги гранильщика чужих камней, разве, вечно веселый и прыгучий, выходил один он на дорогу? Хорошо , оставим... Но дальше - хуже. Где бродил я на этот раз, когда раздавали стили, методы и манеры? Теперь, как результат прогула - ни прежней легкости, ни слез, ни предвкушений, - груженые смыслом караваны сухоногих слов никак не доберутся до зеленых миражей. О ужасная песня немца, катящаяся кубом, какой мелодией не смажь! Невольный каменщик не успевает класть строку на строку - чернила, едва пролившись, сворачиваются и густеют - кровь, а не чернила, и над листом я тужусь и карячусь, как самозванец-бог над мертвецом, бессильно заклиная: встань, иди, скотина! Мертвец недвижим. Душа мала, но труп, как труд, огромен. Нет, верти назад - я буду слушаться, дай только... Иллюзий мне, неведенья, любви! - я в лужах воробьем хочу купаться, хочу душить кого-нибудь сиренью (и удавить кого-нибудь взаправду. Злодейства мне! Полцарства за злодейство! На крест натурщика, натурщицу в костер - и жадно их мученья наблюдать, чтоб верно передать их в камне - не благо ли? Уж мнится мне, что благо... Зачеркнуто). Пожалуйста, назад - пускай закат сегодня на востоке - сейчас сосредоточусь и бездумно, легко рассыплю горсть искрящихся во тьме (гнилушек - добавит здесь недремлющий сарказм) во тьме стихов, - и почерк будет крив, дрожащ и тороплив, как бормотанье той сомнабулы безумной, поляка праздного. Ах, как его я ждал, заранее любя и ненавидя! Он упоил меня восторгом дивным, зубами скрежетать заставил - я при нем немел! - змеей во прахе виться... Теперь и я смогу - вот эта ночь моя! А утром, как и он, проснусь на крыше, и не пойму вначале: взлетел или вскарабкался? Но вспомню: там, внизу, в тревожной комнате моей - там ждут меня листы, заполненные без помарок, и к ним готов бежать, скользить по водосточным трубам, срывая ногти...(Сам себе не верю.)

...А пляж я перестелю на рассвете. Для полуденной сцены понадобятся азовский песок и мелкое, теплое море. Маленькая гостья была рада ему, как веселому, доброму зверю. Подобрав платье до колен, она играла с волнами, теряя при бегстве свои легкие следы, и белозубый прибой слизывал пенным языком эти детские еще строчки, этот лучший в мире двустопный ямб, - а ветер вообще вел себя по-хамски! Может быть, теперь, глядя на их дружную игру, ревнивый наблюдатель поверит, что море волнуется только из-за нее, и жизнь волнуется... Оставь же этих милых животных, оглянись, посмотри на меня - я приехал, как и обещал, моя радость! Все темное, что нас ждет, уже прошло, я еще ни в чем не виноват, и тебе нечего бояться... Этот день я, не задумываясь, выбрал из предложенного веера, перед тем, как отыгравшую колоду запечатали навсегда. Но я не тороплюсь открывать его. Вчера, на закате, я достал из потайного кармана ночь драгоценного ожидания - и она все еще длится... Теплый мрак, остывающие камни, запах крабьего тлена - и где-то совсем рядом невидимое море перекатывает гальку за мокрой щекой. Дремать, просыпаться, на ощупь добираться до воды и, заплыв туда, где хвосты сонных рыб щекочут ноги, опускаться в темные глубины и, дыша жабрами, собирать для тебя жемчуг. А потом, лежа на берегу, на теплых плитах архея, курить, осторожно держа фильтр мокрыми пальцами и, смахивая с бровей соленые капли, смотреть на звезды... Спокойно, Маша, не торопи меня, - я готов пить эту ночь бесконечно. Ты хочешь знать, что делал бог перед твореньем? Он предвкушал...

Я сразу узнал ее,- так обученные мною буддийские монахи узнают в нищем мальчике новое воплощение Верховного ламы. То, как она подавала вяленую морскую змею,- наклонившись и позволяя своей маленькой любопытной груди рассмотреть гостя поближе; реинкарнация все тех же смуглых коленок и этот быстрый взгляд из-под челки,- я узнал все сразу. Прости, унылый брат, но что поделать, если мой усыхающий от разума грецкий мозг только здесь нашел эту живительную каплю. Я знаю - ты держал ее под своим присмотром, ты хотел превратить ее (такую непоседу!) в послушную хранительницу бледного огня в храме твоего имени,- а заупрямься она, обреченная тобою на вечную девственность,- ее бы принесли тебе в жертву. Я давно опустошаю твои загоны, я люблю наказывать тебя, мой укротительный брат. Помнишь хотя бы ту дикую, молодую кобылицу - подарок раскаянных тобою скотоводов,- которую ты хотел заставить ходить под седлом? Этот влажно-грозовой глаз (бог домашних животных отражался в нем таким маленьким, с кнутом и куском хлеба в руках), этот впалый живот, эта мальчишеская мускулатура и свободный галоп вдоль прибоя,- конечно, кентавр, живущий неподалеку, не смог утерпеть... Согласен, это нечестно - тебе не дано менять облик, ты можешь только вочеловечивать, но я захотел так, и мне не нравилось, что ты заставляешь ее... Ах, как ты бесновался, глядя на наше гнедое танго, слыша ее вскрики, ее внезапно изменившийся запах,- а когда мы неслись мимо в закатных брызгах, ты убил ее отравленной стрелой. Конечно, ты метил в меня, контрабандиста и конокрада,- но летящей стрелой так легко управлять... И меня нельзя обвинить в равнодушии - той ночью, натягивая волосы из ее чудного хвоста на смычок своей скрипки, я грустил.

...Нагая, она входит в воду, медлит, расколотая на подводную и солнечную половины, трогая ладонью прильнувший к боку бурун (я ворую его чувства через соломинку взгляда), и, вдруг скользнув, плывет. Узкая, коричневая спина (голыш омываемый), змеиная головка поднята над водой ( я - дно, я смотрю, как она проплывает надо мной и пускаюсь следом - рыбкой с нетерпеливыми губами),- а когда она поднимается по раскаленной тропинке вдоль обрыва, я вырастаю на стене изумрудной бородой мха, истекающей холодной, пахнущей чистым камнем водой, и, не в силах удержаться, она приникает, изгибаясь... Ничего не упуская, я следую за ней, и переполняюсь ею, собирая дань со всего, на что она бросила взгляд, к чему прикоснулась,- чтобы на закате нанести особо ценные слои на мое главное творение. Я ничего не оставляю себе,- стоя на краю обрыва, лицом к заходящему солнцу, я все отдаю ему, еще на одно деление приближая тот завершающий миг, когда, воткнув нож в линию горизонта, я раздвину створки земли и неба, и то, что так долго было для вас солнцем, выкатится на мою ладонь холодной жемчужиной, плодом всех великих тщет. Сменивший множество масок - прежде всего я древнейший моллюск, смотритель главной жемчужины, наносящий на закате очередную порцию перламутровой слизи, остужающий и полирующий ночами... Ежевечерне справляющий свой таинственный обряд, я запретил ей приближаться и даже подглядывать, но, стерегущий ее путь, знаю: она подкрадывается. Моя длинная вечерняя тень чувствует ее босые ноги на своей голове - она присаживается на корточки, глядя с любопытством, и тень впитывает ее учащенное сердечко, ее полынный запах. Я слышу все нарастающий звук, что-то во мне вытягивается, закручиваясь смерчем, мерцают сполохи, и, наконец, удерживаемые до того молнии слетают сверху,- стягивается обожженная кожа, судорожные волны пробегают,- не тело уже, но крона дерева в грозу - и гигантская птица срывается с вершины, унося разум. Безумец в это мгновение любит все, что попало в узкий луч его внимания,- я обожаю солнце, тонущее и стонущее, а моя тень обожает ее пыльные пятки, ее пальцы, завороженно чертящие...

Наверное, так соседствуют маленькая хижина и величественный собор - огромный ломоть пустоты, облитый камнем. Гулкое, сумрачное пространство, обнесенное расписанными стенами, гигантская шкатулка, которую никогда и ничем не заполнить,- это мое бессмертие. Но для ее птичьей жизни хватит и мельчайшей крошки накопленного,- и я оставлял двери приоткрытыми, зная, что она обязательно войдет. И она входила. Не видевшая ничего ценнее заколки из рыбьей кости, она трогала символы моей силы, она не испугалась моего алтарного змея и кормила его первозданно-кислыми яблочками, сорванными с яблони-дичка, растущей у хижины (наблюдая, как она тянется за яблоками, срисуем, следуя за линиями,- и лекала, созданные по этой выкройке, станут эталонными для всего семейства кривых); она царапала бессмысленные письмена и наивные рисунки на ликах древних фресок, и эти носители тайных смыслов, устыдясь своей неизменности, изменялись под ее рукой. Вместо представленной в эзотерических символах формулы движения (ее я должен вскоре преподнести вам, и это станет главным сюрпризом вашей эры) вдруг возникали последние содрогания лани в объятиях льва,- и, радуясь красивой картинке, она гладила просвечивающей ладошкой рыжую гриву; подняв голову и рассматривая уходящие в бесконечность своды, она топтала босыми ногами тщательно просеянную пыль знаний - такую же ценную для меня, как чистый сигарный пепел для аптекаря,- и эти узкие отпечатки я заливал жидким изумрудом; а когда она кричала, вспугивая птиц, живущих в соборе, то не эхо откликалось ей, а орган вдруг начинал говорить и продолжал глупо гудеть, когда она убегала, смеясь... Конечно, я не смог удержаться и показал ей адитум храма, где, как принято считать, обитает тот, кто родил меня и от чьего имени я вещаю и творю. Я ввел ее туда, и она не удивилась скопленной веками пустоте. Другие на ее месте пришли бы в ужас, но что они знают о моих одиноких ночах, когда, глядя в звездное небо, я прошу моих великих и мудрых родителей опустить свои добрые ладони на усталую голову сына,- и получаю в ответ космическое молчание. Я - сирота де-факто, сочинивший себе этих великих и мудрых,- прячу за своей спиной своего настоящего предка - эту безмозгло молчащую пустоту. И мое неизвестное имя - оно вовсе не запретно. Его просто нет, его мне не дали,- потому что я - первый говорящий в моей семье... Уставший в одиночку терпеть эту тайну, я и открылся ей,- и она, так ничего и не понявшая, но просто почуявшая эту вечную тоску, гладила прохладными пальцами мою сиротскую щеку...

Она не должна исчезнуть бесследно. Выбирая материал для воплощения, назначу мрамором белую стену обрыва. Песчаник хорошо режется когтем, а неровности зализываются языком,- работая по ночам, я создал целый сонм ее движений, полную развертку моего томительного насыщения. Я смог скопировать в камне даже ее подводную, в зыбких пятнах полусвета наготу, изгибами ее тела я записал более простое и точное уравнение живого,- а его правую часть я перевел в камень, списав с натуры. Сама того не зная, она позировала каждую ночь: поднималась, сомнамбулически выходила из хижины, сонно топоча, пробегала мимо бессонного наблюдателя и скрывалась за углом. Затишье, прерывистый вздох,- и возникал звук, конгениальный пейзажу: алмазное качение звезды по хрустальному небосклону. Не стесняйтесь, забудьте на миг грозный перст моего брата, подойдите и посмотрите. Сидя на корточках, она улыбается с закрытыми глазами, она смотрит вдаль себя, она спит,- влажные губы, лунные тени,- это великая улыбка облегчения. Я воссоздал ее , увеличенную, на самом ровном участке обрыва. Одно только лицо, аккуратно вынутое из контекста ее позы бессознательного деяния,- оно еще дождется всеобщего восхищения. Миллионно размноженное по всему миру, затмив сытую ухмылку Джоконды и пустую просветленность Будды, - твое лицо, моя божественная Ктеис, станет самым святым ликом в истории, Но обязательно наступит время,- я стукну легонько, и на глазах изумленных паломников, под их вначале радостные (чудо! чудо!) возгласы, глыба осыплется как гипсовая форма, обнажая твое сонное, теплое, и в огромной тишине (все замерли в ожидании знамения) - возникнет звук...

Но зачем я позволил ей приблизиться? Я, главный фонарщик, зажигающий восходы и гасящий закаты; я, виртуозный сварщик, соединяющий мегалиты прошлого и будущего ослепительной искрой мгновенья; я, великий канатоходец, скользящий на паутиннотонких паузах между выдохом и вдохом,- я так и не смог пройти до конца, не сорвавшись. А я ведь предупреждал тебя... Я предупреждал ее держаться на расстоянии моей вытянутой тени,- когда я и солнце, когда мы... Но, видевшая все только со спины, она хотела участвовать, думая, что это такая же игра, как с другими, она просила об этом мою тень, поглаживая... Так подойди,- но не прикасайся, если только чуть-чуть, едва-едва (но так еще страшней, еще могущественней!),- ближе, еще ближе, только не прикасайся, будь осторожна, подними же крылышки, дай вдохнуть,- о, как мы несоизмеримы -- уже поднимаются на твой запах все голодавшие века чудовища,- уже нащупываю такое дрожащее, тонкое - ниже, еще ниже! - насекомая нежность гидравлических пальцев, сейчас хрустнет,- какие-то темные века, костры, смуглые спины в горячей росе (о, несчастный однофамилец,- ты так хотел спасти ее тогда,- что же не спас?!) - рев нарастает, сейчас хлынут молнии,- едкий запах, моя гнедая рука (неужели перепутал?!),- кто-нибудь, посмотрите, что с ней, я уже не вижу,- всплески чьих-то ног, прикушенные губы,- я перепутал, перепутал, но уже поздно! - последние содрогания - нет, нет, не надо,- тише, тише,- данеориты!,- и, уталкивая, уминая скользкое, вырывающееся, гибельно восхитительное, - уберите же солнце, утопите его, оно уже ничего не получит! - уговаривая последние всхлипы, мокрые ресницы, отпуская и бросая вдогонку охапку легких снов,- я опадаю...

Отлив... Сейчас все, что таилось и двигалось в темных глубинах, все выступит на поверхность, копошась и высыхая. Восходам везет на бездыханных планетах - там можно увидеть саму идею восхода, его нерастворенный кристалл. Задержите на минуту дыхание,- и я покажу вам... Убираем воздух, и - застыл мрак, застыли звезды, застыла луна... И вдруг - вмерзшие в небо лоснящиеся лысины гор брызнули, как раздавленные, красным по черному лаку неба, кислой терпкостью отзываясь на языке,- и следом - дальний свет на ночной дороге, сотни солнечных лезвий в глаза, в звезды, в луну! Не солнце встает - земля опускается на колени, открывая наблюдателю косматый огненный шар, и ослепительное безмолвие не нарушается щебетом глупых птиц... Возвращаю воздух. Для ее канареечной грудки этой паузы вполне хватило,- но меня нельзя обвинить в равнодушии и в забвении традиций. Сегодня же ночью я переберу и раздвину звездную мозаику, чтобы в самом ее центре зажечь семь ярких голубых звезд - созвездие моей Ктеис. А они - пусть идут...

...И ничего не происходит, даже если растворить окно. Полнолуние, посылаемое другим в помощь, для меня символизирует лишь сизигийный прилив на далёком океанском бреге, умножение дорожных происшествий и обострение хронических неудач. Значит, Бергсон был прав, а я зря смеялся над его мягкой, женской длительностью, поглаживая свой всегда стоящий разум. Теперь, запуская руку в мешочек, где было приготовлено всё нужное для спасения, и доставая, например, бескрайнее хмурое поле и ветер, призванный шевелить сухую траву, вдруг обнаруживаю: заплесневело и не подлежит восстановлению. Так рождается ещё одна трагическая догадка... А казалось, переполняет, казалось, уже не стесняюсь собственных неожиданных вскриков и смогу их так же неожиданно записать и даже заголовок - что самое удивительное - проставлю задним числом, пересадкой последней строки. Так мне хотелось...

Почему ненужные так назойливы? Как не верить падающим ножам и вилкам, если приходят без звонка, будят (опять спишь, бездельник), занимают кухню, сидят, бессмысленно потроша мои сигареты; вдруг, встрепенувшись, учат, где денег взять, быстро кушая при этом мою колбасу, купленную на последнюю пушнину. Помешивают, позвякивают ложечкой в моем ухе, попивают моё сладкое, крепко заваренное время (какое время - ты же спал!), а стоит выйти ненадолго, уже подговаривают жену бросить меня (будь у них такая - я бы попытался соблазнить): он же нищий и бессердечный, он лгун и развратник, посмотрела бы ты, как он танцевал с той стервой - не растащить, я пробовал, - у них взаимное влечение, клянусь! Пока бубнят обо мне, покурю, лёжа на продуваемом вечернем балконе, мечтая о грубой и полезной работе: копать от рассвета до заката, выворачивая камни, рубя штыком вредные цепучие корни, черпая жёлтую воду - и оставляя позади аккуратные ямки по количеству ненужных... Проснувшись, возвращаюсь на кухню. Там всё ещё пьют чай, отражаясь в чёрных окнах (ночевать собрались, что ли?), и, доливая уже последнюю, кошачью порцию молока, рассуждают о любимых врагах, о всех этих ростовщиках и ювелирах, портных и дантистах, составляющих свои мерзкие, тайные протоколы, - мы знаем, ты их любишь! Конечно, люблю - пусть даже и назло и странною любовью. Всё-таки хорошо быть одним из них, торопиться почему-то из бани, измылив целый кусок унесённого ещё из Египта мыла; красться задворками, прислушиваясь к топоту призрачных копыт и свисту призрачных нагаек; добраться наконец до дома, до тайного света, сочащегося через маскировку окна, постучать и войти. Там родня. Там книги немецких родственников, и, собравшись вокруг стола с малиновой скатертью, мы плачем над макетом далёкой страны - белые камни, зелёные кедры... А самый талантливый ходит около и согревает единомышленников игрой на скрипке. Он встряхивает кудрями, и благородная перхоть осыпает его жилетные плечи. Тепло...

Грязные, сладкие мальчишеские мечты, разбуженные золотистой итальянкой и чёрноволосым смычком - их нет больше... Сегодня, вправо от развратной скрипки по временной оси располагается целый зверинец взрослых тел. Последним в ряду достались уже чересчур профессиональные ласки, но совсем не досталось слов, - я так устал от встречных водопадов требовательной нежности. Стоит отомкнуть слух, как, возвышаясь от шёпота к крику, врывается сборный женский хор: милый мой, лапушка (это я - лапушка?), где ты раньше был, я не знала, что такие вообще есть, такие козлы вокруг, почему никогда не позвонишь сам, обещай (бросая монетку в мой водоём), что мы ещё встретимся, эта грудь будет всегда твоей, если (если?!), а вот мои любимые стихи (отвратительный жанр - стихи ночью по телефону), ещё, ещё, - ты же не думаешь, что я б...? (одинарный кроссворд в антракте голой атаки, легко отгадываю, загибая пальцы) - хам, я имела в виду "бревно", я обиделась, я больше не приду (слава богу!), наутро: здравствуй, ты думал - не приду? (о, боже!). Хватит! Господи, ты свидетель, - я всем выписывал гарантию на три дня, всех честно предупреждал, но, взяв уроки у какой-то старой ведьмы (неужели и она?), ходят теперь вокруг очерченного, то протягивая стакан воды с красной каплей, то пытаясь выдернуть волос, то наговаривая банальные ячмени... С твоей помощью и пользуясь тиражом, всем возвращаю их злобную благодарность...

Оставь - не нужно этого в таких количествах. Другие же как-то умудряются обойтись без - и неплохо выходит. Кто они - талантливые аскеты или просто стесняются? Возвращаясь к безысходности, к бедности впечатлений: помогите собрату, возьмите в компанию, покажите, как думать обо всём остальном, так же учащая дыхание... Эй, есть кто-нибудь? Молчание. Только те же ненужные и неумеющие, в крови которых нет ни капли чёрных чернил, снова пишут на полях моей жизни свои глупые рекомендации. Не ешь мяса, не пей кровь, это не название для рассказа, напиши о нас, эгоист (обрадуетесь ли?), нехорошо так с друзьями, когда они влюблены, и самое главное - нельзя спать на закате... В прошлом я встречал места, свободные от всех, - и, даже кишащие мышами и тараканами, они лечили. Наверное, и сейчас найдётся в этом густонаселённом мире пустая комната - пусть неотапливаемая, с изморозью на окнах, но у которой есть крепкая дверь, ставни, водопроводный кран и стакан с маленьким кипятильником. Я даже не прошу, чтобы смазали скрипучую кровать за стенкой, пускай скрипит под телами хоть всю ночь напролёт, напоминая монаху о скрипе его брошенного пера...

Наверное, этот обманный обмен к лучшему. Как я мог забыть, что люблю дороги, люблю ночным путём скакать... Буду ехать один, облокотясь на подушки, слушать, как скребут по крыше ветви, как начинается дождь. Колёса подпрыгивают на толстых корнях, потрескивают жёлуди в заросшей многолетними травами колее, - ничего не скажешь, хороша дорожка. Кто и когда проехал по ней последним? Есть подозрение, что встречу такую же кибитку, но на чемоданах её длинноволосого пассажира будут римские наклейки. Остановимся дверца к дверце - не открыть в тесноте подступившего леса, - пожму испачканную сажей руку (а назло подглядывающим ещё и похлопаю по плечу): ты правильно сделал, я тоже всё бросил, пусть комментируют, - самое смешное, что там ничего нет важного, совсем ничего. А на неё ты плюнь - она смеялась над тобой, к тому же опять брюхата, - Саша писал, что её кролик опять постарался... Нет, я куда-нибудь подальше, где не говорят и не пишут по-русски и на других понятных мне языках, - почти Эфиопия. Я был там лет тридцать назад (неужели так долго живу?), мало что помню, и у родителей уже не спросить. Но надеюсь, ничего не изменилось, а иначе - какой смысл...

Там гогеновские женщины и красные собаки - вечерами, сидя на берегу, они смотрят в океан, как в окно. Пахнет рыбой и водорослями, спят, уткнувшись носами в песок, лодки, спят рыбаки в хижинах... Солнце садится, а они уже спят, свободные мои. Когда совсем стемнеет, я легко найду ещё одно воспоминание. Оно мерцает в темноте, как брошенный путевым обходчиком фонарь. Ржавая коробка старого автобуса, раскрашенного под бар - тонкие стенки дребезжат от ветра, чайки топчутся у входа в пятне света, заглядывая внутрь, недовольно поднимая крылья - начинается прилив. Помню возле высокой стойки стройную пару чёрных и гладких ног - всё, что позволил увидеть прежний рост; выше смотреть было страшно, и так хотелось потрогать, чтобы испачкать пальцы в этом живом бархатном угле. Теперь вернувшийся может, склонившись, заглянуть в её пляжное декольте, - там темно, и свет, впадающий в скользкую ложбинку, исчезает безвозвратно. Браслеты на тонких запястьях и лодыжках, я никогда не пробовал таких толстых губ, - сюда два кофе, пожалуйста, и бутылку "Пшеничной", - разрешите присесть?.. Может быть, опьянев, контрабандист негодного товара почитает что-нибудь по памяти, вслушиваясь, как звучат эти надоевшие слова здесь, где их никто не понимает, - а вдруг, как песня, вдруг ей понравится? Она смеётся - белые зубы, чёрные, полированные плечи (она будет хорошо смотреться на рояле), - да, ей нравится этот рыжий пришелец. Наверное, раньше ей платили уловом, а я - смотри, что я привёз тебе. И, достав из туго набитого чемодана зелёную шуршащую горсть смятых и скомканных, вкладываю в эти узкие, длинные, устрично-розовые ладони. До этой ночи они знали только одну любовь - цвета баклажана и запаха рыбы, - но я другой, как ты догадываешься. Заглянув проездом, чтобы вспомнить своё африканское детство, теперь путешественник уже не торопится. Пахнет рыбой, - я так любил рыбий жир (мне полную ложку!), потом были запах и вкус полыни, горчайшего шоколада, микстур от кашля, вермута и оливок, терпкий вкус молодого пота и запах свежего бензина,- и в этой коллекции не хватает тебя. Нет, я не стану соревноваться с местными жилистыми гарпунёрами, - зачем это мне, бледной немочи из бледной страны? Я просто хочу попробовать нежную горечь чёрной самки из племени мелкоголовых, длиннотелых гепардов; хочу, лизнув медленно и длинно, ощутить на языке этот вкус - вкус члена команды Кусто, поднявшегося из коралловых глубин, вкус новой резины и морской соли, - чёрный вкус твоей кожи.